Глава 2.

Я ехала на работу в унылом настроении. С тех пор как мы с Алексом разошлись, я всегда направлялась туда в таком настроении, потому что, во-первых, теперь мне было далеко ездить, а во-вторых, это была крошечная фирма, состоящая из семи сотрудников, а мне хотелось, чтобы меня окружало много народа. Хотелось корпоративных сборищ, сплетен и междусобойчиков, мелких интрижек и крупных заговоров. Хотелось подружек и флирта. В общем, всего того, чего я лишена была здесь. Здесь, несомненно, были и плюсы, хотя они никак не перекрывали минусы. А коллектив пусть и маленький, но неплохой в целом. При этом почти каждый персонаж сам по себе заслуживал пристального внимания, и если разбирать каждого сотрудника в отдельности, можно было прийти к выводу, что со мной не совсем все в порядке, иначе бы меня сюда просто не взяли. Возможно, ниже я к этой теме вернусь.

Я сидела с книгой с краю вагонного дивана, но глаза смотрели мимо, книга не читалась. Я все время возвращалась мысленно ко времени «до…». Я сильно изменилась с тех пор. В чем-то я стала совсем другая, насколько это вообще возможно. Что-то просто во мне изменилось, или только видоизменилось, переформировалось, деформировалось… Я стала клевать носом, но заставила себя встряхнуться. Да, поменялась, но не полностью. Что-то во мне осталось совершенно без изменений. Например, отношение к метро и людям внутри него. Мне по прежнему неприятна эта метрошная толпа, хотя я и осознаю, что являюсь частью ее и тоже кому-то, наверное, в общей массе противна. Но как же отвратительно мне было все это разнообразие запахов, противны локти копошащихся в сумках теток, противны раскиданные в разные стороны ноги мужиков, сидящих так, словно у них там теснится по меньшей мере метра два достоинства.

А потом я подумала, что мое отвращение к людям непосредственно в метро – это цветочки по сравнению с мизантропией Алекса. Его раздражало буквально все, и в последнее время я вообще не могла припомнить, чтобы слышала от него хоть один положительный отзыв о чем бы то ни было. Зато отрицательные были у меня на слуху постоянно, и весь этот негатив методично и стабильно поступал ко мне на переработку, а я так страшно устала его переваривать…

Я тряхнула головой и отмахнулась, словно возле моего лица гудела навязчивая муха. Ни за что нельзя разрешать воспоминаниям вылезать из сундука, в который я их запихала. Пусть даже это неприятные воспоминания. Пусть они меня еще раз убеждают, что я все сделала правильно. Нет. Я решила, что ничего не было вообще. Поэтому нельзя вспоминать. И в общем-то… не о чем. О чем это я?

* * *

На длинном переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» меня преследовала мысль: что было бы, если бы люди в этом плотном потоке не двигались быстрым шагом, а бежали трусцой? Как бы это все выглядело? Ну и не только в метро, а везде, если бы мы всегда не ходили, а бегали? Можно было бы даже сделать несколько полос на переходах, на тротуарах: для тех, кто бежит медленно, и для тех, кто несется сломя голову. И правила были бы особые, и не дай бог кого заденешь, сразу бы прибегал специальный пешеходный патруль и выписывал бы штраф. Странно, что мне придумалось это не «до…», а только сейчас. Значит, все-таки осталось что-то от меня той.

Я когда-то в своих литературных потугах пыталась применить подобный прием. В совершенно вроде бы обычном мире меняла местами одну-две вещи. Как то: если бы руки у нас в обычном состоянии были направлены не вниз, а вверх. Все бы вещи располагались на том уровне, на котором было удобнее действовать поднятыми руками. Или к примеру, если бы вместо зубов у людей были ногти и наоборот. Гадость, конечно. Лучше просто бегать в метро.

Вообще, раньше на «Тургеневской» я не пользовалась этим переходом, а поднималась и спускалась на длинном эскалаторе. Но с этим способом у меня связан один пунктик. Каждый раз на протяжении всей жизни, если я пользуюсь этим эскалатором, я думаю о том, что поступаю неправильно, что так делать нельзя, а надо идти по переходу. И все время таится где-то мыслишка, что кто-нибудь сейчас мне скажет: «А почему вы тут переходите? Тут выход, а не переход!»

А вот и моя станция, но до работы еще далеко. Сначала дойти до маршрутки, затем ее дождаться, затем на ней ехать и ехать, а потом еще идти дворами. И тогда ты окажешься в маленькой конторке, арендованной в жилом доме на первом этаже. И к тому же она один в один, как родительская трешка, только расположена зеркально, и вход у нее не из общего коридора, а с улицы. А мое рабочее место располагается как раз в «моей» комнате, и стол с креслом стоят именно там, где и домашний рабочий уголок. На месте родительской спальни тут находится склад, а вместо гостиной – демонстрационный зал и рабочие места менеджеров. Первые дни на работе я постоянно одергивала себя, чтобы не обозвать кабинет директора кухней, которой он на самом деле изначально был.

За много лет наш крошечный неизменяемый коллектив превратился практически в семью. Но как же они мне надоели… С такими привычными мыслями я побрела к маршрутке.

* * *

На работе, забившись в свой уголок, я быстро переделала утренние дела и в ожидании какой-либо еще работы стала просматривать новости в интернете. За перегородкой, разделяющей наши столы, бубнил занудный голос переводчицы. Наши столы стояли вплотную друг к другу, мы сидели лицом к лицу, и наверное, это было бы невыносимо, если бы между столами не возвышалась перегородка, которая одновременно служила мне дополнительной полочкой. Переводчица как всегда что-то в очередной раз рассказывала, я ее по привычке не слушала. Приятная женщина за пятьдесят, только больно уж разговорчивая. Когда я только пришла на эту работу, я еще не умела так отключаться, и ее разговоры мне очень мешали. Я слушала, поддакивала, задавала из вежливости уточняющие вопросы. А потом научилась абстрагироваться, и монотонное «бу-бу-бу» низкого тембра было хорошим фоном для работы, для чтения или просто для мыслей. Небольшая проблема возникала только, если ей вдруг требовалось мое мнение по поводу услышанного, а я понятия не имела, о чем она сейчас рассказывала. Однажды возник казус, когда среди утреннего повествования она упомянула о смерти моего знаменитого однофамильца, а тем же вечером я прочла об этом в новостях и рассказала ей. Она поняла, что я ее вообще не слушала и очень обиделась. Потом мы с первым менеджером в другой комнате давились от смеха, когда я ему это передавала.

Справа доносился булькающий смех нашей главбухши, чей стол стоял отдельно в противоположном углу комнатенки, напротив двери. Она с кем-то любезничала по телефону, горделиво сообщая, что она главный бухгалтер. На протяжении всей нашей совместной работы, она всегда безумно гордилась своей должностью.

Наша главбухша была, наверное, самая странная из всего офиса. Я уже упоминала, что раз меня туда взяли, то скорее всего я слегка не в себе, потому что там все со странностями. Но она была самая-самая. Начиная с трех неоконченных высших, чем она почему-то гордилась. Всего на год меня младше. Худенькая, маленькая (об этом еще будет ниже), в очечках, с короткой стрижечкой. С немножко ненормальной улыбкой из-за неровного прикуса и выпирающих клыков. И очень визгливая, когда злится. А злилась она часто. Верещала и визжала так, что слышно, наверное, было всей жилой части этого здания. Но ее терпели. Да всех терпели. И второго менеджера, высохшего от пьянства. И вечно недовольную переводчицу. И меня, хотя я не знаю, нужно ли было меня терпеть, было ли во мне что-то раздражающее… но мне ж об этом не говорили. Всех терпели. Семья же.

Пьяницу-второго менеджера терпели только до определенного времени. Впоследствии он был заменен на другого пьяницу. Остальные же работали там очень долго. Наиболее адекватный из всех первый менеджер работал в той конторе так долго, что ногами протер линолеум до каменного пола на том месте, где сидел за рабочим столом. Он был высокий, грузный и хороший. Мне с ним было интересно, у нас было общее чувство юмора, и я знаю, что этот человек идеально бы подошел мне в жизни. Но – не загоралось. Сначала-то и зажигать не стоило, пока был Алекс. Но и потом не зажглось. Да и вообще, он страстной безответной любовью любил главбухшу (единственный факт, который меня в нем настораживал).

Еще вполне нормален был водитель. Правда, если он не развозил товар, то целыми днями сидел и пялился либо в телевизор, стоявший в кабинете менеджеров, либо в мобильный телефон, но он был хороший обычный парень, разделяющий к тому же мое мнение по поводу остальных членов нашего коллективчика.

Шефа тоже можно было бы считать нормальным человеком, его легкая неадекватность заключалась только в том, что он собрал вот такую компанию, и его все устраивало: бубнение и жалобы переводчицы, визги главбухши, пьянство вторых менеджеров.

В принципе, больше об этом офисе рассказать почти нечего, да и не нужно. Эта атмосфера окружила меня еще при Алексе и сохранялась потом долгое время. Все это было подобно болотцу, в котором вязнешь, вязнешь и не можешь ни утонуть до конца, ни выбраться. По хорошему, порвав с Милом, мне нужно было менять все остальное, а я осталась кваситься в этой бочке, оставляя все свои планы только планами. Мое состояние напоминало мне транзистор, в котором застряла окислившаяся батарейка. Она вся потекла и прилипла, приемник не включается. Надо вытащить испорченную батарейку и вставить новую, тогда все заработает. Но выковырять ее не получается, так она въелась.

Вороша свои записи в домашнем компьютере и в блогах… Да, было дело, создавала дневники на каждый маленький жизненный этап. Наверное, казалось, что начиная новый блог, начинаю новую жизнь. И не хотелось смешивать их все, и не хотелось, чтобы один читали те, кто читает другой. Но я рада, что они есть, там кусочки моей жизни… Так вот, вороша свои записи, нашла зарисовки про этот мой семейный офис.

«…Ну и еще раздел Палата №6, это про моих замечательных коллег. Вообще сразу говорю – работа мне моя нравится, фирма тоже, маленькая и уютная, но если рассматривать каждого сотрудника в отдельности, то кажется, что каждый не в себе. Я не знаю уж, кем я кажусь со стороны, может, тоже не в себе… Главхохма – это будет отдельная история, а в Палате №6 будут жить остальные. Я ни в коем случае не хочу никого обидеть, или насплетничать…»

В общем, я начала описывать офис только для того, чтобы иногда иметь возможность вставлять в повествование перлы главного бухгалтера. Она иногда изрекает такие высказывания, что я, а затем и переводчица, стали их записывать, и теперь я просто не могу не поделиться.

Она вообще очень маленькая, тоненькая и осунувшаяся, и, похоже, она этим очень гордится: то ли худобой, то ли тем, что такая измотанная. В общем, мы ежедневно слышим о том, как у нее падают штаны, как она опять похудела и так далее. Это при том, что я на диете, а переводчица очень даже полная и об этом переживает. И вот она нам вечно талдычит о том, какая она худенькая, какие у нее тоненькие ручки. Например, начинает деньги пересчитывать, роняет купюру и поясняет на полном серьезе:

– У меня просто очень маленькие ручки, деньги в них не умещаются, выпадают.

Вот так, сама про себя. В принципе, если бы это не раздражало, то было бы очень смешно. Но в итоге она меня так достала, что я начала ее уже поддевать. Вот какой разговор был, к примеру, сегодня. Она ж тут ночевала на работе, баланс делала. Это обычное явление, что она запустит все до последнего, а потом сидит до ночи на работе и все расхлебывает. Вот, якобы заснула за работой, уронив голову на стол. И про это мне несколько раз рассказала, как она, бедная, тут сидела, вся измоталась, ночевать осталась и – представляешь! – даже похудела!

Тут я уже не выдержала и говорю:

– Ты что-то все худеешь и худеешь. Гляди, а то совсем усохнешь.

Такая тишина сразу гробовая. Даже «бу-бу-бу» прекратилось за перегородкой. Приятно иногда посидеть в тишине. Хотя сейчас я вдруг в связи с этим вспомнила одну историю.

Когда мне было девятнадцать, во время учебы в институте нас отправили вожатыми в лагерь. В моем отряде дети были девяти-десяти лет. Но так получилось, что к нам попала в отряд девочка, которой было всего семь лет. Она даже в школу еще не ходила. И вот она все, видно, по маме скучала, и ходила за мной, и все время мне жаловалась: вот меня вырвало, а меня опять вырвало… и так постоянно.

Меня она жутко раздражала своей липучестью, я ведь все-таки не воспитателем туда шла, а вожатой, и вообще я не готова была к такому.

А она, наверное, видела во мне взрослого, кого-то вместо мамы, и ей, кажется, было очень плохо и тоскливо. Но я от нее все отворачивалась, не обращала внимания: сама еще была слишком маленькая. Когда на ночь я детям всем желала спокойной ночи, она всегда дольше всех висела у меня на шее и целоваться лезла. Ей очень не хватало материнской заботы, только я это уже потом поняла, когда повзрослела, и мне так стало ее жалко. Она такая хорошенькая, маленькая совсем была, ее еще не стоило в лагерь одну отправлять.

И вот почему-то ассоциация у меня такая с главбухшей нашей возникла. Как будто ей настолько не хватает того, чтобы ее кто-то похвалил или пожалел, что она сама про себя все говорит.