– Наверно. Время настало дружить, так тогда это называлось. Меня и принесло. И мы пошли, как взрослые, среди взрослых по центральной аллее парка. Тогда по ним туда-сюда ходили, гуляли. Я впервые шла по главной аллее с молодым человеком.

– Под ручку?

– Ты что! На нас глядели, мы были хорошей парой. А я не знала, куда руки деть. И сцепила их перед собой. Представь! Так и шла с цветами. Хорошо хоть не на затылке. А если б на затылке! С цветами…

Дошли до колеса обозрения и решили посмотреть город сверху. Я никогда не видела свой городок сверху. Я стояла и ждала, когда мой ухажёр принесёт билетики на колесо. «Девушка, вы идёте?» – спросил контроллер. «Куда?» – «В будущее. Не забудьте загадать желание, когда окажетесь одна в самой верхней точке. Обязательно сбудется!» И чего это он так сказал?

Я пошла одна, без билетика, села в открытую кабинку. Колесо скрипело, как вечность, так мне тогда показалось. Но не противно. Что-то говорило.

Я стала подниматься в будущее. Если верить контроллеру. И мне это понравилось. А мой молодой человек стоял внизу и махал билетиками.

На самом верху я осталась одна. Только озеро вдали, тёмный лес, парк и небо… Такое чистое. Это солнышко его от облаков очистило. Далеко видно.

А там, где село солнышко, всё светилось ровным золотисто-жёлтым цветом. Как древние иконы. Если на них смотреть долго, они тоже такой свет излучают. И со мной что-то произошло, что-то в меня вселилось. И я взлетела вместе с ним. Я почувствовала это физически. Вселилось и спросило скрипом колеса:

– Хочешь в будущее? Будешь знать, что произойдёт с тобой в будущем, но ничего изменить не сможешь…

– Оно где?

– Там, где иконы древнерусские светятся.

– И я буду знать всю свою жизнь?

– Да.

И я представила, что даже на колесе обозрения я буду знать, что произойдёт со мной в следующее мгновение, и сказала:

– Нет.

Жить станет неинтересно. Поседеешь от таких знаний и скуки. А седеть не хотелось.

Дух не обиделся. Ему это даже понравилось. И он оставил меня. Хотя ты же знаешь, какие эти духи капризные. И приходят, и уходят, когда захотят, а не когда тебе это до зарезу нужно. Так я и поладила с духом. И мы стали подниматься вместе. И вот нас уже ничего не связывает с земным. Только небесное. Мы были только вдвоём.

– С кем? – спросил я.

– С духом. Веришь?

– Верю.

– Знаешь, когда твоё телесное превращается во что-то другое…

– И летишь!

– Да нет. Начинаешь понимать небо, слышать его. Играл духовой оркестр, и я слышала прошлое, и оно было прекрасно. Я входила в это прошлое из будущего, в которое идти отказалась. Мне хотелось в то прошлое, где боготворили женщину, любовь, где ценились чувства и благородство. И где «человек» – это звучало гордо. Мне очень хотелось в такое прошлое. И я спускалась в прошлое. Оно приближалось, становилось всё реальнее, там со мной должно было случиться что-то необычное и…

Непременно, вот оно! Я замерла. Но из прошлого налетел порыв ветра, кабиночку закачало. От ветра моя супер-дрюпер юбчонка вздулась парусом на голову. И обнажила всё. И мои трусики. Вернее, их отсутствие. Так во всяком случае снизу казалось. Моё забугорное чудо из тончайшего шёлка и кружев видно было только вблизи.

Это был порыв злой силы. Так и в прошлом всякое было. Не только то, о чём я думала. Надо же было так напакостить прошлому в такой необычный момент.

Меня прямо кипятком обдало: все видят… вернее, не видят мои трусики. И это я – секретарь комсомольской организации школы, член горкома.

Я вступила в классовую борьбу со злой силой прошлого. Я пыталась оправить юбчонку, натянуть её на колени, сесть на неё. Но не получалось. Ветер дул всё сильнее, и она упрямо парусом поднималась на голову. «Уж лучше улететь вместе с ней одуванчиком, чем такой позор», – думала я.

Я встала. Кабинку сильно закачало, и я чуть не вывалилась из неё. Мне что-то кричали, но я не слышала. Прошлое с помощью ветра пыталось унизить секретаря комсомола школы. И я, как истинная комсомолка, продолжала борьбу с прошлым, продолжала оправлять юбчонку на высоте, в сильно качающейся кабинке. И оправила. Победила. И вот секретарь комсомольской организации школы, член горкома и просто неземная девушка вышла на землю в трусиках, из которых торчала юбчонка.

И в нашем городке все впервые видят заморское чудо. Но я-то не видела и гордо шла. А передо мной расступались, оркестр стал фальшивить.

И тут до меня дошло. Я-то… Ужас! Я плюхнулась на землю – ноги перестали держать. И это было хорошо: так, сидя на земле, я привела себя в порядок. Спереди. А сзади не догадалась. Так и шла, показывая заморское чудо на попе, испачканное землёй.

Что было дальше – как и с кем дошла домой, – не помню. Всю ночь проревела и неделю из дома нос не показывала. Боялась.

– Чего?

– Мой мир из поэзии и музыки, цвета и света, мир, в котором я жила и в котором должно было начаться что-то необычное, высокое, чистое… И началось. Поползли слухи… Нет, полетели! И они превращались в самые наидостовернейшие факты. Точно так и было.

«Она на спор, при людях, юбчонку задрала… А сама-то без трусиков». «Такая девушка, а от неразделённой любви на что решилась – с колеса обозрения вниз головой броситься. А потом передумала. И чтоб такого парня, красавца, опозорить, что вытворять стала – при всём честном народе юбищу задрала, в трусица себе затолкала, грязные, рваные. Стыдоба! А дальше-то, дальше… Она их вообще спустила и бросила парню-красавцу в лицо. С ним плохо стало, его на „скорой“ увезли. А её в милицию забрали. Да! Милиции не до бандитов было, трусищи по кустам искали весь вечер. Вот вам и красавица, да ещё и из хорошей семьи».

А в газете разгромную статью напечатали: «Нам такая мода не нужна». О современной моде и о том, какое пагубное, нет, трагическое влияние она может оказать на молодёжь. Даже на комсомольцев. Так на колесе обозрения у комсомолки так называемая современная мода вздулась и закрыла юное личико. От волнения и стеснения девчушка пыталась оправить юбчонку и чуть не разбилась.

Нужна передовой советской молодёжи навязанная прогнившим Западом мода?! Нет.

– Как ты пережила это?!

– Героически. Героиней стала. Оказывается, как написали в «Молодёжной газете», всё было не так: «Просто на колесе обозрения девушке стало плохо от высоты, а тут эта мерзкая юбчонка (тут они были согласны с тем, что Запад оказывает на нас тлетворное влияние) задралась. Девушка почувствовала себя ещё хуже и, почти теряя сознание, как истинная комсомолка, член горкома, всё-таки взяла себя в руки и, чтобы не испортить отдых трудящейся молодёжи, через силу удержалась на высоте и сделала всё как нужно, проявив настоящую сознательность и героизм. Есть место подвигу в простой жизни!» Вот так – и не иначе. И мой портрет с горящим взором. И я стала комсомолкой-героиней. Почти героиней. Вот с кого надо пример брать.

А я и не догадывалась об этом. Не знала, как вести себя, и старалась поменьше выходить из дому. Не оправдала надежд газеты.

– Вот подружки, наверно, завидовали, – сказал я.

– Ещё как! Трусикам и супер-дрюпер юбчонке. У меня было такое, а у них нет. Всё забугорное! В кружевах. Как тут не завидовать?! А ещё всё продемонстрировала на высоком подиуме, выше некуда. Тоже мне, модель с небеси!

– Хорошо. Много и сразу.

– Это было слишком. Но я начала кое-что понимать. Что есть жизнь, и она другая, не такая, как в книгах.

– Надо ж! Никогда не думал, что малая часть туалета может быть столь важной.

– Для женщин – важнейшая деталь. А для многих – судьбоносная. Особенно если её снять вовремя и умело. Я умела. Но и стихи сочинять умела, так я, во всяком случае, думала.

И во всём находила поэзию. Откуда берётся поэзия? Ниоткуда. Она существует сама по себе и вечно.

– Где?

– В шуме ветра, в воде, звёздах, дожде, в падении листьев. Даже один листочек, падая, издаёт свой звук. Надо только услышать его. А ещё во взгляде, прикосновении…

Ритм, рифма, музыкальность, образность… Надо только увидеть, услышать. Очень немногие видят и чувствуют. А ещё меньше могут это отобразить. А рифмовать – дело нехитрое. Все могут.

– Мудрёно, – сказал я.

– А ты как думаешь?

– Это мы не проходили, это нам не задавали. Может, мульён лет назад кто-то сказал кому-то:

 
Сиськи у тебя – во!
Заросли волосьем!
А булыжник, что тебе подарил,
Я им соседу голову проломил,
Чтоб не лапал, гад,
Твой аппетитный зад.
Зад твой бел, как луна,
Хочу я только тебя.
И не пойти ль нам туда,
Где течёт река,
Где жратвы полно?
А может, туда, сам не знаю куда.
 

– Я рвалась туда, знала куда: «В сады поэзии святой. Увижу ль вас, её светила?» Они были там, на Олимпе, где их творят, издают.

И они гремят на стадионах. И наконец! Счастье привалило: была приглашена к нему! Самим! На вечера которого ломились так, что приходилось ломившихся конной милицией обламывать. Как я не двинулась, не знаю. Но головку потеряла.

– И полетела.

– Что ты! Я уж теперь поэтесса. Раз пригласил туда, я должна явиться в «сады поэзии святой» этакой… поэтессой такой. Но как?! Как одеться… или раздеться? Во что…

– Раздеться?

– Даже и этого не было. Так я считала. Я плохо соображала и начала рыться в сундуках, которые отродясь не отмыкали. И нарыла кое-что из прошлого. И из нарытого сотворила… Вот я в кружевном платье (из шалей и скатерти девятнадцатого века), в туфельках начала века двадцатого! А какие на мне перстни с каменьями! Серебряные, начала девятнадцатого века. А причёска!

Такая милашка в шляпке с вуалью. И, конечно, бледное лицо, горящий взор – именно взор! – и яркие губы.

Что стоило это моей семье, подругам! Не описать. Но зато я выглядела настоящей поэтессой начала двадцатого века.

Так я надеялась.

А как провожали!.. В неведомое! И оттого как в последний путь. С цветами, слезами. И пирожками в корзиночке. А я одна в купе.

Совсем не вагонная, с глазами на пол-лица. И все смотрят на меня… Как-то не так, странно. Странно видеть людей, смотрящих на поэтов так. Мы же поэты! И что они находят в нас странного?

А вот солнышку было не странно, как поэт в «Сады поэзии святой» под стук колёс или сердца стремится. И оно провожало меня по полям, лугам, верхушкам деревьев, вместе со мной катилось в «Сады поэзии святой». Солнышко понимало меня и старалось успокоить красно-сиреневатое небо… и приглашало первые звёзды на ещё светлую высь. И они начали приходить оттуда, где небо тёмное, синее. А самые смелые – и в светлой полосе неба. Это солнышко, уходя, зажигало их.

Вот так и поэтов кто-то должен зажечь, чтобы они светили долго. А лучше бесконечно. И меня зажгут, надеялась я. И не сомневалась, что ОН сделает это и я буду светить, пусть и самой маленькой звёздочкой, в «Садах поэзии святой».

Мне нравились звёзды на ещё совсем светлом небе. Они были весёлыми, чистыми и молодыми. Как и я. Я любовалась ими. И мне было чисто и весело вместе с ними. И я начала рассказывать им, что готова ради поэзии на любые баталии. Непременно баталии и…

«Если ранят меня в справедливых тяжёлых боях, забинтуйте мне голову полевою дорогой…» Дальше я не могла читать замечательные стихи, слёзы душили от мысли, что меня могут ранить. Но в справедливых боях. Всё замирало внутри. Главное – в справедливых, тяжёлых… поэтических, естественно.

А в изголовье будут стоять товарищи по поэзии и ОН. А я, бледная, не буду стонать. Это была честная борьба. Всякое бывает. Вернее, я приняла основной удар на себя. Я глубоко верила, что в поэзии всё только справедливо, благородно и честно. Но это впереди, до этого ещё надо добраться. А пока я стуком сердца подгоняла колёса экспресса.

(Правда, это был не экспресс. Они на нашей станции не останавливались. Почтовый – товарный. И купе в общем вагоне. Просто в нём никого не было.) Тем более надо было помогать колёсам. И они стучали всё громче, особенно тогда, когда состав отходил от очередного полустанка.

Мне так хотелось поговорить с кем-то…

– В звёздных мирах наши души летают – это я о нас, о поэтах, – сказала я звёздочкам.

– Молодец! Иди к нам! – ответили звёзды переливающимся светом.

Или мне показалось. Я опустила окно. Нет, не показалось, они приглашали меня к себе.

– А как же «Сады поэзии святой»? Этот рай для поэтов?

– Ну, подружка! Тут выбирай: или рай, или к нам взлетай.

Я растерялась:

– А можно я сначала к нему?

– А к нам когда?

– Не знаю.

Звёзды рассмеялись лучиками. Все. И я с ними.

– Какие же вы, земные женщины! Непременно сначала к нему!

– Я ещё не женщина. Я не знаю, как быть женщиной.

– Быть женщиной прекрасно. Станешь – расскажешь.

– Обязательно. Но как?

– Стихами. Лучше поэзией. Только не нуди и не страдай. Не раздирай в кровь женское. Поэтки горазды на это. Даже неплохие. Хлебом не корми, дай повыть, страдая. Поэтому их мало среди поэзии. Поэзия – мужское дело.

– А тогда почему поэзия – ОНА?

Даже звёзды не могли ответить, почему поэзия – ОНА, если это мужское занятие!

– Может, потому, что мы тонко чувствуем. Ощущаем более эмоционально.

– Как знать. Вот если б вам поменьше страдать… Страдания – не поэзия.

– И о чём тогда писать?

– О том, что люди не замечают, плохо чувствуют. О тонких мирах. И так, чтобы и читающий чувствовал то же самое. О мимолетностях. «Звезда с звездою говорит». Только поэты понимают язык звёзд.

Я начала волноваться и говорить всё громче. Прибежала проводница:

– Девушка, у вас всё в порядке?

– Да.

– А… а… а! Я думала, пристаёт кто. Всякое бывает в наших поездах.

– Всё хорошо. Это я с подружками разговаривала, со звёздами.

– Ну да… да, но… Я-то подумала… Спокойной ночи. И окно не забудьте закрыть, когда разговаривать закончите.

Подружки залились в вышине ярким смехом. А проводница скорее-скорее в своё купе и закрылась на ключ. Даже чаю не предложила.

– Ты мысленно говори с нами. А то не добраться тебе до Садов. В другие попадёшь. Оденут в халат «от кутюр» с длинными рукавами, которые на спине завяжут.

– А что я такого делаю?

– То, что у тебя того не того. Так проводница подумала. И справедливо. Вот сама посуди: нормальные люди могут говорить со звёздами?!

– Я нормальный поэт. Мы умеем говорить со звёздами. Фантазировать. И в чём я виновата?

– В том, что говоришь с тем, с кем говорить невозможно. Говорящих нас нет.

– А для меня есть. И ваши души чистые, светлые, как поэзия, как поэты.

И правда, какое чистое, прекрасное сияние! А исходит от ада внутри звёзд. От неба, лугов, трав и цветов неслась душа туда, где шум и суета. Но и туда, где поэзия была. На Олимп.

И в непонятном, прекрасном городе в метро с его грохотом, молнией, прилипшими телами, духотой.

– Вы выходите?

– Да.

И туда, где на самом верху ждёт звезда, что светила всегда!

– Я вас такой, только такой и представлял! – воскликнуло светило.

– Какой? – пролепетала я.

– Сияющей. Вам непременно надо взять псевдоним. Непременно! Вы сияете. Вот такой должна быть настоящая поэзия. Сиять! – И он выключил свет. – Вы осветили мою монашескую келью.

В наряде из материи девятнадцатого века, с корзиночкой пирожков в руках. Я излучала свет? Возможно. Или свет шёл от статуэтки сидящей обнажённой девушки на огоньке, который он зажёг. И дурманящими благовониями заполнился кабинет. Как чудно пахла поэзия! И как чисто светилась она!

Помутнело в головке, и залепетала я о поэзии, о садах. Когда кругом цветы разные, прекрасные – это поэзия. И даже в цветах – стихи китайских поэтесс X–XII вв. до н. э. Из столетий, тысячелетий раздаются их голоса. Только умей слышать слов связующую нить. Лишь музыка любви в словах и память яркая в цветах. И всё старо, как и века, и так же остро и свежо. И вновь вернулась красота. И от этого в садах поэзии дышится легко и радостно. Всем! А из фонтанов – музыка. Струи воды как инструменты оркестра.

Есть маленькие, тихие фонтанчики – это камерные оркестры. А птицы – солисты. Кругом цветы поэзии святой.

– Да, да! – Он увлёк меня на диван.

И я утонула в кожаном комфорте и его объятиях. В объятиях поэзии. Он нашёптывал мне о поэзии и всё крепче прижимал к себе:

– Я читал ваши стихи, они наивны и прелестны. Они заслуживают того, чтоб увидеть свет.

Сердце у меня перестало биться. А он всё более вдохновенно говорил о чистоте и возвышенности поэзии.

 
О, это чудное мгновенье!
Передо мной явилась ты!
Какое сладкое видение!
О! Это просто наслаждение,
Когда передо мною ты!
 

– Помнишь, как писал наше Всё? И было б непозволительно, кощунственно повторять то, что он так возвышенно… Нет-нет, я недостоин этого…

А потом! Что было у нас, между нами потом… Он обессмертил меня.

– Ты хочешь, чтобы я обессмертил тебя? Так же.

И он продолжал шептать. Я не знала, что было «потом» и чем он меня обессмертил, но прошептала. Вернее, простонала:

– Да…

– И я это сделаю, ты будешь гордиться этим всю жизнь и рассказывать…

Он продолжал нашёптывать о высоком, о чём-то поэтичном и гладить колени. Всё выше и выше ползла его рука и добралась до трусиков:

– О! Какие у вас тонкие, изящные кружева. Божественно!

Только эстет-поэт мог определить качество.

И он стал стягивать трусики, прерывисто дыша и вдохновенно бормоча:

 
Падают снега́,
                        снега́.
Превращая снега́
                             в кружева.
И забуду я о сне́гах,
                               снегах,
Я весь там – в кружевах,
                             в кружевах.
 

Помогу тебе издать…

Лучше снять…

Назовём сборник так:

«Треугольная пена кружев-труселей».

И было непонятно, то ли снять трусики, то ли издать «Треугольные трусики».

– Я помогу тебе вступить в Союз поэтов. Мы и там будем рядом. Вспомни, как у нашего Всё с Керн было… Это сама поэзия в высочайшем проявлении жизни.

Он всё старался снять трусики, потел, но у него не получалось. И он попытался перекусить резинку зубами.

– От вас пахнет, – сказала я.

Сознание возвращалось ко мне поэзией!

– Как точно вы подметили, – сказал он.

Но от него просто пахло. Как в метро в часы пик.

А на кончике носа висела капелька и блестела. Я наконец поняла, что он хочет.