Глава 2

– Toucher! Halte! – Белецкий отступил назад. – Вы уже пятый удар пропускаете, Дмитрий Николаевич, а меня ни разу не задели! Соберитесь!.. En guarde!.. Êtes-vous prêt?.. Allez!*

(*Примечание. Команды в спортивном фехтовании, используемые и в настоящее время морфологической передачей с французского. Toucher (туше) – касание. Halte (альт) – бой остановлен. En guarde (ан гард) – к бою. Êtes-vous prêt (эт-ву прэ) – готовы? Allez (алле) – начали.)

– Белецкий, ты меня загонял! – взмолился Руднев, ведя оборонительный бой и тщетно пытаясь удерживать своего противника на дальней дистанции.

– Соберитесь! – Белецкий был, как всегда, жёсток и непреклонен.

Этот высокий, худой, жилистый человек со строгим аскетичным лицом и острым взглядом зеленоватых глаз был подвижен и гибок, будто кошка. Его движения были стремительны и безукоризненно точны, и в этот раз не оставляли противнику ни единого шанса переломить ход боя.

Дмитрий Николаевич, уже смирившись с неизбежным поражением, пошел в ответную атаку, но тут же мгновенная контратака Белецкого закончилась для него очередным касанием.

– Toucher! – провозгласил Белецкий.

– Halte! – Руднев отбросил шпагу и снял маску. – Довольно на сегодня! Моё самолюбие истекает кровью! Ты насмерть пригвоздил его шестью ударами!

– Хотите реванша?

– Нет уж! В другой раз!

Фридрих Карлович Белецкий дал Рудневу первый урок фехтования, когда Дмитрию Николаевичу было всего десять лет, а самому Белецкому на тот момент едва исполнилось двадцать. С тех времён минуло почти два десятилетия, за которое Белецкий из наставника Руднева превратился в его компаньона и верного друга, а заодно в управляющего делами и личного секретаря, а сам Дмитрий Николаевич успел окончить гимназию, получить диплом юриста в Московском университете, стать известным художником, а параллельно с тем – частным консультантом при Московском уголовном сыске.

Невзирая на все эти перемены, произошедшие в жизни Руднева и Белецкого за эти годы, правила их неизменных ежедневных тренировок, среди которых достойное место занимало и фехтование, оставались незыблемыми. И хотя Дмитрий Николаевич никогда не был поклонником атлетических упражнений и не стал таковым с годами, непоколебимое упорство Белецкого в этом вопросе сделало Руднева человеком сильным и ловким, прекрасно владеющим всевозможными видами оружия.

В этот день, надо признать, тренировка у Дмитрия Николаевича совсем не задалась: не то Белецкий был особенно в ударе, не то сказалась бессонная ночь, проведенная Рудневым за работой в его художественной мастерской.

Дмитрий Николаевич Руднев писал в стиле английских прерафаэлитов, то есть, по российским меркам, легкомысленном и салонном, хотя в последнее время модном в светских кругах. Сюжеты для своих романтических творений он черпал из средневековой рыцарской поэзии и античных мифов, и героями его полотен были томные или мистические красавицы, благородные рыцари да всякого рода сказочная нежить, иная чудовищная и зловредная, а иная разгульная и жизнерадостная.

Внешне Руднев и сам походил на романтических персонажей своих картин. У него было красивое благородное лицо с точеными правильными чертами. Огромные серые глаза Руднева смотрели на мир то рассеяно и отрешенно, то вдруг взгляд их делался цепким и гипнотически проницательным. Светлые, слегка волнистые волосы цвета холодного золота Дмитрий Николаевич носил чуть длиннее, чем предписывала мода, и это придавало его облику оттенок творческой богемности. Он был ладно сложен, хотя невысок ростом и производил впечатление хрупкости. Движения его были элегантны, спокойны и неторопливы.

Дмитрий Николаевич принялся отстёгивать колет, и в этот момент в зал, постучавшись и испросив разрешения, вошёл старик-дворецкий.

– Царица небесная! – сердобольно запричитал он. – Дмитрий Николаевич, батюшка! Да энтот злодей-Белецкий совсем вас умаял!.. Вот, барин, лицо-то оботрите! – старик заботливо протянул Рудневу полотенце и сердито накинулся на Белецкого. – И что вы, право, Фридрих Карлович, человека-то спозаранку да без завтрака гоняете почём зря?! Охота вам, вот себя и мучьте! А Дмитрию Николаевичу поспать бы дали! Он вон, чай, очередную шедевру всю ночь выписывал. Нет у вас, Белецкий, никакого сердца!

– Вот кто бы кроме вас, Тимофей Кондратьевич, за меня перед Белецким осмелился бы вступиться! – улыбнулся Руднев стариковскому заступничеству. – Вы там про завтрак говорили. Велите подавать.

– Это я сейчас мигом, батюшка, – отзывался Тимофей Кондратьевич, помогая Дмитрию Николаевичу снимать колет и всё еще бросая сердитые взгляды на прячущего улыбку Белецкого. – Я вас, собственно, потому осмелился потревожить, барин, что вам вестовой пакет принёс с гербовой печатью и пометками «Срочно» и «Лично в руки».

Дворецкий извлёк из бездонного кармана своей неизменной старомодной ливреи конверт, отдал Рудневу и с поклоном удалился.

– Похоже, это вам из Министерства внутренних дел прислали, – заметил Белецкий, увидев характерного двуглавого орла на сургуче.

Руднев взломал печать, вынул письмо и быстро пробежал глазами.

– Что это может означать, как думаешь? – спросил он отдавая бумагу Белецкому.

Тот тоже прочёл и пожал плечами.

– Я так понял, Дмитрий Николаевич, вас в Петербург приглашают по какой-то секретной и чрезвычайной надобности, – невозмутимо ответил он.

В письме значилось: «Господину Рудневу Д.Н. Конфиденциально. Милостивый государь! Соблаговолите в срок, максимально возможно скорый, прибыть в столицу в связи с делом, имеющим значение чрезвычайное и относящееся к сферам высших государственных интересов. Сообщите телеграммой дату вашего выезда из Москвы. Вам будет предоставлен специальный вагон и встреча на Николаевском вокзале. Вероятность вашего отказа не рассматривается как возможная. Честь имею кланяться, действительный статский советник Алексей Петрович Ярцев, управление Особого отдела Департамента полиции министерства внутренних дел Российской империи».

– Приглашают, говоришь?.. – Дмитрий Николаевич несколько обескуражено прочёл вслух. – «Вероятность вашего отказа не рассматривается как возможная» … Хорошенькое приглашение!

Надо сказать, что Руднев никогда не состоял на государственной службе, хотя его и не раз приглашали служить в Департамент полиции, где, благодаря знатному происхождению, университетскому диплому с отличием, а главное, замечательному таланту в криминальных расследованиях, он мог бы сделать себе блистательную карьеру. Останавливали Дмитрия Николаевича два момента. Во-первых, он всё-таки считал своим основным призванием живопись, а во-вторых, очень уж он был щепетилен в своих нравственных суждениях, которые иной раз заметно расходились с правилами и нормами государственной службы, в том числе и полицейской.

Участвуя в делах сыска на правах лица неофициального, он с одной стороны был ограничен в своих полномочиях, но с другой – был свободен от обязанности беспрекословно выполнять указания начальства и подчиняться любым предписаниям сверху. Поэтому безоговорочное требование незамедлительно явится куда бы то ни было, пусть даже и высказанное персоной четвертого класса от Особого отдела Департамента полиции, было для Дмитрия Николаевича, по меньшей мере, неожиданностью.

– Так вы поедете? – спросил Белецкий. – Или подождёте, когда вам в иных выражениях приглашение направят?

– Не уверен, что выражения станут деликатнее, – заметил Руднев. – Едем. Завтра же.

В мягком бархатном полумраке министерского вагона время замерло и растворилось в золотистом свете лампы и перестуке колёс.

Руднев отложил книгу и всмотрелся в ночной мрак за окном. Тьма там была непроглядная, лишь изредка мелькали какие-то робкие огоньки, внезапно возникающие ниоткуда и так же стремительно пропадающие в никуда, словно фантомы.

Дмитрий Николаевич относился к путешествиям странно и неоднозначно. Ему всегда казалось, что часы, проведённые в дороге, это какое-то особое вневременье, мистический туннель в скале, за которым меняется и весь мир, и сам человек. И даже когда путник проходил по этому туннелю в обратном направлении, он уже не мог попасть в исходную точку, а оказывался где-то в ином месте, чем-то неуловимо отличном от прежнего. От этой зыбкости бытия Рудневу становилось неуютно.

Сейчас к обычной дорожной тревоге в душе его примешивалось беспокойство иного рода. Рудневу не давали покоя странные события, которые стали происходить после получения им письма из Петербурга.

Буквально спустя час в его особняк на Пречистенке заявился Анатолий Витальевич Терентьев, чиновник особых поручений Московского сыскного управления, некогда привлёкший Дмитрия Николаевича к сотрудничеству с полицией. Терентьева с Рудневым и Белецким связывали не только совместные расследования, но и многолетняя дружба, начало которой было положено при обстоятельствах для Дмитрия Николаевича роковых и трагических, произошедших в то время, когда он ещё только закончил гимназию.

– Во что вы ввязались, Руднев? – выпалил сыщик с порога вместо приветствия.

Дмитрий Николаевич растеряно ответил, что абсолютно не понимает, о чём речь.

– Вы знаете, что к вам велено приставить охрану?

– Какую охрану? – оторопело спросил Руднев.

– Скрытую, – хмуро ответил Терентьев. – С сегодняшнего дня вплоть до завтрашнего вечера, когда вы сядете на шестичасовой поезд до Питера.

Руднев с Белецким переглянулись.

– Господа, может вы всё-таки объясните мне, что происходит?

– Я получил письмо, – осторожно ответил Руднев. – Конфиденциальное письмо из Санкт-Петербурга с просьбой приехать по какому-то важному делу.

– От кого?

– От чиновника, – Дмитрий Николаевич уточнять не стал, но Терентьев и без того догадался, что был недоговорено.

– Вы предполагаете, с чем может быть связано дело, по которому вас пригласили? – спросил он.

– Нет, не имею ни малейшего понятия.

– В таком случае, Дмитрий Николаевич, до того момента, как я завтра пришлю за вами экипаж, из дома не выходите, – тон Анатолия Витальевича был таким, что у Руднева не возникло желания перечить.

Он пообещал, что будет оставаться дома.

Однако на этом странности не закончились. Ближе к вечеру покой Пречистенского особняка был нарушен хулиганским деянием. Кто-то швырнул в окно первого этажа камень и разбил стекло. Камень был завернут в бумагу, на которой было написано: «Не смейте вставать у нас на пути!» Белецкий успел забрать записку раньше, чем её увидели слуги, так что лишней тревоги в доме не возникло, но у самих Белецкого и Руднева добавилось поводов для беспокойства.

Последнее же происшествие в череде необъяснимых событий этих двух дней оказалось и вовсе неприятным. Когда Руднев с Белецким уже ехали на вокзал, перед самым их экипажем, которым правил один полицейский агент, а второй сидел на козлах сопровождающим, выскочил молодой человек с болезненным лицом, шальным взглядом и в худом платье. Он выхватил наган и направил на возницу. Второй агент моментально среагировав, выстрелил в нападавшего и ранил его. Тут же появился ещё один казённый экипаж, куда затолкали раненого и экипаж умчался прочь. Всё это произошло так быстро, что даже зеваки не успели собраться.

Далее уже без приключений Руднев и Белецкий были доставлены на вокзал и препровождены в министерский вагон. Едва за ними закрылись двери, поезд сразу тронулся.

Вагон сопровождали четверо в гражданском платье, но с военной выправкой. На станциях они запирали двери и опускали шторы, при этом настойчиво прося путников вагона не покидать и к окнам не подходить. Просьбы эти были более похожи на приказы. Впрочем, и без того путешественники сочли за лучшее соблюдать осторожность.

Руднев снова открыл книгу – это были «Бесы» Достоевского – и понял, что последний десяток страниц прочёл, не осознавая смысла, просто пробегая текст глазами. Перелистав страницы назад, он с завистью посмотрел на Белецкого, сидящего напротив и мирно спящего.

Рациональная натура Белецкого делала его невероятно приспособленным к любым условиям и перипетиям. Несмотря на всю нервотрёпку двух последних дней, он мог вот так вот просто уснуть в неудобной позе, а после – Руднев знал это наверняка – проснуться идеально бодрым и отдохнувшим. Что до Дмитрия Николаевича, то он был человеком куда более впечатлительным и зависимым от внешних условий. По крайней мере уснуть ему никак не удавалось, да и читать получалось тоже так себе.

Руднев заставил себя погрузиться в хорошо знакомый ему сюжет, стремившийся к своей роковой развязке.

Испорченный коварными бесами губернаторский бал близился к концу… Нелепая «кадриль литературы» закружилась странными масками… И вот уж гости в ужасе прильнули к окнам, и кто-то отчаянно закричал: «Пожар! Поджог! Горит!» … «Горе-то какое!» … «Барыня с дочкой тама»… В лицо Рудневу ударило жаром… От едкой гари перехватило дыхание, а правую его руку обожгло такой адской болью, что он закричал, окончательно задохнувшись в сером с огненными всполохами мареве… Когда же Дмитрий Николаевич уж и вовсе начал умирать в дыму и пламени, сильная рука схватила его за плечо и выдернула из пекла давно отгоревшего пожара в бархатный министерский вагон, мчавшийся по Николаевской дороге из Москвы в Петербург.

– Дмитрий Николаевич!.. Дмитрий Николаевич, проснитесь!

Руднев открыл глаза, увидел склонившегося над ним Белецкого, услышал свой собственный оборвавшийся крик и вцепился в нестерпимо болевшую изуродованную шрамами от ожога правую руку, на которой всегда носил перчатку и никогда не снимал на людях.

– Проснитесь!.. Вам снится кошмар… Дмитрий Николаевич!.. Вам больно?

Морок отступил, а в месте с ним и боль.

– Всё в порядке, Белецкий, – проговорил Руднев хриплым со сна голосом и оттер со лба холодный пот. – Просто… Приснилось… Где мы едем?

– Через час будем в столице, – ответил Белецкий, всё ещё с тревогой поглядывая на Дмитрия Николаевича. – Я прикажу подать нам завтрак, а вы пока умойтесь… С вами точно всё хорошо?

– Прекрати меня нянчить, Белецкий, – проворчал Руднев и вышел из купе в открытый тамбур.

Светало.

Влажный холодный сентябрьский воздух враз развеял последние клочья привидевшегося Рудневу кошмара, но на душе у Дмитрия Николаевича по-прежнему было неспокойно. Хотя он и не верил в предчувствия, поездка эта началась слишком тревожно и странно, и он опасался, что продолжение у этой истории тоже будет скверным.

На Николаевский вокзал они прибыли в начале восьмого утра. Те же, кто сопровождали путешественников в поезде, проводили их до ожидавшей у ступеней вокзала кареты с плотно занавешенными окнами.

При виде таинственного экипажа Белецкий пробормотал:

– Просто какой-то Георг Борн…

В карете их ожидал лощёный молодой человек с деловым и несколько надменным выражением лица. Он представился помощником Ярцева.

После дежурного обмена приветствиями и любезностями молодой человек обрисовал их планы.

– Ваш багаж будет отправлен в «Европу». Это на углу Невского и Михайловской улицы. Любой извозчик знает эту гостиницу, так что вы не заблудитесь…

– Можно без топографических лекций? Я не первый раз в Петербурге и отлично в нём ориентируюсь, – оборвал молодого человека Руднев, которого столичный снобизм их спутника порядком раздражал.

– Прекрасно! – молодой человек нимало не смутился и продолжил всё также манерно. – Итак, вы будете проживать в «Европе», а сейчас я отвезу вас к Алексею Петровичу. Он ожидает вас и велел, чтобы вы были доставлены к нему прямо с поезда.

– Мы едем к Чернышову мосту*? – спросил Руднев.

(*Примечание. У Чернышова моста на Фонтанке располагалось здание Министерства Внутренних дел Российской Империи).

– Нет. У Алексея Петровича приёмная на Екатерининском канале.

Они проехали пересечение набережной с Мариинским переулком, и карета остановилась у парадной трехэтажного особняка с белой колоннадой, украшавшей верхние этажи.

Молодой человек провёл Руднева с Белецким по белоснежной мраморной лестнице и оставил ожидать в приемной, где за дежурным столом сидел расфуфыренный адъютант не менее пафосный, чем их провожатый, и перебирал бумаги, демонстративно не обращая никакого внимания на визитёров.

Наконец он оторвался от своего занятия, смерил посетителей строгим взглядом, поднялся из-за стола и, распахнув дверь кабинета, надменно произнес:

– Вас ожидают.

В отличие от своих помощников действительный статский советник Алексей Петрович Ярцев встретил их радушно.

Это был энергичный поджарый человек немногим младше пятидесяти. Несмотря на раннюю седину выглядел он моложаво. Лицо, голос и манеры у него были властные, а взгляд – строгим и внимательным. Одет он был в гражданское платье, но держал себя так, что в нём безошибочно угадывался государственный муж немалого чина. Этот человек очевидно привык, что ему безоговорочно подчинялись, и власть свою воспринимал как должное.

– Благодарю, что нашли возможным приехать так скоро! – произнёс он, протягивая руку сперва Рудневу, потом Белецкому, а после предложил гостям садиться к большому столу для заседаний и сам сел напротив, покинув председательское место во главе.

– Ваше послание не оставляло нам выбора, ваше превосходительство, – ответил Руднев. – Чем обязан интересом к моей персоне?

– Прежде, чем я вам всё объясню, – начал Ярцев, – я должен взять с вас слово, господин Руднев, что вы и ваш помощник сохраните услышанное здесь в тайне до конца своих дней.

– Мы не знаем о чём идёт речь, – возразил Руднев.

Ярцев нахмурился, остро глядя на Дмитрия Николаевича, но тот спокойно выдержал этот взгляд.

– Речь идёт о деле государственной важности, – отчеканил Алексей Петрович. – Вопрос напрямую касается безопасности России. Видите ли, Дмитрий Николаевич, у нас тут всё несколько серьезней, чем ваша местечковая охота на убийц.

– Простите, но это вы меня позвали, – парировал Руднев. – Я на ваши серьезности не напрашивался и вполне довольствовался своими «местечковыми» убийцами. Повторяю вам, ваше превосходительство, прежде чем мы с господином Белецким станем брать на себя какие-либо обязательства, мы должны понять, что именно вы от нас ожидаете и к участию в чём приглашаете. Однако, вы можете быть уверены, что хранить секреты как государственные, так и частные, мы умеем в должной мере.

Ярцев помолчал, раздражённо барабаня пальцами по столу, а после лицо его смягчилось, и он рассмеялся неожиданно задорным и молодым смехом.

– Мне говорили, Дмитрий Николаевич, что вы весьма самоуверенный тип. Впрочем, людям умным дОлжно быть самоуверенными. Это помогает снижать общий градус общечеловеческой глупости, – заявил Ярцев и снова посерьёзнел. – Что ж, я рассчитываю на ваше благородство, господа… И на ваше благоразумие.

Он сделал выразительную паузу, чтобы смысл его намёка однозначно дошёл до собеседников.

– Мы знаем, с кем имеем дело, – ответил Руднев.

– В таком случае, мы друг друга поняли, – резюмировал Ярцев. – Итак, я пригласил вас, господа, в связи с исчезновением этого ребенка.

Алексей Петрович протянул Рудневу фотографию девочки-подростка в форменном платьице и белом фартучке. Черты лица девочки были очевидно иноземными, несколько резкими и жесткими.

– Кто она? – спросил Дмитрий Николаевич, передавая фотографию Белецкому.

– Стефка Карагеоргиевич, дочь сербского короля Петра Карагеоргиевича. Она пропала из пансиона Святой Анны. Её исчезновение пока удается держать в тайне, но если история всплывёт, это может подхлестнуть волнения на Балканах. Сербы устроят очередной демарш против Вены, потребуют поддержки от Петербурга. Россия столкнется лбами с Австрией, а вслед за тем и с Германией, и наша страна окажется на пороге войны.

Ярцев произнес всё это ровно, на одном дыхание, словно пересказал либретто модной оперы, и далее смолк, удовлетворённо наблюдая оторопелое выражение на лицах своих собеседников.

– Вы готовы помочь остановить войну, господа? – спросил он с пафосом.

Руднев некоторое время молчал, а потом тихо, но очень внятно ответил:

– Мы готовы помочь спасти ребёнка.