– Он говорит, это его хобби. Коллекционировать в своём доме тех, кто, так или иначе, пострадал от его сестрицы. Мол, ценит хороших слуг, и сентиментальность тут ни при чём, а в конечном счёте, все они для него ничего не значат… Кроме меня. – То, как Тим качнул головой, ясно выразило вежливое сомнение в данном постулате. Вовсе не на свой счёт. – В одном он прав: из нас действительно вышли хорошие слуги. Мы все обязаны ему жизнью или большим, чем жизнь. Этим он купил нашу верность надёжнее, чем её могли бы купить любые деньги… или страх. Жаль только, он спас единицы, ведь я знаю, сколько ещё остаётся неспасённых. Сколько громко проклинают имя Айрес в трущобах или тихо – в особняках. Сколько лишились родных и друзей и бездействуют лишь потому, что боятся подставить оставшихся… – Он прислушался к тишине, воцарившейся в коридоре, отражавшей молчание инструмента в гостиной. – Похоже, закончил.

– Я тебе не ве…

– Помолчи пару минут, хорошо? В конце он обычно играет то, что получилось. – В словах снова прорезалась усталость: так взрослый просит ребёнка не рисовать фломастером на бумагах с работой, на которую он потратил последний месяц. – Потом можем продолжить, но сейчас я хочу послушать… Думаю, тебе это тоже должно быть интересно. Если, конечно, ты действительно музыкант.

Уняв язвительность, Ева устремила взгляд на светящийся ключ, желчно выжидая, когда оттуда снова польётся то, что Кейлус Тибель считал музыкой.

Вначале в хрупком, трогательном фа-диез миноре зазвучало вступление: кружево высоких триольных переборов, сплетённое светом, одиночеством и трепетной болью живого сердца. Их переливы спустились вниз обречённым вздохом, воспарили обратно к верхним регистрам робкой надеждой на счастье и, истаяв на вопросительной паузе, зазвучали вновь уже в басах, чтобы над ними – ритмом рваным и болезненным, как чьё-то сбивчивое дыхание – Кейлус запел мелодию своего нового романса.

 
Ты знаешь два пути – я знаю третий,
Путь, озарённый пламенем пожаров,
По волоску над бездной – в полусвете
Звезды во мгле и лезвия кинжала…
 

Ева застыла, не видя того, на что смотрит, не веря тому, что слышит. Забыв, где она, забыв, кто играет и поёт за запертыми дверьми, забывая саму себя.

Она не знала, насколько точен перевод, обеспеченный чарами. Не знала, что благодарить за этот перевод, сохранивший красоту рифмы и ритма, – магию или собственное сознание. Но то, что она слышала, завораживало, и всё, что так странно воспринималось разобранным на части, соединилось чарующе органичным целым. Резкость созвучий, прихотливость интонаций, причудливость гармонизации и модуляций – то, что прежде казалось неправильным, теперь слышалось единственно верным. В музыке, сплетённой с пением нерушимой ажурной вязью, далёкое мешалось с близким, понятное – с непостижимым, зов – с предупреждением, насмешка – с мольбой, страсть – с печальной отстранённостью прощания; и этот голос, голос ангела за миг до падения…

Так мог бы петь Люцифер, в последний раз оглядывая рай перед изгнанием.

 
Мой путь отмечен выжженной травою,
Но я смеюсь – кому по нраву стоны?
Ты не найдёшь меня среди героев.
И среди павших. И среди влюблённых.
Я странник Между. Эхо. Сон и пламя.
Танцор на грани вымысла и были.
Но я коснусь – горячими губами,
А не бесстрастным ветерком от крыльев.
 

Мелодия набирала силу, обрастала шлейфом голосов, вбирала в себя новые тембры. Одинокое фортепиано звучало так, словно за дверьми под властью дирижёра пел целый оркестр: в нём слышалось яростное пламя, рушащее судьбы, чёрный металл отчаяния и чистое золото невинных мечтаний, звон осколков кровавого стекла, на которых кто-то с улыбкой кружится в танце, и заливистый смех над собственной болью. Оно рассказывало о любви и потерях, о счастье, которого можно коснуться рукой, и вечности, ждущей в конце пути; о непролитых слезах и словах, что не прозвучали, обо всём, что когда-либо было тебе желанно, и утраченном, что хотелось бы, но невозможно вернуть.

 
Ты не успеешь удержать виденье,
И песню тени – не живым подслушать.
Я появлюсь, как призрак, на мгновенье
И ускользну, забрав на память душу.
Лиловым ветром в волосы подую,
Погладит щёку шёлк туманной пряди…
В стилетной вспышке стали – околдую.
В кровавом вихре танца – жар объятий.
 

В проигрыше Ева дёрнула ручку, приоткрыв дверь на щёлочку. Кейлус сидел на широкой банкетке за расписным золочёным инструментом. Руки ласкают клавиши, на лице с полуприкрытыми глазами – ни тени улыбки-издевки, что обычно искажала его трещиной по витражу.

Ева смотрела, как его губы золотым бархатом льют голос, хрипотца которого уступила место кристальной чистоте. И больше всего на свете желала поверить, что это морок, колдовство, попытка задурить ей голову, что в действительности поёт волшебный ключ в замочной скважине…

Что угодно. Кто угодно.

Не человек, которого ей нужно убить.

 
Однажды танец оборвётся в бездну,
И некому поймать. И нечем клясться.
И мне не надо белизны помпезной —
Её так просто сделать серо-грязной…
Ты не подаришь мне любви мгновенье,
А я не врежусь сталью в твоё сердце.
Я знаю путь сквозь пламя и сквозь время,
Короткий – вечный – контрданс со смертью^[11].
 

Песня взлетела к кульминации – и в трагедии, обрывающей голос, как неизбежно обрывается земной путь, свет восторжествовал над тьмой, красота над мраком, вечность над забвением. Прощаясь, ветром в крыльях одинокой птицы пели фортепианные пассажи, хрустальными цветами распускались в мелодии трели, победными колоколами разливались в аккомпанементе аккорды; и музыка окутала собою всё, забилась в сердце вместо пульса, заполнила душу, забирая оттуда всё до капли, чтобы взамен оставить то, что прежде ты едва ли чувствовал и осознавал…

За миг до того, как стихли финальные ноты, Тим мягко, но непреклонно притворил двери. Только тогда Ева осознала: всё время, пока она всматривалась в мужчину за инструментом, его секретарь напряжённо следил за ней.

Когда в коридоре воцарилась тишина, в которой лишь болела вывернутая музыкой душа да потихоньку исчезал ком в горле, оба долго молчали.

– Это… это правда написал он?

Вопрос прозвучал так тонко, словно привычный голос Евы ушёл в эфемерное загранье вслед за голосом, певшим только что. И пока отказывался возвращаться.

Она думала, что музыка Кейлуса Тибеля слишком бездарна, чтобы стать популярной… Но всё оказалось проще – и печальнее. Эту дерзкую, необычную, опередившую время красоту мог понять лишь тот, кто жил в двадцать первом веке; тот, кто рос, когда уже родились и прославились Шостакович, Свиридов и Шнитке, металлисты и рокеры.

И совсем немногие из тех, кто обитал в местном аналоге века девятнадцатого – в лучшем случае.

– Естественно. Стихи тоже. – Быстрым гибким движением поднявшись с пола, Тим аккуратно, абсолютно неслышно достал из двери светящийся ключ. Сунув его в карман, отступил на шаг – так, чтобы не помешать выходу из комнаты, но остаться преградой между дверью и Евой. – Ещё одна причина, по которой я всегда буду на его стороне.

Она посмотрела на свою опущенную руку, в пальцах по-прежнему сжимавшую Люче. Потом – снова – на дверь.

Кейлус вышел из гостиной парой мгновений позже, озарив коридор полоской света из комнаты и стынущей в лице счастливой опустошённостью того, кто только что отдал всего себя чему-то бесконечно любимому.

При виде Евы последнее тут же ушло, за секунду уступив место ядовитой насмешливости, которую она уже привыкла наблюдать.

– Какая встреча, – изрёк Кейлус. – А я как раз закончил…

В миг, когда взгляд тёмных глаз скользнул по Евиной руке к рапире, золотое лезвие метнулось к его горлу – мимо русых кудрей Тима, стоявшего всего на полшага левее, чем было необходимо для живого щита. Остановилось, почти коснувшись кончиком цели.

Со смесью ужаса и торжества Ева поняла, что остановилось оно по её собственной воле.

– Вижу, беседе ты всё же предпочла вариант, в котором разбиваешь мне голову, – без тени испуга констатировал Кейлус, когда волшебный клинок пощекотал ему кожу под подбородком. – Тим, в сторону.

– Кейл…

– В сторону. С этим я разберусь сам.

Поколебавшись, юноша отступил; в глазах его полыхала приглушённая ярость. На периферии зрения Ева заметила в тёмной глуби коридора две тени. Те самые типы из Охраны?..

Заклятие, просыпавшееся на неё снопом фиолетовых искр секундой спустя, рапира разбила одним лёгким круговым движением. Впитав искры в лезвие, на миг полыхнувшее ярче, тут же вернулась обратно, к горлу потенциальной жертвы – Ева и глазом моргнуть не успела. Надо же, оружие гномов и такое умеет… Хотя если у Миракла есть заговорённый и отражающий магию плащ…

– Значит, вот каков твой обещанный Лоурэн клинок. – Кейлус Тибель знаком остановил своих людей, готовых устранить угрозу. – Спокойно. Она не опасна.

– Ошибаетесь, – процедила Ева, глядя на него глаза в глаза.

– Ты не убила Тима. Дважды. И только что не убила меня, хотя тебе представилась возможность. Значит, не сможешь убить вовсе.

– Да ну?

Мимолётная мысль, передавшаяся рапире, потянула руку за подавшимся вперёд лезвием.

По шее Кейлуса алой нитью скатилась кровавая капля – но тот даже улыбаться не перестал.

– Буффонада, кошечка. Я знаю, как работают волшебные мечи, и знаю, как работает твой браслет. Если б ты правда хотела меня убить, то либо я уже был бы мёртв, либо – что скорее – ты бы уже застыла статуей.

На вытянутой руке устремив рапиру туда, где под тонкой белой кожей бился пульс, Ева до неощущаемой боли стиснула зубы.

Кейлус Тибель заслуживает смерти. Заслуживает. Он пытался убить Герберта. Он убил мальчишку из книжной лавки. Он похитил её. А всё, что она видела и слышала, наверняка было подстроено. Срежиссировано. Сыграно, как пьеса в театре.

И музыку, вывернувшую её душу наизнанку, написал вовсе не он.

– Браслет зачаровывали не вы. Значит, с вашей смертью чары не разрушатся. Просто убив вас, я не слишком много выиграю.

…но даже если тот романс написал не он, он сыграл его так, что Еве хотелось плакать; так, что она снова ощутила себя той семилетней девочкой, которая слушала Рахманинова в Большом Зале Консерватории, влюбляясь в музыку впервые и на всю жизнь. И спел, как, должно быть, пел Призрак Оперы.

Как выяснилось, в конечном счёте, все представители королевской семьи были гениями. Каждый – в своём.

– Отпустите меня, – сказала Ева, уперев рапиру ему в кадык, едва заметный на гладкой шее. – Немедленно.

– Не то что?

– Не то я убью вас. А потом, если смогу, всех присутствующих. Ваша смерть мне, может, не слишком много даст, зато вы с ней очень много потеряете.

– Не сможешь, – повторил Кейлус.

– Хотите проверить?

– Изволь.

Пару бесконечно долгих секунд Ева смотрела, как плещется насмешка в его глазах.

Вот сейчас. Пожелать убить его – и Люче исполнит желаемое. Наверняка исполнит. Обезглавит врагов. Обезопасит Герберта. Сделает всё гораздо проще. Даже если в конце концов Ева проиграет типам из Охраны, второй раз ей всё равно не умереть.

…и убьёт не только врага, но и всю красоту, что рождалась под его пальцами и на его губах. Изрежет неизвестное полотно Да Винчи. Сожжёт непридуманную пьесу Шекспира. Изорвёт в клочки ненаписанную сонату Бетховена. Сделает то же, что сделала Айрес, уничтожив музыку в сердце Гертруды – если не хуже.

Не может тот, кто заслуживает смерти, нести в себе столько света и огня, сколько звучало в его голосе и в его игре.

…один короткий укол…

В миг, когда Евины пальцы окутала зеленоватая дымка, рапира скользнула вперёд коротким косым движением. Вперёд и вниз.

Куда ниже, чем было нужно. Или выше. Как посмотреть.

Девичью руку обвил невидимый хлыст, рывком оттягивая ладонь в сторону, выдёргивая лезвие из раны. Когда Ева без сил повисла на незримой петле, магией захлестнувшей кисть, Кейлус Тибель недоумённо дотронулся до своего плеча, пронзённого зачарованной сталью – так, словно его коснулся нежданный поцелуй. Отняв руку от рубашки, на которой по бордовому шёлку расползалось тёмное пятно, взглянул на пальцы, окрасившиеся алым.

Посмотрел на Еву – и на злые слёзы, катившиеся по её щекам.

Не ударила. Не в шею. Не в сердце. Не убила. Не смогла.

Нелепо, неразумно, не…

– Ненавижу, – выпустив рапиру из руки, выплюнула Ева, прежде чем танцующие искры чужого заклятия погрузили её во тьму. Не зная, кого ненавидит больше – его или себя.

Тим позволил себе выдохнуть, лишь когда Кейлус подхватил падающую девушку, прежде чем та успела рухнуть на пол, и, скривившись, тут же передал пленницу на руки секретарю, чтобы схватиться за раненое плечо.

– Простите, – виновато вымолвил один из охранников, подступив ближе. – Мы пытались её обезоружить…

– Её пальцы должно было парализовать до атаки. Которую браслет в принципе не мог допустить, – добавил другой. – Не понимаю, почему чары дали осечку.

– Волшебный меч, чтоб его. Видно, защищает владелицу от любых возможностей его потерять. – Кейлус опустил взгляд на ладонь, прижатую к ране. – К тому же девчонка всё равно что мертва, и многие заклятия на ней просто не могут сработать так, как должно.

– Наша ошибка.

– Нет. Моя. Я её недооценил… Или, если подумать, оценил совершенно верно. – Хозяин дома поморщился. – Тим, в спальню её.

– Рану подлечим, – сказал охранник, когда его товарищ склонился над оброненной рапирой, а Тим безмолвно удалился, – а с рапирой что делать? Магическое оружие не дастся в руки посторонним.

– Оставьте, где лежит. Лиоретта со своей игрушкой сама разберётся, как очнётся.

Оба охранника – тот, что разглядывал невинно золотившееся лезвие, где не было ни следа крови, и тот, что стоял рядом – изумлённо воззрились на Кейлуса, глядевшего вслед своему секретарю.

– Вы что, позволите девчонке снова взять её в руки?

– После такого?

– Девчонка только что доказала, что не опасна. Не смертельно. И, надеюсь, сама это уяснила. – Кейлус обратил на рапиру взгляд, сделавшийся ещё более задумчивым. Отвернулся, хмыкнув в такт своим мыслям. – В конце концов, ей предстоит этой шпилькой воплощать пророчество… Каким бы образом оно в итоге ни воплотилось.