Экспозиция №2

…Во сне он бежит сквозь хвойный лес. Колючие лапы изумрудных елей кусают за лицо, мох на камнях скользкий, как океанские водоросли, он уже ободрал плечо об ощерившуюся кору дуба. Прямо на бегу он начинает стремительно уменьшаться: уже не видны верхушки деревьев, узкая тропа становится необъятной пустыней, кучи валежника – непроходимым лабиринтом зарослей. Мышьячный привкус паники на губах, сердце бьется чугунно, словно из последних сил. И тут он видит крохотную фею на сиреневом колокольчике: она держится за стебель цветка, как пират за мачту. На ногах у нее золотые туфельки величиной с дождевую каплю, в ручках огромная, умытая росой ягода черники.

– Пойдешь с нами? – спрашивает она, и смех ее хрустальнее туфелек Золушки.

– Куда? – страх засыпал ему в горло целый ковш песка, язык свернулся в пересохшем рту неповоротливой улиткой.

– Не будь глупеньким: конечно, в наше королевство. Тебе понравится! Там медовые реки, многоуровневые сны, цветочные поля оттенков, которых ты еще не видел, нектары забвения, помогающие забыть прошлое… И никаких людей, только мы. Мы будем играть целый день напролет, ты вспомнишь давно ушедшее детское чувство беззаботности, ты…

– Но я не хочу ничего забывать, не хочу уходить отсюда, – лепечет он, и даже голос его кажется уменьшенным, нелепым, как младенческое агуканье.

– Зачем тебе другие люди? – крохотные фиолетовые глаза феи загораются презрением. – Они тебе не нужны, не нужны, не нужны, и ты им не нужен, не нужен, не нужен…

Затем она шипит, кричит что-то на языке фейри и кидает в него ягоду величиной с планету…

Вторая глава

Джонни разбудила воробьиная трель дверного звонка. Голова болела, несмотря на то, что вчера он ограничился пивом, хотя мог бы позволить себе что-нибудь покрепче. Не каждый день от тебя уходят девушки.

«Вернулась, – подумал он, приближаясь к двери. Смахивая остатки фольклорного сна, как крошки с поверхности стола, он пытался понять, какие эмоции испытывает по поводу возвращения Айрис.

Но за дверью никого не было. Только записка, проткнутая дверной ручкой, точно шампуром.

«Мы теперь только так будем общаться?» – с раздражением подумал Джонни. Как в чертовом девятнадцатом веке.

Однако в этот раз записка была не от Айрис.

«Mon cher ami⁶,

Приглашаю тебя в кафе «Le coin d’espoir» за наш столик через десять минут. Мне есть, что тебе рассказать»

Джонни аж передернуло от такого обращения, от неуместной интимности «нашего столика». Нетрудно было угадать отправителя. Такой уровень патетики мог исходить только от его соседа Ноа.

Женева – взрывоопасная смесь, многоступенчатый коктейль из десятков культур. Все осложняется тем, что иностранцы здесь не просто туристы: наводняющие улицы европейцы всех национальностей, азиаты и африканцы приехали сюда не на неделю, чтобы полюбоваться озером и купить открытки с Монбланом – им приходится сосуществовать рядом, ежедневно сталкиваясь во всем многообразии своих культур, точно тектонические плиты с трудом притирающиеся друг к другу.

Но гаваец в Женеве мог удивить даже привыкших к этнической экзотике швейцарцев. Переехать из островного рая, где главными занятиями остаются плетение цветочных гирлянд, ловля рыбы к ужину и выражение вселенской любви через «хулу»⁷, казалось неосмотрительным. Ограниченность озера после величия океана должна была угнетать, островерхая раскатистая жеманность французского резать слух после мягких и гладких, как очищенные песком камешки, гласных гавайского языка.

Однако Ноа не терял оптимизма: он словно вышел из материнского чрева с широкой, приклеенной к лицу, но при этом не вызывающей сомнения в своей искренности, улыбкой. Он не знал, что такое меланхолия или потеря веры в себя, жизненные препятствия казались ему бутафорскими декорациями в детских спектаклях. Ноа сочился, искрился, горел любовью к ближнему. Качество, которое казалось Джонни совершенно недальновидным. Сам он привык не ожидать от мира ничего хорошего, чтобы не пришлось потом испытывать кислый вкус разочарования.

Они познакомились в «Кракене», когда Джонни играл цикл песен с альбома своего тезки Джонни Флинна – известного в узких кругах английского музыканта. В Женеве его, разумеется, никто не знал. Он как раз заканчивал балладу про то, как герою хочется, чтобы его кто-нибудь слушал и слышал⁸, когда Ноа подбежал к сцене в приступе экзальтации и обнял Джонни. Он вообще очень любил обниматься со всеми, к кому испытывал симпатию. Большой, уютный, по-женски округлый, он походил на добродушную плюшевую акулу. Айрис даже прозвала его «Блохэй» в честь одноименной шведской игрушки из «Икеи».

Ноа переехал совсем недавно и как раз искал недорогое жилье. Слово за слово, три «Кровавых Мэри», и тут Джонни в порыве редкой для него душевности, сообщил гавайцу о том, что старый сосед съезжает и освобождает маленькую квартиру в его кондоминиуме. Не захочет ли новый приятель жить рядом с ним? Не прошло и минуты, как он получил шумное согласие.

И все же, их ожидания по поводу степени сближения не совпали. Джонни было достаточно встречаться раз в неделю за кружкой пива, рубиться в видеоигры, пока Айрис ходит в кино или музеи, и обсуждать незначительные происшествия, впечатления от которых выветривались быстрее дешевой туалетной воды. А вот Ноа, видимо, лелеял мечту стать его лучшим другом. Некоторые знаки его внимания превышали внутренний лимит Джонни, становясь навязчивыми. Приглашения на местный, отнюдь не зрелищный футбол, прогулки по воскресному Риву, даже акции в торговых центрах – Джонни устал придумывать отговорки, чтобы просто остаться дома.

Однажды Ноа позвонил ему среди ночи, чтобы предложить съездить вместе в Милан на двухэтажном автобусе. «Извини, но ты не настолько меня возбуждаешь», – едко сказал Джонни прежде чем положить трубку. Как же его раздражала такая беспардонность!

Так и сейчас, эта записка, подброшенная тайком, ультимативное приглашение на встречу, увенчанное кокетливой вишенкой «милого друга». Может, он не хотел сегодня никого видеть, а теперь придется вылезать из мягкого кресла, что-то надевать, выходить в лишающее последних жизненных сил пекло…

Джонни быстро поменял одну темно-синюю футболку на другую, тоном посветлее, и со вздохом, равным по мощи урагану Катрина, выполз на улицу.

В лицо ударила новая волна июльской жары. Асфальт, уже не успевающий остывать после полутора месяцев чересчур теплых ночей, источал волны горячего воздуха. Даже обычно гиперактивные соседские дети, катающиеся на велосипедах, казались вялыми, будто родители силой заставили их развлекаться.

Сонные жители коммуны змейкой плелись в местную протестантскую церковь с плоской крышей, из которой уже доносились торжественные звуки литургии. Хрипло скрипели дверцы булочной, пропуская живительный запах свежеиспеченных круассанов.

Джонни прошел мимо субботней ярмарки на площади, с подозрением глядя на выцветшие помидоры и помятые персики в лотках, заляпанные кофейными пятнами старинные открытки и убогие украшения для хиппи. Затем зашел в дребезжащую колокольчиком дверь маленького кафе со столь не подходящим ему названием: уголок надежды мог бы выглядеть более жизнеутверждающе. Зато играющая внутри музыка порадовала – один из бессмертных хитов Red Hot Chili Peppers. Джонни готов был целый день мчаться по безликому шоссе под очищающие ритмы Californication, только ехать было некуда. Помнится, он все время отказывался от предложений Айрис исследовать Швейцарию…

Оказавшись в кафе, он сразу увидел гавайца: тот сидел в дальнем углу, спрятав голову под тенью соломенной гондольерской шляпы с черной окантовкой. Кроме того, на нем были огромные солнцезащитные очки, которые он снял с плохо удавшейся грацией только при приближении ирландца.

– Что за шпионские игры? – спросил Джонни, садясь напротив него.

– Конспирация, – многозначительно кивнул Ноа, откладывая газету.

– Что на этот раз? – вздохнул музыкант.

– Ты разве не замечал ничего подозрительного?

– Из подозрительного тут разве что твоя шляпа. Где ты вообще ее откопал?

Стиль Ноа заслуживал отдельного упоминания. Он и под страхом смерти не надел бы очевидную гавайскую рубашку, даже в такую изнуряющую жару. Джонни подозревал, что приятель стеснялся своей полноты и не хотел выглядеть типичным островным весельчаком. Он всегда носил однотонные офисные рубашки и безликие, не привлекающие внимания к проблемным частям, фланелевые брюки. Хотя если бы он выбирал цветастые приметы родины, расплывшиеся под мышками пятна пота привлекали бы меньше внимания.

– Давай сначала закажем поесть, – проигнорировал его замечание Ноа, подзывая официантку.

– Мне тыквенный латте, пожалуйста, – сказал он, – и теплый сливовый пирог с мороженым.

– Тыквенный латте? – поморщился Джонни, заказав свой черный кофе без молока. – А дальше что? Витаминный смузи? Детокс-чай с фенхелем? Флэт-уайт с яблочной цедрой?

– Я люблю пробовать nouveautés⁹, Джонни, – невозмутимо ответил Ноа, – не все такие консерваторы, как ты.

Использование французских слов к месту, а чаще всего не к месту, было еще одной особенностью Ноа, к которой Джонни с его ирландской простодушностью и нелюбовью к словесным финтифлюшкам, привыкал долго и мучительно. Он предпочитал говорить без экивоков: на родном английском языке с теми, кто его понимает. Французский вообще давался ему тяжело, за что его часто подкалывали местные знакомые. Они могли смеяться до слез над его произношением: над недостаточно остро заточенными пиками «р» и слишком протяжным гулом гласных. Можно подумать, их английский с французским акцентом был хоть на йоту лучше.

– Ладно, выкладывай, что там опять стряслось?

Ноа торжественно отставил в сторону чашку и сложил ладони домиком, как готовящийся к важному выступлению политик.

– Мне кажется, за мной следят.

– Опять ты за свое!

– Нет, в этот раз точно, мне не до шуток – он нахмурился, доказывая серьезность своих слов.

В мире нашлось бы не так много людей, столь одержимых теориями заговора. Ноа измучил ими Джонни еще в первый месяц их знакомства. Список теорий, в которые он верил, был длиннее оглавления ботанической энциклопедии: иллюминаты и масоны, исподволь правящие миром; подстроенные авиакатастрофы, тайные бункеры, рептилоиды, сатанинская паника¹⁰, сфабрикованные в лабораториях смертельные вирусы, известные только избранным тайны убийства Линкольна, Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Он даже создал собственный сайт на эту тему, пользующийся неожиданной популярностью у таких же сумасшедших из разных уголков земли. Джонни как-то зашел на главную страницу и удивился тому, как много у Ноа последователей. Ядовито-зеленый дизайн с апокалиптическим красным шрифтом резал глаза, темы на форуме ежедневно обновлялись, и ирландец поскорее закрыл вкладку, в очередной раз пораженный тем, какие нелепые демоны таятся внутри у толстого, добродушного с виду человека.

Гаваец безуспешно пытался приобщить Джонни к своей страсти: однажды заставил его слушать пластинки The Beatles задом наперед, потому что фанаты на его сайте утверждали, что там зашифровано послание о том, что Пол Маккартни на самом деле давно умер. Мол, бас-гитарист ливерпульской четверки погиб еще в 1966 году в автокатастрофе и был заменен двойником, а в песнях и на обложках альбомов группы содержатся многочисленные скрытые намеки на это происшествие.

– Слышишь? Там еле прослушивается тонкий голосок, поющий «Paul is dead»! На обложке Abbey Road они на самом деле изображают похоронную процессию, а в номере машины зашифровано послание «Linda Maccartney weeps¹¹», ну типа она его оплакивает, tu vois¹²?

Но Джонни не понимал. Поначалу его забавляло необычное увлечение гавайца, но потом его рациональный разум восстал против такого извращенного искажения действительности.

– Все проще, чем ты думаешь, Ноа. В жизни вообще нет никаких тайн, мы все это придумываем, чтобы не было так скучно жить.

И Айрис как назло интересовалась эзотерикой. Она старалась прятать от Джонни свои коллекции карт (чего там только не было: классическое Таро, Таро драконов, Таро фей, даже колода Алистера Кроули), воровато раскладывая их на кофейном столике перед уходом на работу, будто боялась его презрения. Конечно, он все замечал и спрашивал у несуществующего бога: за что ему все эти мистификаторы? Он хотел простой и понятной жизни, не отягощенной никакими посторонними и потусторонними смыслами.

А один раз после секса, пребывая в особенно душевном настроении, она сделала попытку рассказать ему о своей прошлой жизни, которую видела во время какого-то специального занятия. Вроде это называлось регрессией (как иронично, сплошной регресс!). Якобы под влиянием мягкого гипноза, она видела, что жила в Италии конца девятнадцатого века, причем была мальчиком-инвалидом в кресле – чистым, непорочным – и единственной ее отрадой было общение с дедушкой, их прогулки в кукурузных полях и вылазки к морю. Джонни тогда находился в посткоитальной истоме и потому не стал говорить ей, что ни за что не поверит в то, чего не существует.

А эти ежемесячные жалобы на полную луну, которая плохо влияет на ее эмоциональный фон… Чертова дочь Венеры.

Он вынырнул из густого, пропахшего пачули, тумана эзотерических кошмаров, с трудом сфокусировав внимание на пухлом лице друга. Итак, за Ноа, оказывается, следили.

– Да кому ты нужен? – сказал наконец Джонни после неприлично затянувшейся паузы.

– Просто послушай. Вчера я ехал в автобусе до Женевы, и на остановке L’Avenir¹³ зашел старик в болотно-зеленом плаще, похожий на Кустурицу, у него были такие сальные седые волосы, будто…

– Как у тебя? – пошутил Джонни, но тут же замолчал, поймав укоризненный, по-детски обиженный взгляд друга.

– Я мою голову каждый день! Так вот, он вышел там же, где я, а потом вечером снова зашел в автобус прямо за мной и сидел на том же месте у окна. Ты бы видел его глаза, как будто он маг-убийца какой-то, ей-богу…

– Может, это значит, что он заканчивает и начинает работу в то же время, что и ты? – заметил Джонни, – как сотни других людей в этом городе, например.