«Наташка беду носом чует» – это наша семейная легенда. В первый раз это было замечено, когда мне был год. Пришла патронажная сестра делать прививку, а я начала орать и тереть нос. Делала я это столь яростно, что медсестра решила укол отложить, заподозрив аллергию. После ее ухода я моментально успокоилась. А по соседству аллергические реакции последовали вслед за прививкой, был даже один смертельный случай. Второй раз я показала свой нос зимой, когда бабушка с дедушкой вели меня на елку в клуб. Вдруг я стала вырываться у них из рук, орать и яростно тереть лицо ладонями. Продолжалось это пару минут. Пока они меня успокаивали, с крыши на тротуар перед входом свалилась большущая глыба льда. Я тут же успокоилась и взяла деда с бабкой за руки. Вот тогда дед и вспомнил о первом случае.

С тех пор, если я начинала тереть лицо и орать, от меня отступались.

Когда мне было года три или четыре, Валерка с Сережкой эти мои способности решили проверить. В то время их компания обнаружила на территории кирпичного завода подземный ход. Завод охраняли бабки-вахтерши со стороны проходной, а через ветхий забор можно было без опаски перелезть в любом месте. Ребята наметили свой поход на воскресенье, когда завод был пуст. Лезть в эту дырку за каким-то сараем было страшновато, поэтому Сережка и предложил: «Давай проверим Туськин нос!» Я, будто почувствовав неладное, с мальчишками пойти не захотела, хотя обычно, наоборот, ходила за Валеркой хвостом.

– Что она любит? – спросил Сережка. – Ну, есть что любит?

– Эта прорва ест все, – ответил Валерка.

– Конфеты любит?

– А то!

– Вот, у меня 14 копеек. Добавишь, сколько есть, и купишь каких-нибудь карамелек.

Валерка усвистал в гастроном, а Сережка остался караулить меня. Вернувшийся с огорода дед удивился, что меня охраняет чужой мальчишка, но Сережка заверил, что Тоня, которой родители доверили меня нянчить, отошла буквально на минуточку. На самом деле, она, обрадованная, что брат берется вне очереди следить за малявкой, ушла к подружке. Дед, строго наказав не оставлять ребенка одного, взял то, за чем вернулся, и ушел. А Валерка принес кулек «Клубники со сливками» и показал мне:

– Пойдем, всю дорогу будем конфеты есть!

Я засунула конфету в рот и взяла мальчишек за руки. Глядя, как я поедаю конфеты, Митрохин сказал:

– И вправду, прорва. Пойдем быстрее, а то на всю дорогу не хватит!

За сарай я пошла без опаски. Но когда Сережка подвел меня к дыре на склоне, я закрыла лицо руками и начала орать.

– Поверим носу Туськи, – сказал Сережка. – Ребята, я туда не полезу и вам не советую.

Кто-то с облегчением вздохнул, кто-то начал возражать и подначивать. Ребята вдрызг разругались. Валерка был склонен все-таки лезть, но в паре Боев-Митрохин он был ведомым. Мы ушли втроем. По дороге, встретив мать одного из мальчишек, Сережка заложил своих дружков, чего от него никто не ждал. «Я поверил Туське», – говорил он потом о своем предательстве.

Это предательство спасло мальчишкам жизнь. Когда мать с сопровождавшими ее родственниками и соседями вломилась на территорию завода через проходную, за сараем она никакой дыры не нашла. Торчали из земли только неподвижные ноги, на которых она с ужасом признала кеды сына. Мальчишку откопали, вытащили и остальных. Серьезно пострадал только тот, что шел последним. Пока он без сознания лежал в больнице, с прочими проводили следственные мероприятия. Эти паршивцы дружно указали на Митрохина как на виновника их экспедиции. Дескать, он их заставил туда лезть. Сережка с Валеркой с возмущением все отрицали. Но их было меньше, да и репутация подгуляла. Про Митрохина давно говорили, что колония по нему плачет. Он, возмущенный предательством, замолчал. Из солидарности перестал говорить и Валерка, хотя колонии боялся.

Как бы сложилось все, если бы внезапно не вышел из комы лежавший в больнице мальчишка? Он вдруг открыл глаза и стал вырываться из опутывавших его трубок. Мать, вторые сутки сидящая над ним, стала причитать и упрекать его, что послушался этого хулигана Митрохина. Не знавший о заговоре друзей, мальчишка рассказал матери и медсестре, как было дело. А медсестра была подругой бабушки. Поэтому тут же вызвала милиционера и заставила его запротоколировать все сказанное.

Заговорщики сразу повинились. Оказалось, что их попросил так сказать старший из них, Гришка Семенов. Он в школе был почти отличник и староста класса и готовился к вступлению в комсомол. А Митрохину, мол, все равно дорога в колонию.

Семья Гришки пыталась это дело замять, да не тут-то было. Моя бабушка подняла шум. Она заставила следователя даже меня допросить. Я этого, конечно, не помню, но подслушивавшая Тоня подробности разговора вспоминала неоднократно. Следователь умаялся, пока я делилась сладкими воспоминаниями о конфетах. Я о конфетах, он о мальчишках. Но ключевую фразу я все-таки произнесла: «Там дылка стлашная. Тлоха сказал, я вам не советываю!» – и погрозила кулаком. Мои показания никакого значения не имели, но произвели неизгладимое впечатление на молодого следователя. Он рассказывал о конфетах и «я вам не советываю» всем подряд. И все мне поверили. А Троха с тех пор воспылал ко мне благодарностью, считая, что мои показания были решающими.

Когда первая смена поминающих расселась, наступила неловкая пауза. Потом командовавшая застольем соседка тетя Клава, оглядев поле своей деятельности, никого из родных покойного не увидела. И обратилась ко мне:

– Наташенька, ты тут одна из родни. Да и любила ты его. Маленькой вечно за ним хвостиком… – всхлипнула. – Скажи о дяде родном.

Троха подтолкнул меня, я встала и сказала:

– Спасибо вам, что помните Валеру. Он был хороший… и добрый. А если был он кому-то врагом, то только самому себе.

Когда сидевшие рядом с нами женщины поднялись из-за стола, вслед за ними выбрались на улицу и мы.

– Тусь, тут такое дело, – начал нерешительно Митрохин. – У меня очень серьезные переговоры. И опасные. Не могла бы ты со мной на них, а? С твоим-то носом… А я заплачу, очень хорошо заплачу! В долларах!

– Сережа, я уже думала об этом, – сдерживая нервный смех, ответила я. – К примеру, предложить услуги новым русским от своего безденежья. Только ведь нос мой на меня работает. Он мои неприятности предсказывает. К примеру, решили тебя подстрелить. Для меня же это безопасно, даже если я рядом иду. Целятся-то в тебя!

– Все равно, Туся, – подумав немного и заметно скиснув, сказал Митрохин. – Мне с тобой спокойнее будет. Стыдно, конечно, за девчонку прятаться. Но у меня такое положение сейчас, либо пан, либо пропал. Честно говорю, со мной тебе опасно будет. И все-таки я прошу!

– Да ладно, Троха, я на неделю отпросилась, а в Утятине ловить мне нечего. Поехали в Москву!

Я решила, что от Москвы даже без Трохиных денег доеду до Питера на электричках. И мы поехали.

Дорогой он все поглядывал на меня, а потом сказал:

– А ты не толстая совсем.

– С чего это я должна быть толстой?

– А тогда в психиатричке… ты ж была как хрюшка.

– Ты что, ты когда там был?

– Я когда после колонии… ну, Валерка в армии был. Я на завод устроился, и мы за лесом ездили. Загрузились, я и махнул к нему в учебку. А он говорит: что-то у Туськи не в порядке. Людмила приезжала без нее. Как так? Что-то там случилось. Ну, я и обещал. Приезжаю – твои меня чуть ли не взашей. Но я не таковский! У соседей узнал. Пришел в больничку, меня не пускают. Я кипеж поднял: ведите к главному! А он со мной поговорил и тебя показал. А ты как шарик, а глаза как оловянные пуговицы. Я тебя трясу, а ты глядишь без понятия. Но врач хороший оказался. Он спросил, кого ты больше всех любишь. Я говорю: Валерку! Он взял его адрес и телефон, и обещал его вызвать. И ведь вызвал! Тусь, что эти гады с тобой сделали?

– Да не гады они. Они меня любили. Только не понимали. Значит, я тебе выздоровлением обязана тоже. Когда Валерка приехал, я выздоровела.

Закрыв глаза, я вспоминала об этих горьких для меня годах. Родившая меня старшая в семье сестра Александра к тому времени полгода была замужем за старшим лейтенантом Алексеем Васильевым и уже два месяца гостила у родителей. Уехать из Германии с места службы мужа ей пришлось, когда он понял, что беременность жены не соответствует сроку их знакомства. А супруг он был завидный: в советское время служба в ЗГВ – это вам не комар начхал! И бабушка сказала: родишь – с мужем помиришься. А ребенка мы на меня запишем. Ну, на нее не удалось, записали на вторую дочь, Людмилу. Все Боевы были стройными, тонкокостными, светловолосыми, голубоглазыми, горбоносыми. Особенно хороша была Александра. А Людмила, которая была моложе Александры всего на одиннадцать месяцев, в семье считалась почему-то дурнушкой, хотя была она очень даже ничего. И бабушка решила, что не будет большим грехом кандидатку на звание старой девы записать матерью-одиночкой. А ее наверняка даже не спросила, хочет ли она таковой считаться. В городе, конечно, все знали, чья я дочь, зато у Алексея в части об этих родах никто не узнал. Он приехал по вызову бабушки, помирился с женой и увез ее в Германию. Она родила мою единоутробную сестру Ларису через десять с половиной месяцев после меня, побив бабушкин рекорд. Сразу уехала из Утятина и Людмила. Поступила на какой-то московский завод и неожиданно быстро вышла замуж за тамошнего главного инженера. Был он, правда, на двадцать лет старше невесты, но зато человек положительный и обеспеченный. Ни та, ни другая в родной город долгое время не приезжали, и я счастливо провела в нем свое дошкольное детство. Но в мое седьмое лето Людмила с мужем неожиданно заявилась в родной дом и сказала, что забирает меня. Сначала бабушка сказала: «Только через мой труп!», но после тайного разговора с дочерью и зятем вдруг изменила свое решение.

Семья была в шоке. Тоня, приехавшая домой перед отъездом по месту распределения после окончания института, ляпнула при мне: «Ну да, свои дети не получаются, возьмем эту, готовенькую!». Валерка, только что устроившийся после школы на крахмалопаточный завод, спросил: «Мам, неужели ей хуже с нами, чем с ними?». Даже младшие Сима и Алла, которым я, конечно, была помехой, ходили растерянными. Ведь я была своей! Но бабушка решила – и я в Москве. В первый класс я пошла не в Утятинскую вторую школу, где были знакомые ребята, и с уроков возвращалась я не в родной дом, а в чужую квартиру. И если бы новые родители были суровы со мной! Наоборот, они буквально задаривали меня. Но… в Утятине я без ограничения гоняла по городу, а в Москве меня водили