Глава 8

Ненависть и злость, горячо бушевавшие во мне, поутихли после убийства кабарги. Тем более что безумие вокруг приобрело апокалиптический размах. Огонь подобрался близко, он полыхал уже за сопками, окружавшими город. Его пока сдерживали просеки, которые делали сообща пожарные службы, воинские части и отряды трезвых добровольцев. В крае было объявлено чрезвычайное положение. Жителям рекомендовали покинуть дома, на время выехать в населенные пункты, не охваченные огнем. На юге гореть было уже нечему, поэтому все, у кого там жили друзья и родственники, наспех собирались и уезжали на бесплатных автобусах, которые каждые полчаса уходили от вокзала и центральной площади.

Весь город лихорадочно паковал вещи. Оставались совсем отчаянные и те, кому, как нам, ехать было некуда. Вера с матерью тоже остались. Отец присоединился к отряду тушения пожаров. Он появлялся дома на несколько часов – мылся, брал с собой еду и воду и снова уходил.

Тем утром уезжали семьи, которые ждали до последнего, но все-таки решили бежать. Жара нарастала, в тени было сорок градусов. Мы кашляли и сморкались черной слизью. От дыма и гари слезились глаза. Ночью во всем городе отключили электричество, газ и телефоны. Нам не объяснили почему. Говорили разное. Одни – что пожары повредили линии электропередач. Другие – что электричество отключили намеренно, чтобы горожане решились уехать. Третьи – что далеко за городом рвануло газовое хранилище и нужно срочно ехать, пока не начали взрываться плиты в квартирах.

Во дворах стояли машины и мотоциклы. Соседи суматошно бросали в них свое добро. Чемоданы, поверх них – забытые в спешке, неупакованные вещи. Машины уезжали забитые: сидели друг на дружке, вещи свешивались из открытых окон. Пассажиры держали в руках взятый в последний момент домашний скарб – сковородки, одеяла, горшки с цветами. Всех влекла неведомая сила, заставляя хватать ненужное. Из люлек мотоциклов вываливались клетчатые китайские сумки. Люди везли с собой кошек, собак, хомяков и попугайчиков в клетках. Встревоженные семьи спешили на автобусы. Эти поспешные отъезды обнажали нищету города. Замызганные одеяла. Старую сколотую посуду. Вещи несли завязанными в застиранные и полинялые простыни.

Вера пришла ко мне тем вечером. Мать с тревогой и одновременно с осуждением смотрела, как я обуваюсь в прихожей. Конечно, ей не могло понравиться, что дочь уходит куда-то на ночь глядя с гулящей подружкой. Отца дома не было.

– Мы на полчаса, потом вернусь, – сказала я, мать поверила и сразу успокоилась.

Во дворах было темно, хоть глаз выколи. Мимо проходили одинокие тени и компании теней. Тени сидели на лавочках у подъездов. Тени смеялись и разговаривали на балконах, попыхивали красные точки сигарет.

– Пойдем посмотрим на пожар? – предложила Вера.

– Он же за сопками, – ответила я.

– Все равно, пойдем. Что-нибудь увидим.

Молча дошли до ближайшей малосемейки. Малосемейки, они же маласьки, были самыми высокими зданиями в Гордееве, по девять этажей. Раньше в них селили заводских, потом стали давать всем подряд. И два дома превратились в рассадник. Во дворе днем и ночью пахло анашой, иногда – химкой. Внутри на каждом этаже тянулись коридоры во всю длину дома, по обеим сторонам одна за другой шли двери. За дверями были одинаковые комнаты. Прихожая, бывшая одновременно и кухней, занимала два квадратных метра, слева – ванная: унитаз и прилепленная в нему сидячая ванна.

Я опасалась проходить мимо маласек даже днем. Но близость Веры давала мне храбрости. Я видела, что она ничего не боится.

Во дворе горело несколько костерков – люди готовили еду и кипятили воду. Скрипящий и визжащий изрисованный лифт стоял открытым. Мы прошли мимо него на лестницу, поднялись на последний этаж. На площадке бухала компания, в темноте не разобрать кто. На нас посветили фонариком.

– О-о-о-о! Девчонки! Давайте к нам!

Я почувствовала, как меня схватили невидимые в темноте руки.

Но Вера негромко приказала:

– Отошли!

Они мгновенно послушались – и отпустили нас. Мы поднялись по лестнице, ведущей на крышу. Город внизу затягивала пелена дыма. За сопками вокруг стояло зарево пожара, от него было светлее, чем обычно ночью. К запаху гари примешивались общажные запахи из вентиляции: жареной картошки, тушенки, доширака. Тут и там темнели пятна расплавленного битума.

Вера вскочила на парапет. Я, онемев от страха, наблюдала, как она на цыпочках прошлась по самому краю крыши и наклонилась вниз. Потом как ни в чем не бывало она спрыгнула на крышу и протянула мне руку. Я подошла. Рука была холодной, несмотря на жару.

– Ничего не видно внизу. Если прыгнуть, то падать будет не страшно.

Я посмотрела вниз – дымная чернота, сквозь которую прорывалось несколько тускло светящихся окон. Наверное, зажгли свечки.

Пока я завороженно смотрела в бездну с девятого этажа, Вера спрыгнула с ограждения и легко побежала вперед по бесконечной крыше. Чуть задыхаясь, я пошла за ней. Сегодня почему-то, глядя на нее, я хотела плакать, в горле стоял комок. Мы обе кашляли, глаза слезились, поэтому Вера не замечала, что мне плохо не только от дыма.

На середине крыше она стала кружиться. Вера могла сделать сотню оборотов без передышки. Потом она остановилась, раскинув руки и глядя в небо. Я не отрывала от Веры глаз. Хотелось схватить ее и никогда не отпускать.

– Скоро что-то случится. Очень страшное, – сказала она.

На ее лице полыхал зловещий красный отсвет. Она посмотрела мне в глаза, и тогда случилось странное. Я будто провалилась в другую реальность. Здесь было холодно и шел снег. Вера убегала от кого-то в этой холодной снежной пустоте, и я чувствовала ее ужас и ярость того, кто за ней гнался. Потом в голове будто что-то взорвалось, и я упала на колени, корчась от ужаса.

– Тебе плохо? От дыма? – Вера опустилась рядом, заглянула в глаза. – Скоро все закончится, я знаю.

И я опять провалилась, и она опять убегала, задыхаясь от ужаса. Я хрипло закашлялась.

Когда кашель и ужас прошли, Вера сидела рядом и обнимала меня. Но мыслями была не со мной, а где-то далеко. В своей взрослой жизни или там, где ее догонял невидимый человек. Не знаю, сколько мы просидели так.

Потом Вера провела пальцами по моей челке:

– Хорошо тебе. Сможешь стать какой захочешь.

От ее красоты, близости и прикосновения низ живота сначала сжался в комок, потом запылал.

Вера легла прямо на крышу, разметав рыжие волосы.

– Вот здесь горит. – Она прижала руки к солнечному сплетению.

Я опустилась на колени и приложила ухо туда, куда она указывала. Тишина. Холодные руки, даже через ткань футболки чувствовалась прохлада.

Я была напугана видением и ни о чем не спросила.

Поздней ночью мы спустились вниз, прошли по притихшему городу и попрощались во дворе. Я всегда смотрела, как она входит в подъезд. Но тогда было слишком темно, и я ничего не разглядела. Тем вечером я видела ее живой в последний раз.

Глава 9

Поутру мы поняли, что жара отступила. Мама встала первой. Я слышала, как зашуршала ее постель, стукнул складываемый диван. Двигалась мама всегда бесшумно. Потом щелкнул выключатель в ванной и полилась вода. И мама крикнула:

– Свет дали!

Я встала, вышла из комнаты. Лампочка в ванной горела. Мама в ночнушке выдавливала пасту на зубную щетку. По привычке я взглянула из окна на дом напротив: все тихо, двор пустой. Ветра нет, деревья стоят как мертвые. И тут я поняла, что не обливаюсь по́том. Высунулась в открытое окно: тепло по-летнему, но не более. Дымная пелена еще стояла, но стала легкой, прозрачной.

– Мам, жара закончилась! – крикнула я в сторону ванной.

Мама подошла ко мне – рот в пене, в зубах щетка, – выставила руку из окна, помахала ею. Улыбнулась, погладила меня по голове.

Мы собирались на рынок. На время эвакуации он не закрылся; правда, покупателей и продавцов поубавилось. Товар стоял в трех коробках в прихожке. Чтобы не надрываться, мы поднимали и спускали их вдвоем, потом грузили на тележку, перевязывали резинками с крючками на концах и везли.

У нас было место в отделе бытовой химии. Мы покупали на оптовке мыло, стиральный порошок, чистящее средство для посуды, зубную пасту, хозяйственные перчатки и прочую мелочевку, а потом продавали с небольшой наценкой. Мне казалась бессмысленной эта работа, приносившая копеечный доход. Каждый раз, когда по ту сторону прилавка появлялось знакомое лицо, я была готова провалиться от стыда.

Наш путь лежал мимо малосемейки.

– Опять кто-то прыгнул, – сказала мать, кивая на толпу во дворе.

Я отвернулась. Мы обходили собравшихся.

– Вставай, что ты разлеглась, вставай! – крикнул знакомый голос.

Я оглянулась и через просвет между ногами увидела белую руку с тремя фенечками. Широкая красная, с продернутой серебряной нитью – эту я сплела сама и повязала ей два года назад. И две тонкие, голубая и черная, подаренные одноклассницами. Вера никогда не снимала их, и они порядком поистрепались. Три фенечки на белой бескровной руке, лежащей ладонью вниз. Под ногтями с голубым лаком – запекшаяся кровь. Земля заколебалась под ногами, позади раздался грохот. Это упала моя тележка. Я метнулась к толпе, и люди расступились, пропуская меня.

Вера лежала в луже крови. Животом вниз, голова на правой щеке, правая ладонь – под головой, ноги согнуты и расставлены, будто она прислушивалась на бегу. Роскошные красные кудри исчезли. Вся голова была в кровоподтеках и порезах. Неровно остриженные волосы топорщились клоками. В некоторых местах острижено под корень, на затылке осталось несколько длинных прядей. Я опустилась на колени, хотела обнять ее. Протянула руки, но не смогла прикоснуться. Я понимала, что все, Вера мертва, ей не помочь, ее не оживить. Лицо с закрытыми глазами было спокойно, ни грязь, ни кровь не коснулись его. И мое сердце, глухо стучавшее в груди, тоже успокоилось: Веру больше не терзало пламя, она примирилась с ним.

Я села у ее головы и, как во сне, трогала руки, лоб, плечи. Никак не могла поверить, что вот лежит мертвая Вера, моя Вера, и она холодная, ужас какая холодная, совсем не так, как вчера. Теперь от нее веет самым настоящим холодом. Почему же так?

– Вставай, вставай, надо идти! – Паша, городской дурачок, топтавшийся рядом, хотел схватить Веру за руку, но его оттащили.

Он грохнулся коленями на асфальт и завыл, раскачиваясь взад-вперед. Его держали сзади, он отбивался. Потом вскочил и, дико размахивая руками, закричал в толпу:

– А-а-а-а!!! Уйдите, уйдите! Это вы девочку убили! Вы, вы все! – Он по очереди тыкал пальцем во всех, пока его палец не остановился на мне. – И ты тоже, ты убила!

Он обхватил голову, стал раскачиваться вправо-влево и выть все громче:

– У-у-у-у!!! А-а-а-а!!!

В толпе ахали, всхлипывали. Постепенно люди стали расходиться.

Пашу-дурачка мы хорошо знали. Наш с Верой ровесник, он жил в моем доме. Целыми днями болтался на улице. Даже в то дикое время никто его не обижал – наоборот, жалели и обращались по-доброму. Пашка привык, что его не гоняют, и мог запросто постучаться в любую квартиру и попросить еды. Однажды я видела, как Вера подает ему из окна своей комнаты кружку с водой. Когда мы встречали его, Вера давала ему карамельку, карандаш с резинкой или смешной фантик. И уродливое лицо Паши с вывернутыми ноздрями разъезжалось в улыбке.

Пашин вой был страшнее мертвой девушки в луже крови. Моего плеча кто-то легко коснулся, я обернулась – мама. Она плакала, прикрывая рот рукой, слезы стекали по пальцам и капали на асфальт. Оставшиеся люди молчали. Скоро возле нас со скрипом затормозила милицейская машина.

Два милиционера, худой и полный, разогнали людей – только я и Паша не отошли, – осмотрели тело, вяло переговариваясь с кем-то по рации.

– Труп. Девчонка. Сиганула с крыши, – сказал толстяк в хрипящую рацию. С той стороны так же хрипло ответили. – Вызывай экспертов с района. Каких? Да таких! Наши все на пожаре. Давай.

Он шумно вздохнул и вытер пот со лба. Спросил:

– Знаешь ее?

Я не сразу поняла, что это ко мне. Только когда милиционер повторил вопрос, ответила:

– Знаю.

– Покажешь, где живет?

Я кивнула.

– Ну пойдем.

Я поднялась. Второй милиционер попытался оттащить Пашу от Веры, но дурачок вырвался и встал в стойку, приготовившись драться. Милиционер вздохнул и легко треснул его по голове. Паша громко заплакал. Мама стала стыдить милиционера за то, что он обижает блаженного. Это был первый и последний раз, когда я видела мать сердитой и решительной. Но досмотреть мне не дали.

Полный милиционер тряхнул меня за плечо. Я очнулась и повела его дворами к дому Веры. Я шла впереди, толстяк часто останавливался, чтобы отереть пот со лба. В подъезде я показала пальцем на нужную дверь. Милиционер снял фуражку и нажал на звонок. Тот не работал. Он забарабанил в дверь:

– Откройте, милиция!

В подъезде пахло вареной картошкой. По ту сторону прошелестели шаги.

Дверь распахнулась, на пороге появилась тетя Оля.

– Здравствуйте, что случилось?

– Я по поводу вашей дочки, – сказал он, запнувшись.

– Сейчас позову ее. – Тетя Оля повернулась в сторону комнаты дочери. – Вера, Вера, иди сюда! А что случилось?

– Ее нашли во дворе малосемейки, – натянуто ответил милиционер.

– Нет, она дома, говорю же. – Тетя Оля направилась в Верину комнату, продолжая звать ее.

Милиционер вошел в квартиру и закрыл дверь, оставив меня снаружи.

Когда я вернулась, Веру уже накрыли черным полиэтиленом. Возле нее стояли несколько людей в милицейской форме, с одутловатыми и безразличными лицами. Один из них щелкал фотоаппаратом. На углу стояла машина скорой помощи, в ее сторону удалялись две женщины в белых халатах. Они запрыгнули внутрь, и скорая уехала.

– Хитрожопые врачихи. Знали, что на труп едут, приехали попозже, чтобы труповозку не ждать, – усмехались менты.

Я снова присела на асфальт возле Веры. Не хотела оставлять ее здесь, холодную и одинокую. Менты взглянули на меня, но ничего не сказали. Один чуть поодаль опрашивал синяка. Мент тихо задавал вопросы, а синяк испуганно повторял:

– Не знаю, ничего не видел, спал. Ничего не видел, правда.

Милиционер махнул рукой, и синяк торопливо потрусил вдоль дома, постоянно оглядываясь.

– Соседи ничего не слышали, не знают, – сказал мент, подходя к нам.

Он засунул ручку в папку, в которой делал записи. Заметил меня.

– Ты знала ее?

Я кивнула.

– Подружка, что ли?

У меня потекли слезы.

– Отстань от девки, не видишь, плохо ей, – оборвал другой милиционер. Но его взгляд не выражал ни сочувствия, ни сожаления.

Они все выглядели безразличными, отстраненными. Винить их в этом нельзя – сегодня все думали лишь о том, что жара ушла, значит, и пожары скоро утихнут. Дымовая завеса стала прозрачнее, тоньше, дышалось легче. Горячее дыхание пламени, приносимое из тайги, захлебывалось, утихало, ему оставались считанные дни или часы. Небо без пелены дыма снова стало голубым. Я смотрела на черный полиэтилен и проглядывавшие под ним очертания Веры. Она была последней жертвой, брошенной в пламя. Огонь поглотил ее и отступил. Или он хотел только ее, с самого начала? Я приподняла полиэтилен и взяла Веру за холодную руку, чтобы она знала: я здесь, рядом, не брошу ее, всегда буду с ней.

– Сама сиганула? – спросили у меня над ухом.

Я оглянулась. Милиционеры разговаривали между собой.

– Конечно. Уже десятая за год. У них модно сейчас.

Я хотела сказать, что это невозможно, так не бывает. Вера была такая веселая и так любила жить. И всех вокруг тоже любила: меня, Пашу, мать, всех своих мужчин. Но вдруг я вспомнила ее слова о том, что случится что-то страшное, ее отстраненные, чужие глаза, ее страх и того, кто гнался за ней по заметенным улицам, – и снова заплакала, тяжело всхлипывая и вздрагивая.

Подъехала машина из морга. В детстве нас пугали байками:

– Не будешь спать – приедет черная «буханка» и заберет тебя на тот свет!

Черная «буханка» с красным крестом на капоте. Остальные скорые были белые, они возили живых людей, которые нуждались в помощи. А когда мимо проезжала черная, мы знали – везут мертвого человека.

Машина притормозила возле нас. Водитель и единственный пассажир деловито направились к ментам, те отдали им какие-то бумажки. Потом они подошли к Вере, поддернули под нее черный полиэтилен, перевернули, ловко подняли ее в нем, как в гамаке, и понесли к машине. Я поднялась и смотрела, как они укладывают ее внутри на старую ржавую каталку с ободранными ручками. Водитель сел за руль, второй остался с Верой.

– Подружка твоя? – спросил он с сочувствием.

– Да, – прошептала я.

– Соболезную, – сказал он и захлопнул дверь.

Машина завелась, выпустив облачка серого дыма, развернулась и поехала в сторону морга.

На следующее утро тетя Оля попросила сходить с ней на опознание.

– Сашенька, Сашуля, помоги мне, пожалуйста, – всхлипывала она в трубку.

В городе у них никого не было, жили они всегда вдвоем. В милиции ей сказали, что протокол опознания вчера неверно составил следователь-новичок или что-то вроде того. Тетя Оля плакала в трубку и не могла ничего толком объяснить. Я не хотела видеть Веру с обрезанными волосами, окруженную безразличными людьми, но не смогла придумать, как отказаться. Почему-то ни меня, ни родителей не удивило, что тетя Оля попросила пятнадцатилетнюю девчонку сопровождать ее в морг. Мама без конца ахала. Отец собрался со мной, надел брюки и пиджак. Рубашек он не носил, поэтому под пиджак нацепил белую футболку с надписью.