Надя

Утром в ванной я долго терла лицо кусочком льда, пытаясь снять припухлость с заплаканных глаз. Не получилось. Пряча лицо, я быстро приготовила завтрак. Могла бы и не стараться. Дима на меня даже не взглянул.

– С добрым! – он вышел на кухню распаренный после горячего душа, в одной майке.

На мощных плечах сверкали капельки воды. И я представила, как его любовница обнимает эти крепкие плечи, на которые так хочет опереться. Из глаз едва не хлынули слезы. Пришлось закусить губу.

Дима ел охотно, забрасывая в рот большие куски яичницы. Неужели эта каланча его так умотала, что у него до сих пор волчий аппетит? И это после котлет и картошки на ночь? Стерва ненасытная!

Я с трудом заставила себя выпить глоток кофе. Сережа вяло ковырял яичницу, глядя в планшет.

– Ну хватит! За едой нужно есть, а не пялиться в эту ерунду, – Дима решительно отобрал у сына планшет. – А то так и останешься задохликом. Чё ты вилкой ковыряешь, как девка на смотринах? Отрежь кусок, забрось в клюв, разжуй. И силы появятся.

– Мне это не мешает есть, – тихо сказал Серёжа, опустив глаза.

– Дима, хватит! Отдай, пожалуйста, – вмешалась я.

– А ты не встревай, – Дима закинул в рот помидор черри и с удовольствием разжевал. – Чё он все в экран пялится? Реально ботан. Пошел бы в футбол поиграл, с пацанами подружился. А то друзья у него сплошные чудики из инета. Ты их видела вообще? Там же вместо реальных фоток сплошные картинки. Может, они не дети. Может, они извраты-гондурасы. Вон пацаны рассказывали, что они в этих сетях косят под малышню, а потом знакомятся с мелкими и опа! Привет, твоя попа! – Дима звонко похлопал ладонью одной руки по кисти другой. – Думаешь, как у богемы дети вдруг пол меняют? Был пацан, а стал гендер, ёпта! Я ж такого не допущу: сразу говорю. Ты ж, Надюха, меня знаешь. Я этих гендеров на коленвале крутил!

– Дима, успокойся, пожалуйста! Чего ты завелся с утра? – тихо осадила его я, пытаясь унять дрожь в голосе, потому что отлично знала причину этой агрессии.

Все у моего мужа наоборот. Других мужчин хороший секс успокаивает. А Диму, наоборот, заводит. Он, как Кинг-Конг, который когда побеждал, то бил себя кулаком в грудь и грозно ревел. Видимо, вчера он эту дылду не раз победил. И теперь чувствует себя альфа-самцом.

– Я не могу играть в футбол, ты знаешь, что мне больно, – прошептал Сережа.

– А ты через не могу! – возразил Дима. – Больно – так привыкнешь. Я вон на рыбалку с мужиками собираюсь в субботу. Все пацаны сыновей берут. Ты бы тоже поехал. Там же бегать не надо.

– Мне это неинтересно, – Сережа водил пальцем по столу, вырисовывая невидимый узор.

– А что тебе интересно? Фигней страдать в твоих тырнетах? – вспылил Дима и хлопнул ладонью по столу.

Да так, что моя чашка кофе подпрыгнула, жалобно звякнула о блюдце и перевернулась. Горячий кофе разлился по столу. Сережа встал, схватившись руками за край стола. Быстро встать, не держась ни за что руками, он просто не мог. Горячий кофе обжег ему пальцы. Сережа отдернул руку и замахал ею в воздухе, пытаясь унять боль от ожога.

3 глава. Правило номер два: держи удар и форму

Я бросилась к сыну.

– Сейчас, мой дорогой! Сейчас!

Крем от ожогов всегда был в холодильнике. Я рванула дверь с такой силой, что банки на боковой полке звякнули одна о другую.

– Давай, ломай! Ты же на этот холодильник не заработала, – ухмыльнулся Дима. – Не твое – не жалко.

– Господи, Дима, да что с тобой не так? – я возилась с тугой крышкой, пытаясь ее свинтить. – Чего ты завёлся с утра? Ребенок из-за тебя руку обжег, меня довел так, что пальцы дрожат. Даже крем открыть не могу. А тебе все мало!

– А потому что мне стыдно перед пацанами! –заорал Дима. – Мне уже намекают. Спрашивают: не гондурас ли мой Серега? – он вырвал крем из моих рук, открыл крышку и бросил на стол. – Сам намажет, не маленький.

Сережа послушно взял тюбик с кремом и немедленно выронил его на пол.

– А все твое воспитание! – Дима залился краской, на шее вздулась вена. – Он не девка, Надя, он пацан! Хватит трястись над ним! Ты, как курица, крылья раскинула и кудахчешь. Видеть это все не могу! – Дима поднял с пола крем, выдавил на руку сыну, смял тюбик и швырнул в раковину.

Тюбик врезался в чашку и разбил ее. И столько в этом движении было злости, что я медленно выпрямилась и всмотрелась в лицо мужа. Озарение пришло внезапно и было страшным. А он ведь совсем меня не любит!

Потому что когда любишь кого-то, то оберегаешь его душевный покой. Стараешься оградить от боли, страха и всего неприятного. Скрываешь плохие новости, врешь, что все хорошо, чтобы успокоить. Улыбаешься через силу, чтобы он не догадался, как тебе плохо. Чтобы не нервничал, не ворочался в постели ночами. Однако любящее сердце не обманешь. И если твой мужчина тебя любит, то все равно поймет, что с тобой не так. Скрыть от него ничего невозможно. Он услышит испуганный стук твоего сердца. В глазах прочитает усталость. Ведь он тебя чувствует. Мой Дима больше меня не чувствует. Более того, он не хочет ничего знать. Закрывается от меня стеной равнодушия.

Это так больно, словно без наркоза отрезают руку или ногу. Заживо сдирают кожу. Я даже дышать перестала от этой боли. А ему было все равно. Дима повернулся спиной ко мне, чтобы выйти из кухни. И тут у Сережи начался приступ. Сыночек побелел, губы его затряслись.

– Больно, мама! Очень больно! – захрипел он, скрючившись.

–Сейчас, милый. Мама тебе поможет! – я бросилась к шкафчику, схватила аптечку, высыпала ее содержимое на стол.

– Что ты стоишь, Дима? Налей воды! – закричала я.

– У него ничего не болит, – процедил Дима сквозь зубы. –Ты же помнишь, что врачи сказали: это не физическая боль.

– Какая разница? Это твой сын! Как ты так можешь?

– Если бы ты не устроила истерику, никакого приступа не было бы, – Дима взял стакан, налил воды и протянул Сереже.

Ребенок попытался взять стакан, но руки сковало судорогой. Я схватила стакан и поднесла его к губам сына.

– Вот, сыночек, прими успокоительное. Сейчас будет легче, милый.

Дима, как истукан, стоял рядом. И его губы сомкнулись в тонкую упрямую нить. У него тоже был приступ. Только не боли, а упрямства.

– Уйди, пожалуйста, – прошептала я. – Просто уйди, Дима.

– Да в кайф! Видеть не могу, когда он исполняет! – Дима вышел из кухни.

Я обняла Сережу, усадила на колени и начала тихонечко раскачиваться. Сыночек постепенно успокоился в моих руках. Никому мы не нужны, кроме друг друга. Никто нам не поможет. Я обвела взглядом уютную и обжитую кухню. Утром я зашла сюда замужней женщиной. А выйду одинокой. Дима еще со мной. Но его уже нет. Он где-то далеко, в чужой жизни, у чужой женщины.

– Давай, сыночек, отведу тебя в постель. Полежишь сегодня, отдохнешь, – я поцеловала теплый висок с тонкой кожей, под которой билась голубая жилочка.

– Не хочу, – покачал головой Сережа. –Сегодня контрольная. Потом придется одному писать. Мне уже лучше, мам, – он обнял меня за шею и прижался щекой к моему лицу.

Вот он, мой любимый мужчина. За одно такое прикосновение можно все отдать. Ничего, мы справимся. Мы сильные. Словно читая мои мысли, Серёжа прошептал:

– Мы с тобой супергерои. Я нарисую комикс о нас. Продадим за миллион и уедем, куда захотим.

– Только не рисуй меня в синих трико, ладно, сынок? Пожалуйста!

– Хорошо, – улыбнулся он. – У тебя будут белые трико.

– Боже упаси! Белый маркий и полнит!

– Мам, ну ты же идеальная супер-женщина! Тебе все идет. И потом кровь врагов сама стечет с трико, потому что они из такого супергеройского материала, который не нужно стирать. Он сам не пачкается.

– Ну ладно, если стирать не нужно, тогда можно и белые.

Я отвезла Сережу в школу и поехала в ателье. Не дай бог, если бы дизайнер Ульяна Сериенко, которой оно принадлежало, узнала бы, что мы между собой называем ателье ее супер-фэшн-бутик-студию дизайна. Она бы инфаркт получила. А я за годы работы в этом ателье так и не научилась выговаривать его полное название.

Моя бывшая начальница, Виолетта Соломоновна, встретила меня, как родную.

– Иди-ка обниму! – она сгребла меня и прижала к груди шестого размера.

Виолетта была высокой, полной, статной, с чёрными, как смоль, волосами, забранными в высокую причёску-ракушку. Ярко-красная помада была ее неизменной фишкой.

– Соломоновна, у меня тут мужское пальто, – я протянула ей пакет с пальто. – Очень дорогое. Зашить бы. Вчера случайно на него наступила.

– На мужчину наступила или на пальто? – уточнила Соломоновна, вытаскивая пальто из пакета.

– На пальто. Мужчина жив и здоров.

– Ну это понятно, – Виолетта встряхнула пальто. – С твоей комплекцией ему ничего не угрожает. И с дурными мозгами тоже. Если ты видишь такой дорогой шмот на мужике, таки наступи уже сразу на банковский счет, шобы мужик никуда не дернулся. Нечем наступить – ляг сверху, зажми костями и лежи, не двигаясь. Ты хоть представляешь, сколько это стоит? – она накинула пальто на плечи. – Ой, дуры вы все. Учишь вас, учишь, и никакого с вас цимеса и шкварок!

Я улыбнулась. Впервые за много дней.

– Рыба моя золотая, ты очень осунулась, – она внимательно разглядывала мое бледное лицо и опухшие от слез глаза. – Шо так все плохо? Конец света или налоговая?

– Не налоговая, Соломоновна. Хуже.

– Ой, вэй! Что может быть хуже?

– У моего мужа любовница, – прошептала я.

Все женщины, что работали в ателье, застыли, с жалостью глядя на меня. Виолетта прижала к груди пакет и впервые в жизни помолчала минут пять.

– Соломоновна, может, послать гонца, чтоб принес он нам винца? Сегодня можно. С такими-то новостями, – одна из портних отложила в сторону роскошную вечернюю юбку, которую вышивала серебром.

– Я те пошлю! – вскинулась Виолетта. – Слышь, Надюш, в прошлый раз послали Кильку за шампусиком, – она ткнула пальцем в худенькую девушку, которая старательно сопя, вшивала пояс в брюки.

Эта девушка Аня как раз пришла мне на замену в ателье за три дня до того, как я уволилась. Виолетта тогда презрительно оглядела ее тоненькую фигурку и вынесла приговор:

– Не, ты не Анка-пулемётчица. Ты от того пулемёта даже ленту не поднимешь. Будешь Килькой. Господи, шо ж ты в свое небесное ателье не набрал нормальных работников? Ну вот как можно было такое скроить?