Цитаты из книг автора «Евгений Жаринов»

Когда после трагической смерти Пушкина появилось письмо Жуковского к его отцу с описанием последних дней великого поэта, одно обстоятельство могло показаться странным и загадочным, именно поручение государя: «Скажи Пушкину, что я его прощаю…» Сердечно полюбивший поэта, гордившийся своим Пушкиным, государь знал его необузданный характер и боялся за него. С нежной заботливостью следил он за его поступками и после первой несостоявшейся дуэли призвал его и потребовал от него честного слова, что в случае необходимости новой дуэли он прежде всего даст об этом знать ему, государю. Если бы Пушкин исполнил данное им слово, Россия не потеряла бы своей лучшей славы, и великодушному государю не пришлось бы оплакивать вместе с гибелью поэта и все рыцарское доверие к человеку. Было здесь что прощать, и есть в этом деле за что помянуть вечной памятью императора Николая I.[75]

Кавказ вошел в русскую жизнь, давая русским интеллектуалам редкую возможность познакомиться с культурой Востока в действии, что позволило увидеть новые горизонты в духовном развитии нации. Кавказская война была не только войной народов, но и войной мировоззрений, вероисповеданий, типов поведения, в результате чего корректировались, углублялись привычные взгляды на собственную культуру и традиции. Под влиянием общей ориентации на восточное равнодушие к радостям быстротекущей жизни у русских интеллектуалов вырабатывалось особое равнодушное отношение к выгодам чиновничьей карьеры, что не могло не отразиться в общем менталитете так называемого «лишнего человека». На смену увлеченностью светской пестротой жизни приходила чисто восточная самоуглубленность, самопогруженность, которая европейцами по внешнему признаку воспринималась как фатализм.

А шире проблему можно рассмотреть таким образом: именно в кавказской войне русские интеллектуалы, постоянно находясь в «пороговой ситуации», в конфликте с другой культурой, неизбежно открывали для себя иные духовные горизонты. Обычное ощущение воинского братства, возбуждение всех сил, напряжение всех эмоционально-психологических ресурсов личности во время или накануне боя обостряли чувства русских людей настолько, что менялась вся принятая до этого и кажущаяся непоколебимой система ценностей.[70]

Среди русских классиков считалось хорошим тоном и проявлением особого либерализма и гуманности лягнуть императора-кровопийцу даже мертвого, не соблюдая при этом обычного христианского почтения к усопшим. Так, по прошествии почти пятидесяти лет после смерти Николая I Л. Н. Толстой создает шедевр «После бала» и последнюю незаконченную повесть «Хаджи-Мурат», в которых русский царь предстает, с одной стороны, ожиревшим развратником и бездельником, а с другой – его влияние на окружающих оказывается настолько разрушительным, что даже добрые от природы люди, такие как полковник («После бала»), на государственной службе превращаются в самых откровенных садистов, причем садизм этот, как пытается убедить своего читателя автор, становится чуть ли не воплощением официальной политики целого государства и даже более – чертой общественного сознания.

Скорее всего, в теме механического человека можно уловить некую дьявольскую гримасу по отношению к созданию Божьему. Отсутствие души как основы жизни и замену живого неживым можно воспринимать как воплощение Зла в повседневной жизни.

Как мы видим, здесь присутствует то же сочетание противоречивых начал: доброта, преданность, мужество и ничем не объяснимая жестокость. Скорее всего, два великих художника отразили по-разному какое-то общее явление, причем явление это явно было обусловлено определенными социальными обстоятельствами, уродующими саму природу человеческой личности.

повесть «Муму» можно истолковать как притчу о немом богатыре, который по прихоти правителя будет либо двор от грязи мести и охранять господское добро, либо пойдет и убьет.

Не совершается ли здесь обрядовое действо? То ли это заклание жертвы, с помощью которой Герасим как бы выкупает себе свободу у барыни, то ли в этом обряде заключается совсем иной смысл? Ясно одно: тургеневский герой живет по нравственным законам и устоям патриархально-общинного строя. Не сила мускулов, не физическое могущество героя создают у читателя впечатление о его богатырском происхождении (сам Тургенев относится к описаниям физического превосходства своего героя с определенной иронией, в которой можно уловить и элементы полемики со славянофилами), а внутренний мир Герасима, его необычный строй мыслей и чувств, в конечном счете, говорят нам о его родстве с героями народных мифов, былин и сказок.

Методисты, стремясь затушевать неприятные эмоции, чувство протеста по отношению к тому, что делает Герасим, которые неизбежно возникают у детей, когда они читают об убийстве Муму, попросту выбрасывают диалектику бытия «по Тургеневу» и переводят анализ содержания повести на будничный и малосодержательный пересказ. Они представляют все дело таким образом, что Герасим долго горевал по поводу содеянного, потом осознал, что совершил нечто непоправимое, и, наконец, бунтарский дух взял свое, и он уходит домой в деревню. Однако убийство Муму – это не спонтанный акт, а поступок осознанный, обдуманный заранее, и в нем, в этом поступке, чувствуется нечто большее, чем рядовой случай. Отсюда, конечно, не следует делать вывод, что Герасим холодный, расчетливый человек. Нет, природа его характера открыта и естественна. Просто то, что он совершает, он делает в соответствии со своим кодексом чести. Его моральные правила и представления отличаются от нравственных представлений барыни. Зачем, например, Герасиму надо было надевать праздничный кафтан? Более того, герой совершает еще один не совсем понятный с точки зрения бытовой логики поступок: он кормит собаку щами с мясом. Именно как на чудака, на странного типа и смотрит на Герасима половой в трактире: «Герасим встал, заплатил за щи и вышел вон, сопровождаемый несколько недоумевающим взглядом полового». Необходимо отметить в данной сцене еще одну примечательную деталь. Шерсть на Муму «так и лоснилась: видно было, что ее недавно вычесали». Все движения Герасима размеренные. Он уверенным шагом идет к Москве-реке и крадет одну из лодок у Крымского брода, причем лодки эти, как отмечает сам автор, Герасим заметил прежде, за несколько дней до совершаемого поступка, заранее в своем сознании наметил для себя возможный маршрут. Как это ни кощунственно звучит, Герасим еще задолго до событий, может быть, предчувствуя неизбежное, уже подготовил подобный вариант решения конфликта – утопить Муму в реке.

Чуждая воля определяется как крепостное право, как противоестественное человеческой природе начало. Усвоив диалектику Гегеля, Тургенев на протяжении всего творческого пути стремился показать читателю, как те или иные качества человеческой души непременно переходят в свою противоположность.