Супруга коммивояжера Стасько с двумя детьми, восьми и двенадцати лет, проживала в Замоскворечье в собственном доме с мезонином по Арсеньевскому переулку в квартале от Конной площади. Встретила Клавдия Стасько судебного следователя отчего-то настороженно, на вопросы его отвечала весьма неохотно, с необъяснимой опаской. Но когда речь зашла о Зинаиде Кац, сделалась ядовитой и шипящей, какой может быть только кобра, поднимающая голову. Понять ее, конечно, можно: убили мужа-кормильца и, вполне возможно, не без участия этой самой Зинаиды…
– Этот Хаим Кац – мошенник! Насобирал денег у многих торговцев и держателей лавок в Замоскворечье. У Власа Полуянова, купца Никиты Севастьянова, ювелира Генриха Фонгаузена, часовщика Яцека Мандалевича, еще у кого-то, всех и не упомнишь… – с дрожью в голосе, выдававшей бурлящее желание праведной мести, говорила Клавдия Васильевна. – У моего Гриши пять сотен взял, сволочь эдакая. Под ходовой товар, который он якобы должен был привезти из Варшавы. И сгинул, гадское отродье. Сказывали, тыщ двенадцать набрал денег серебром! Не худо, правда? – Стасько посмотрела на Воловцова, ища сочувствия, и Иван Федорович понимающе кивнул. – Искали его, в полицию заявляли. Оказалось, ни в какую Варшаву он не ездил и вообще, похоже, из Москвы даже не выезжал. Но как найдешь его в таком городе, как Москва? Поначалу за домом следили – вдруг к семье своей заявится? Потом слежку сняли, а самого Каца объявили по всем губерниям в имперский розыск. Тогда Гриша мой и Никита Севастьянов, его хороший приятель, сами стали за домом присматривать, благо он недалеко тут стоит, на Большой Серпуховской возле новой богадельни для душевнобольных… И заметили, что по вечерам к Кацам зачастила какая-то высоченная худая старуха. Идет к ним, а сама оглядывается, будто опасается кого. Однажды после ее прихода Гриша решил в окошко к Кацам заглянуть и разговор подслушать, поскольку они с Севастьяновым полагали, что старуха эта весточки от Каца супружнице его носит… Ну, пробрался Гриша во двор, к окошку прильнул и слышит, что старуха-то мужицким голосом разговаривает. А как платок-то сняла – глядь, а это сам Кац и есть. Ну, Гриша мой бегом в Серпуховскую часть, нашел помощника пристава и все ему выложил: что, дескать, разыскиваемый по всем губерниям мошенник и подлюга Хаим Кац находится у себя дома в бабьем, стало быть, обличье. Помощник пристава снарядил наряд, сам собрался, обложили дом Кацов, ну, и Хаима-то тепленьким и взяли. Прямо, говорят, в постельке Зинаиды его и заарестовали. Без порток. Орала Зинаида Захаровна благим матом «на всю ивановскую», как потом мне Гриша рассказывал. А затем объявила во всеуслышание, что это ему, Грише, даром не сойдет и что он уже не жилец на этом свете, вскорости его-де убьют, как шелудивого пса. Видите, – шмыгнула носом Клавдия Васильевна, – так оно и вышло…
– Сочувствую, – искренне отозвался Иван Федорович и действительно сочувственно посмотрел на женщину. – Но, может, это только одни угрозы были, а до дела с ее стороны и не дошло? Ведь вы же знаете, так часто бывает: насолят человеку сильно, вот он в ярости и грозится убить, но далее угроз его действия не идут…
– Нет! – Клавдия Стасько так гневно зыркнула на Воловцова, что того едва не передернуло. – Это были не только угрозы, господин судебный следователь. Опосля арестования Каца я двух подозрительных типов видела подле нашего дома. Мнутся, будто кого-то ждут, папиросы одну за другой курят и все на наши окна поглядывают. У этой Зинаиды Кац четверо братьев имеется и, вообще, родни по Москве навалом. Верно, кто-то из них возле нашего дома тогда и терся. А однажды слышу, – Клавдия Васильевна перешла почти на шепот, – возле окон наших шоркается кто-то. Ну, я осторожненько занавесочку отодвинула, гляжу: стоят. Опять двое. Те или не те – не разглядела, поскольку темно уже было. А потом слышу один другому и говорит: «Вот здесь, дескать, эта собака Стасько и проживает»…
– А в полицию вы по поводу этих двоих обращались? – спросил судебный следователь по наиважнейшим делам.
– А то! – Клавдия Васильевна посмотрела на Воловцова, как на больного. – В тот самый день и пошла, когда те типы возле нашего дома папиросы курили. Только мне в участке ответили, что ничего-де поделать не могут, поскольку никакого состава преступления у этих двоих покудова не наблюдается. Мол, стоять граждане российской империи могут где угодно и когда угодно. И курение папирос, мол, покуда нашим законодательством не запрещено. Месяц, ровно месяц Гриша дома безвылазно просидел, бедняжка, – покачала женщина головой, едва не плача. – Все дела свои забросил, убытку неисчислимого сколько понес. И я его не пускала, да и он сам из дома не рвался, мести со стороны кацовской родни опасался. И не напрасно. Только из дому вышел, так его в первую же поездку и убили…
Стасько хотела еще что-то добавить, поперхнулась и быстро отвернула лицо в сторону.
– Ясно, – подытожил нелегкий разговор со вдовой коммивояжера Стасько Иван Федорович. Что эта Зинаида Кац могла заказать Григория Стасько – и к гадалке не ходи. Женщины – создания на месть падкие и всегда готовы ее совершить. Хлебом их не корми, дай только подлость, а то и жестокость какую обидчику своему содеять. А тут – мужа у женщины отняли. Кормильца. Такая запросто могла кого-либо из родни подговорить на убиение коммивояжера. За деньги, конечно, которые, надо полагать, у Зинаиды Кац имелись. Ныне такие времена пошли, что и за сотенную, не моргнув, пришить могут…
– Да вы не сумневайтесь, господин хороший, – аккурат в унисон мыслям судебного следователя произнесла Клавдия Васильевна, снова повернувшись к нему. – Эта Зинка Кац – настоящая убивица моего мужа Гриши и есть…
– Вы, значит, в этом уверены, – скорее констатировал, нежели спросил Иван Федорович.
– Уверена! – воскликнула вдова коммивояжера и для пущей убедительности истово перекрестилась…
«Бутырки»…
Нечто отчаянно-безнадежное присутствовало в самом этом слове. Будто на что-то важное, что прежде составляло мечты и душевные чаяния, обрушилось навсегда, и оставалось лишь в сердцах махнуть рукой, всем разом, дескать, «ну, и хрен с ним»…
Само словечко – «бутырки» – пришло с Волги и означало не что иное, как человечье жилье на отшибе. Бутырки и были раньше таковым жильем: на месте тюремного замка на обочине дороги, некогда ведшей в город Дмитров, стоял скромный починок, выросший в небольшую деревню в полсотни с лишком дворов – вотчину боярина Никиты Романова-Юрьева.
Молодой царь Петр превратил деревню в солдатскую слободу, где квартировался полк полковника Матвеева. И стала деревня большой казармой…
Екатерина Великая поселила в старые казармы бравый гусарский полк, прозванный по месту дислокации Бутырским. А в одна тысяча семьсот семьдесят первом году гусарские казармы были отданы под тюремный острог. К нему крепко прилепилось старое название – Бутырки, то есть тоже поселение и тоже на отшибе. Собственно, так оно и было в действительности, тюрьма и есть обочина жизни…
После пугачевского бунта надобность в таких вот «обочинах жизни» возросла многократно. И императрица Екатерина Алексеевна отдала распоряжение: вместо деревянного острога выстроить каменный тюремный замок, чтобы держать уголовных, а тем более государственных преступников за крепкими мурованными стенами в большей строгости, нежели в прежние времена. Дабы отнять охоту у каждого сидельца бунтовать супротив существующих самодержавных устоев и совершать законопротивные проступки лишь только из одной боязни вновь угодить в Бутырский острог.
Строительство было поручено надворному советнику архитектору Матвею Казакову. Он исполнил все в точности по чертежам, полученным от самой императрицы: храм Покрова Пресвятой Богородицы с четырьмя тюремными корпусами, примыкающими к храму.
Тюрьма получилась мощная и угрюмая: раз попал, во второй – не захочется. Однако простояла она недолго: тридцать лет назад все четыре корпуса снесли, и по проекту губернского инженера-архитектора Шимановского была, практически, выстроена новая тюрьма с корпусами и башнями, не менее впечатляющая и угрюмая, нежели прежняя. В одной из башен, Пугачевской, прозванной так вначале сидельцами, а затем и администрацией Бутырок, поскольку в ней еще до реконструкции тюремного замка сиживал в кандалах казачий царь Емельян Пугачев, ожидала окончания следствия Зинаида Захаровна Кац, в девичестве Жилкина…
Не менее получаса понадобилось Ивану Федоровичу, чтобы войти в тюремный замок, получить «добро» на посещение заключенной, дойти до Пугачевской башни, где томились женщины, ожидавшие суда и последующей ссылки, подняться почти в кромешной темноте по узкой винтовой лестнице и попасть в одну из одиночек, где находилась Кац. Всего камер в башне было четырнадцать. Кац сидела в «светлой камере», имеющей небольшое оконце, забранное решеткой изнутри и проволочной сеткой снаружи. Стало быть, имелись в башне и «темные камеры», очевидно, вовсе без оконцев и напрочь лишенные света… Но и в камере Кац светлого, собственно, ничего не было: дневное освещение гасилось решеткой и сеткой, толстые стены темнели от сырости, и все это, скорее, напоминало подвал в средневековом замке, нежели современную тюрьму, сравнительно недавно выстроенную…
Когда лязгнули запорами двери и Воловцов вошел в камеру, на него обрушился поток сырого и затхлого воздуха. Так пахнет из погреба с проросшей картошкой, когда открываешь его крышку и делаешь по лестнице первые шаги вниз.
Камера была небольшой, если не сказать, крохотной. У самого входа – отхожее место и рукомойник. Чуть далее у оконца – металлические стол со стулом, привинченные к полу, и кушетка-нары, прикрепленные к стене. На этом меблировка камеры заканчивалась. На кушетке лицом к двери сидела и смотрела на Воловцова женщина лет под сорок, в своей одежде, в которой, видимо, и была арестована и привезена в крепость.
– Здравствуйте, – сдержанно поздоровался Воловцов и присел на стул, сразу почувствовав холод железного сиденья. – Я судебный следователь Воловцов, назначен Департаментом уголовных дел Судебной палаты расследовать дело об убийстве и ограблении в городе Дмитрове коммивояжера Григория Ивановича Стасько.
Женщина молчала и смотрела на Воловцова, как ему показалось, довольно безучастно.
– Вы разрешите задать вам несколько вопросов? – мягко спросил Иван Федорович.
– Задавайте, – пожала плечами Зинаида Кац. – Только я к убийству Григория Стасько не имею никакого отношения. Это ведь Клавка меня сюда упрятала, верно? За неосторожные слова…
– Неосторожные слова? – удивленно поднял брови Воловцов. – Хм… Которые сбываются в первый же выезд коммивояжера из дома? Если вы считаете это простым совпадением, то следствие так не считает…
– Да послушайте! – Кац уже не казалась спокойной и безразличной. – Точно такие же слова могла и сама Клавка сказать, если мой муж, к примеру, сдал бы его полиции, например, за растрату казенных средств. Сгоряча все что угодно можно сказать. Но это не значит, что за словами обязательно последует обещанное действие…
– Может быть, – вынужден был согласиться Воловцов. – Однако это не она, а вы пообещали, что Григория Стасько убьют, как «шелудивого пса». Причем прилюдно. И ваше обещание сбылось…
– Ну, слова – это еще не доказательство, – зло произнесла женщина. – И на суде меня оправдают…
– Не факт, – спокойно возразил ей Воловцов.
– А если меня не оправдают, то это будет означать, что вы почем зря осудили невинного человека, – вновь огрызнулась Зинаида Кац.
Воловцов внимательно посмотрел на женщину, теперь он понимал обманчивость своего первого впечатления, дух в ней был не сломлен. – А настоящий убивец преспокойно будет разгуливать себе на свободе и злорадствовать. Вам как, спокойно будет спаться после этого?
– Если вы расскажете, кого наняли для убийства Стасько, и будете искренне помогать следствию, может, вас только отправят на поселение… – не очень убедительно произнес Иван Федорович.
– Хрен редьки не слаще, – криво усмехнулась Кац. – Только я никого не нанимала. А слова эти, признаюсь, сказала сгоряча. Зря сказала… И на этом все.
Она подняла глаза и уперлась взглядом прямо в Воловцова. Иван Федорович понял, что на этом и правда все. Больше она ему ничего не скажет. А главное: если он не отыщет настоящего убийцу или нанятого Кац исполнителя, ее на суде действительно оправдают. Вне всяческого сомнения…
О проекте
О подписке