– Завербованные? Каким образом? – резко спросил тесть, подавшись вперед.

– Конечно, это непросто и опасно. Но нужно знать подходы, смотреть на ситуацию глазами самих блатных – тогда можно подобрать немало ключиков к та-а-аким замочкам! Думаю, вам приходилось слышать про так называемые сучьи войны?

– Ну… – уклончиво отозвался товарищ Лагин. – Доводилось. Разумеется, доводилось. И что?..

– Папа, Слава, а когда мы пойдем на прогулку?

– Да, тебе уже пора освежиться…

Розалия встала и, поднеся руки к лицу, переместилась к окну. В пальцах сверкнул бокал с коньяком. Розов продолжал:

– Сучьи войны, как вам известно, ведут с того времени, как окончились боевые действия. В штрафных частях воевало много уголовников. По их представлениям, по понятиям «честного вора», взять в руки оружие, да еще на стороне государства, – западло. Прошу прощения за словечко. Это четко не по понятиям. «Правильные» воры сразу же после сорок пятого года принялись отслеживать ссученных, вернувшихся с фронтов… ну и… Всякое бывало. Да и сейчас имеет место, чего уж греха таить.

– Знаю. Сам в сорок седьмом ездил в Устьвымлаг и в Соликамские лагеря. С компетентной комиссией… Попросили, так сказать, разобраться, назвать виновных, – протянул товарищ Лагин.

– Многим блатным из числа тех, что воевали, а потом снова отправились в места заключения, удалось скрыть от своих, что они – «суки», – продолжал Розов. – Ну, а органы такой информацией владеют. И эти сведения можно использовать, если по уму, с солидной приваркой: в конце концов, какая разница, за что свои же посадят на перо? За то, что ты воевал за страну – и, стало быть, сотрудничал с властями и ссучился, – или же за то, что ты, так сказать, взаимодействуешь с органами уже в мирное время и сдаешь информацию в обмен, скажем так, на некоторые послабления? То есть – опять же ссучился? То-то и оно. Я не буду посвящать вас во все детали работы, Семен Андреевич, да оно вам и ни к чему. К общей картине ничего не добавит. Скоро у меня встреча с нужным человеком – тогда многое прояснится. В том числе и то, куда дели труп Льда и что намерены предпринять воры в ответ. Ведь, по их понятиям, они обязаны найти виновного.

– Это да…

– Хотя уверен, что многие только рады смерти Ильи Холодова.

– Тоже – да.

Следователь Розов склонил голову к плечу и осторожно спросил:

– Давно знаете этого Льда? Успел насолить?

– Да как тебе сказать, Ростислав… По крайней мере, у меня есть все основания сожалеть, что он умер так скоропостижно. Не повидавшись со мной, – произнес заместитель министра Госконтроля СССР, человек, который в принципе не должен интересоваться отдельными людьми вне его системы. – Это был отличный враг.

Последняя фраза, в особенности тот тон, каким она была произнесена, заставила Ростислава Ростиславовича Розова издать коротенький гортанный звук и, налив себе коньяку, промочить пересохшее горло.

5

Лаша Гогоберидзе вертел в руках колоду карт. Однажды отказавшись от промысла каталы, он унимал неизбывный зуд в пальцах очень простым способом: обыгрывал в карты собственного двоюродного брата Реваза, помогавшего ему по кухне, а иногда и жену – хотя последнюю привлекали в компанию очень редко. Ну, во-первых – баба, а во-вторых, Лаша иногда подозревал, что шустрая Нина обращается с этими опасными кусочками картона едва ли не виртуознее, чем он сам.

В тот самый момент, когда он все-таки решил предложить Ревазу сыграть на то, кто будет мариновать мясо в котле, в харчевню вошли четверо. Сначала Гогоберидзе подумал, что это очередная комиссия, проверяющая заведение Лаши на соответствие нормам советского общепита, но тотчас же узнал в человеке с резкими чертами лица Джебраила Гатагова – Гавану – и проговорил:

– Гамарджоба! Какими судьбами, дорогой? Последний раз виделись, если не ошибаюсь… в Гурзуфе?

– И тебе здравствовать. Как, стало быть, жизнь? Как торговля? – угрюмо спросил тот. – А то ты мне доставал, помнится, отличные контрабандные сигары.

– Какая контрабанда? Какие сигары? Давно уже от этого дела отошел. Тебе ли не знать. Но если хочешь, могу по старой дружбе предложить, – лукаво проговорил Гогоберидзе.

– Дружба твоя, раз так, для другого бы мне сгодилась. – Гавана снял с головы кепку и аккуратно выбил ее о колено. – Слышали мы, что любят у тебя хорошие люди посидеть. Вот в пятницу, говорят, Лед сидел, которого потом на серпантине погасили… Было дело? По глазам вижу, что врать не хочешь и не будешь. Ну так какие промеж нас секреты?

Лаша Гогоберидзе положил карты на стол. На его массивном лице появилось плохо скрываемое выражение досады и нетерпения.

– У меня много посетителей, – ответил он. – Всем рад. И нечего мне скрывать. Если человек спрашивает, отчего ж ему не ответить. Тем более не вы первые спрашиваете. Наведывались тут и до вас.

– Угро?

– Да, оттуда. Любезные такие, э! Я думал, что меня сразу мордой в брусчатку за старые-то мои заслуги. Ан нет.

– Чего ты нам тут стрекочешь? – вмешался один из бывших с Гаваной громил, которого среди своих называли Погребом. – Дай мне его, я быстро освежую. А то он нам тут прогоняет! Я себе давно клал зарубку, чтобы его, носорога, прижать!

– Остынь, Погреб, – отмахнулся Гавана. – Не лезь. Ну так что, Лаша? Если запамятовал, о ком я, то вот тебе – срисуй, – он протянул грузину фотокарточку, на которой красовался хмурый Лед в криво заломленной набок шапке-ушанке. – Ну? Ты же всех наперечет помнишь, не дуркуй.

– И не думал даже… Был он у меня, – Лаша мельком взглянул на фото, – был, и не один – с товарищами. Могу описать, если надо. Один толстый…

– Этот?

Фотокарточки в пальцах Гаваны сменились с быстротой, достойной карт в руках самого… э-э Лаши Гогоберидзе.

– Этот. С ним еще двое. Первый – здоровый, краснорожий… э-э, с зубами через один. Чачу пил все больше. Я, говорит, мордвин.

– Понятно. Ну, а второй?

– Он, кажется, попозже подошел. Длинный такой, на аиста похож. Посидели. А потом машина за ними пришла. Серый «Опель», да. Номеров не помню, если тебе это нужно, уважаемый. Да, тот самый, который сгорел, наверно. Вся Ялта уже знает.

– Если бы только Ялта, – пробормотал Гатагов. – Э-ээ…

– Ясна поляна, они это и были, – буркнул Погреб. – А хобот я этому барыге все равно открутил бы. Борзый.

Гавана задал еще несколько наводящих вопросов, но его чутье опытного вора подсказывало ему, что Лаша Гогоберидзе говорит чистую правду, что он и не думает выкручиваться, изворачиваться, лгать, ему попросту не с руки играть в молчанку. Однако что-то было не так, что-то ускользало, хотя лежало на поверхности и было одним из ключиков к решению загадки… Все совпадало, описания всех троих бывших со Льдом людей соответствовали внешности тех, кто погиб там, в «Опеле» на серпантине. Толстый – Сава; краснорожий с редкими зубами, к тому же заявляющий, что он мордвин – понятно, Сережа-мордвин и есть; Худой – водитель Славик, который…

Гавана пробормотал себе под нос невнятное ругательство. Ну, конечно! Водитель. Лед и трое с ним сидели в заведении Гогоберидзе, когда за ними заехал «Опель». А стало быть, в нем уже был водитель… И худой – не Славик вовсе. А… кто?

– Длинный, тот, что на аиста смахивал… Какой он из себя? Давай, кацо, я ж по-доброму спрашиваю.

– А никакой он! Длинный, серый, в пиджаке, хоть и жарко было. Глазки бегали. А так – по виду – ничего особенного сказать не могу. Только вот кажется мне, что он не из блатных. Фраер мутный, – весомо высказался Гогоберидзе. – Хотя мне, конечно, все едино, лишь бы покушали с удовольствием да расплатились аккуратненько.

– Если увидишь того мутного фраера – узнаешь его?

– Отчего ж не узнать? Подгонишь – срисую, – окончательно перешел на доверительную манеру общения Гогоберидзе. – Мне, уважаемый, прятаться не от кого. И скажи своему молодцу, чтобы он на меня глазами так не сверкал, – выразительно глянул он на насупленного Погреба, – а то ведь и огорчить могут до невозможности. Не я – люди.

6

Следователь Розов ждал своего человека в условленном месте. Это была очень важная встреча, однако мысли у Ростислава были не о ней: из головы не выходил разговор с высокопоставленным тестем. Насколько Розов успел изучить товарища Лагина, Семен Андреевич был человеком сдержанным, скупым на слова и эмоции, а главное – чрезвычайно неохотно шел на откровенность. А уж чтобы прямо указать на то, что какой-то вор сыграл значительную роль в его прошлом, – это было нечто из ряда вон выходящее. Розов подумал, что всплеск отцовских чувств в товарище Лагине по срокам странно совпал с громким убийством на серпантине, по поводу чего уже успели позвонить из Москвы. Правда, начальство Розова убедительно заверило москвичей, что они справятся собственными силами и никакого оперативного усиления из столицы им не нужно.

Ростислав знал, что преступлений, подобных этому, в Крыму не было с 1947 года. Тогда в первые послевоенные годы у населения изъяли огромное количество разошедшегося по рукам оружия. Были случаи изъятия даже противотанковых ружей и противотанковых мин, а в одном из сел у местной жительницы отобрали немецкий бронетранспортер: его она заботливо хранила в сарае на случай возобновления военных действий. Много оружия было изъято у крымских татар, которых переселили за массовое пособничество врагу во время войны. Сейчас ситуация в Крыму была спокойной и стабильной, полагал Розов. С большой долей уверенности можно было утверждать: убийство Льда и его людей, обставленное так, чтобы о нем говорило как можно больше людей, совершили гастролеры. То есть неместные. Мастодонт и Джага, решающие вопросы в воровской среде здесь, в Крыму, – не враги себе, убивать авторитетного московского вора на своей земле – глупость.

«И все-таки, – размышлял Розов, – почему Лагин вдруг заинтересовался этим делом? Где он вообще мог пересекаться со Льдом? Мало информации. Нужно подождать. А вот и человек, с кем назначена встреча…»

От пирамидального тополя, тонувшего в предночном сумраке, отделилась фигура сутулого, коротко стриженного человека с папироской в руке. Некоторое время он, стоя боком, присматривался к Розову, потом бухнулся на скамейку рядом с ним и выговорил:

– Ну?

– Ну – это я тебе скажу. Что нового? Было?..

– Да, было. Сходняк постановил закрепить Гавану.

– Гатагова?

– Его самого. Меня прокатили: Гавана сказал, что трупов накидаю. Все-таки моего братуху убили, – отозвался Сулима, брат Сережи-мордвина, и его глубоко посаженные, обведенные жирными тенями глаза вспыхнули в тусклом лунном свете.

– Нет, с трупами ты поостерегись, – саркастично отозвался Розов. – Сдается мне, и без того немало дел наворочают.

– Мастодонт большой крови не желает. Он хочет тишком, да по-быстрому. А уж если сам замазан…

Розов повел плечами:

– Ой, боюсь, не получится тишком. Слишком много людей в курсе.

– Это уж точно. Могли бы ведь загасить по-тихому, мало ли в горах укромных мест, где никогда не найдут? Так нет же, нужно было валить так, чтобы кипеж на весь Крым был. Да что там Крым – бабахнуло на пол-Союза. В Москве чинари, поди, грызню затеяли, не говоря уж о наших… – выговорил Сулима.

– Это точно, – кивнул Розов и снова вспомнил тестя, его напряженные металлические интонации в голосе. Сощуренные внимательные глаза. – Ты вот что, Сулима… Ты чего-то недоговариваешь. Я ж тебя давно знаю. Папироска в пальцах прыгает… Оно понятно, брата убили, но…

– Да прав ты, начальник! – подался к собеседнику блатной. – Тут такое дело… Мастодонт не сказал, но на сходняке потом меж себя шептались: не один Лед ушел, и общак с ним. Лед был держателем общака…

– Чьего? – резко подался вперед Розов.

– Много от меня ты хочешь, начальник. У нас так часто бывает, что и не знаем, кто именно общак держит, – отметил тощий Сулима. – Базлали, что Лед всегда носил на руке перстень, а перстенек тот как раз и был из общаковского актива – ну, вроде «маячка» для посвященных, что, дескать, это Лед за общий котел отвечает. Тот перстенек на руке у него и был, когда нашли их.

– Что, перстень – главный опознавательный знак? – усмехнулся Ростислав. – По нему уверились, что именно Лед в машине был? А то ведь с одной руки на другую перстенек перекинуть – не велика премудрость, верно?

– Да ну… – уклончиво выговорил Сулима. – Да много там было всего… примечательного. И перстень, и по зубам глянули, по наколочкам уцелевшим… Рука у него была в одном месте переломана – это тоже было.

– Рука?

Сулима крякнул.

– Да… левое запястье, – нехотя сказал он.

– Значит, он? – нажимал Розов.

– А ты что, не веришь, начальник? Хотя у тебя работа такая – никому не верить. Ты ж – барбос. Ну-ну, не зыркай. У нас, правда, тоже: не верь, не бойся, не… Ну, да ты знаешь. Ты у нас все знаешь… Лед, конечно. Он это был. А из-за общака теперь многие в большой печали. Не одна башка заболит, не одну снесут. Там не руки ломать будут, не запястья – а головы полетя-ат… Ладно, я все сказал, – встряхнулся блатной. – Если что нужно будет, не ищи, а подай весть, я сам всплыву. Сейчас будут большие разборы… Под раздачу может попасть кто угодно; да что я – даже Большой Маст, он сейчас не у всех воров в фаворе, а нынешние замутки кого угодно могут из авторитета выбить… – пробормотал Сулима, и только сейчас следователь Розов понял, что вор сильно пьян. – Светиться нет резона, – добавил Сулима и сплюнул себе на штанину.

– Как будто в более спокойное время тебя за работу на органы не поставили бы на перо, – сказал Розов, вставая. – Ну, я понял. Бывай. Не пей больше. Хотя кому я говорю…

– А ты, чтоб учить, подстрелил бы мне пару «вошек» на убогость, – буркнул Сулима.

– Чего?

– Я говорю: пару десяток дал бы мне… здоровье поправить. А то… всем нам жить осталось – самую малость.

– Проспись! Хотя ладно… вот тебе.

Две купюры перекочевали в потный кулак Сулимы. Следователь Розов давно уже ушел, растаял в наваливающемся на землю влажном сумраке, а шатающийся Сулима все еще стоял, сминая пальцами деньги, и бормотал:

– Да… Началось. Неспроста… Вот и брат покойный мне говорил: подожди, скоро начнется… Даже лед расплавится…

7

Три дня спустя

Вор в законе Мастодонт, он же Большой Маст, был пьян. С ним это случалось крайне редко, но сейчас был хороший повод крепко выпить. Похороны Льда прошли скромно, и даже не в Ялте. Большой Маст прилично выпил на них, продолжил уже по возвращении и вот теперь никак не мог разобраться, радоваться ему или печалиться по поводу смерти Льда. И вот эта неопределенность нагоняла на гражданина Мастриди еще большее желание залить в глотку очередную дозу «керосина» и отойти на боковую, чтобы не забивать голову проклятыми вопросами. Конечно, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что рано или поздно ответить придется. И на вопросы, всплывающие прямо сейчас, в момент этих не совсем твердых и трезвых размышлений… а быть может, придется ответить и за что похуже. В конце концов, кем бы ни являлся Лед, сколь бы ни был он в авторитете (и куда поавторитетнее найдутся), но вместе с ним ушли не только те трое, о которых можно и позабыть, – вместе с ним ушел общак! А о том, что составляло ядро общака, Маст никогда не забывал. Искать и вернуть придется. Мастодонт сжал кулаки и толкнул в бок посапывающего рядом на диване Ваню Бахчу, но тот уже был пьян и даже не пошевелился.

Большой Маст налил себе еще и выпил в одиночку. Нельзя сказать, что у него было много оснований печалиться о смерти Льда. Были у них и терки; были и ситуации, когда окружение Мастодонта и Льда думало о том, что непременно прольется кровь. Так было на пароходе, на котором этапировали их в Севлаг уже после войны, так было и в Тайшетлаге… Большой Маст прекрасно помнил ту самую – единственную – драку, которая прошла между двумя ворами четыре года назад. Мастодонт объявил Льду о том, что тот еще обязательно поцелует нож и с того момента, как его губы коснутся железа, примет новый, неворовской, закон и станет ссученным. Огромный и грузный Мастодонт при всей своей комплекции был очень ловким в обращении с ножом и в кулачной драке, казалось, должен был быстро смять высокого, жилистого Льда, уступающего Большому Масту в весе никак не меньше полуцентнера. Ничуть не бывало! Сначала Лед с легкостью уклонился от выпада Вани Бахчи, который уже тогда числился в близких у Мастодонта, и опрокинул его одним тычком – а потом добавил так, что Бахча не мог подняться полтора часа. А позже сумел выдрать нож из пальцев самого Мастодонта. Большой Маст все-таки сломал ему руку в запястье и вернул свой нож, но прежде лишился левого клыка и несколько дней страдал потом от боли в печени. А ведь Большой Маст хвастался, что учился ножевому бою в Одессе еще до революции у признанных мастеров жанра, что называется.