Храм Вознесения в селе Коломенском был возведен в честь долгожданного наследника.
Поначалу Василий Иванович хотел призвать в столицу итальянских мастеров, которые особенно были искусны в каменном ремесле, однако, подумав, решил не опустошать казну напрасными тратами. И скоро в Москву прибыли новгородские и псковские каменщики, которые пообещали, что собор будет возведен ко дню ангела юного наследника.
Государь пожелал, чтобы сей храм напоминал церковь Усекновения главы святого Иоанна Предтечи в селе Дьякове и был так же вместителен для молящихся.
Мастеровые, успевшие построить за свою жизнь не менее двух десятков мурованных соборов, твердо возразили, что храм не будет похож ни на один виденный, а вот молиться в нем смогут зараз до тысячи христиан.
Государь улыбнулся на хвастливые слова, но отметил каждого из каменщиков, наделив кого рублем, а кого обувкой, прочим подмастерьям повелел выставить по стакану рейнского вина и отпустил с миром.
Но когда через полгода явились от каменщиков скороходы и сообщили, что храм почти возведен и следовало бы государю не поскупиться на шатровую крышу, Василий Иванович едва не повелел отхлестать лжецов розгами за напрасные речи.
Закладка мурованного собора для Руси – такое же важное событие, как начало военного похода или заключение мира с давним супостатом. А когда освящались стены, то колокола всех соборов Руси захлебывались в ликовании.
Место для храма отбиралось всегда особо тщательно, землицу кропили святой водой, воздух очищали благовонным ладаном и вдоль предполагаемых стен устраивали крестный ход, где впереди несли чудотворные иконы и хоругви.
Строительство мурованных соборов всегда шло трудно и могло затянуться на годы, а тут едва минуло шесть месяцев, как явились посланцы с благой вестью.
– Как же это вы так скоро? – подивился государь.
– Пили мало, Василий Иванович, – откровенно отвечал скороход. – Только по воскресеньям и отводили душу в хмельной радости. А еще каждое утро в святой воде умывались, вот это и подтолкнуло нас на доброе дело. Может, взглянуть, государь, желаешь?
– Желаю! Эй, рында, вели запрягать коней. В село Коломенское едем.
То, что увидел государь в Коломенском, и вправду не походило ни на что, встреченное им ранее. С Василия Ивановича едва ли не слетела шапка, когда он, задрав голову, решил оглядеть дощатый шатер. А главный мастеровой, выстроивший более дюжины соборов византийского вида, бахвалился:
– Этот храм ни на один виденный не похож. Крестом он строенный, так при Владимире Мономахе деревянные церквушки воздвигали, а мы вот камни отважились ставить.
– Храм-то не напоминает Дьяковскую церковь.
– Не напоминает, государь, ох не напоминает, – охотно согласился мастеровой, – только собор оттого хуже не сделался.
– Верно глаголишь, – примирительно кивнул головой Василий Иванович.
– Денег на шатер отсыплешь, государь?
Собор был строен широко, стоял в центре луга и напоминал потушенную свечу. Рядом с взметнувшимся ввысь сооружением государь почувствовал себя младенцем. Он как будто сразу порастерял свое самодержавное величие. Не удержался Василий Иванович от соблазна и низенько поклонился чуду.
– Как строена! Добрая память обо мне останется. Дам денег, сколько потребуется, а еще сверх того по десяти алтын получите.
– Спасибо, государь, – в благодарность тряхнул седоватой бороденкой мастеровой. – Знали мы, что собор в честь наследника строится, вот потому и старались как никогда. Только одних яиц двадцать пудов ушло.
– Ишь ты!
– А без того нельзя, – развел руками каменщик, – иначе кирпич сыпаться начнет. Золотишком бы купола поддобрить, тогда храм за двадцать верст виден будет. А в солнечную погоду так он огромным костром полыхать станет.
– Дам я тебе злата, – неожиданно согласился Василий Иванович. – Пускай оно на славу наследника пойдет.
Отошел государь подалее и глянул на возведенный собор. «Удался храм на славу!» – подумал он и решил, что на следующее воскресенье привезет с собой бочку пива.
Храм Вознесения был отстроен к самому листопаду.
Поначалу Василий Иванович хотел перенести освящение и торжественное открытие на более позднее время – на месяц грудень,[28] или на долгий студень[29] но, поразмыслив, решил поторопиться с праздником.
Уже все было готово к выезду, как вдруг великому князю занедужилось. Спину заломило так, будто сам лихой взобрался к нему на плечи, дабы погонять его. Попробовал было государь разогнуться, но в пояснице так затрещало, что ему не оставалось ничего лучшего, как призвать на подмогу рынд и велеть отнести его к стольному месту. Тут болезнь будет не так заметна, и отсюда он сумеет управлять вельможами, не наклонив шею, а гордо распрямив спину.
– Позвать ко мне Овчину Ивана! – распорядился самодержец, а когда боярин незамедлительно явился, поведал: – Занедужилось мне что-то, Иван Федорович. Ежели к храму Вознесения поеду, то боюсь, что моя душа по дороге сама к небу вознесется. Вот что я хочу сказать тебе, конюший.
– Слушаю тебя, государь.
– Всегда подле великой княгини будь и помощь ей всякую оказывай. Не прогневай меня отказом – знаю, что не в обычаях русских постороннему подле государыни быть. Только ведь Елена Васильевна после рождения дитяти слабенькой стала, и мужнина рука здесь нужна, чтобы поддержать ее вовремя. Чести такой рынды удостоиться не могут, а мамкам, нянькам да боярыням не всякий раз довериться можно. Не откажешь, Иван Федорович? Ведь подмечал я, как ты на нее во время моления смотришь. Этот взгляд о многом может поведать.
Смутила такая речь князя Оболенского. Уж не прознал ли государь о его запретной любви – вот и желает проверить своего холопа отказом. А согласись Овчина на просьбу самодержца, так окликнет верных рынд и повелит набросить на его руки железо.
Но великий князь смотрел спокойно, без ехидства, и Иван Федорович твердо произнес:
– Ты – мой государь, Василий Иванович, я же – твой холоп. Как накажешь, так тому и быть.
Всю дорогу Овчина-Оболенский ехал подле каптаны великой княгини.
Небольшие оконца были зашторены, лишь в самой середке оставалась светлая полоса, через которую пробивался дребезжащий свет фонаря. Только однажды занавеска сдвинулась и князь увидел бледное лицо государыни.
У храма Вознесения собрался весь церковный чин. С соседних митрополий съехались архиереи и игумены. Священники без конца кадили, и благовонный ладан, словно дым от костра, поднимался к небу.
Митрополит Даниил стоял в окружении архиереев. Его огромная фигура, облаченная в схимную рясу, была видна издалека. Румяное лицо иерарха как никогда прежде напоминало наливное яблоко, поскольку митрополит с утра не успел подышать серным дымом.
Даниил ждал приезда государя. При его появлении надо будет запалить свечи и на все стороны, обеими руками, отдать благословение подоспевшей пастве.
Однако вместо Василия Ивановича к собору подкатила каптана государыни, запряженная тройкой гнедых меринов. Крякнул с досады митрополит, но свое неудовольствие выказывать не посмел.
– А теперь, братья мои, освятим стены, и чтобы не сумела проникнуть в них нечистая сила, и чтобы молилось в этом православном соборе так же кротко и сердечно, как и в тех обителях, что были строены нашими боголюбивыми прадедами.
И, взяв в руки зажженные свечи, возглавил крестный ход.
Дверца каптаны отворилась, и московиты как по команде нагнули головы, опасаясь порочными взглядами замарать святой образ великой государыни.
Елена Васильевна мгновение созерцала согнутые спины, а потом, рассмотрев среди бояр Оболенского, прикрикнула:
– Что же ты, Иван Федорович, застыл? Или московской государыне тебе руки гадко протянуть?!
– Помилуй меня, матушка. – Конюший стал пробираться через затихшую толпу, наступая московитам на ноги.
– Или наказ Василия Ивановича не про тебя? А может, ты его плохо слушал?
– Старательно внимал, государыня.
– Так что же тебе повелел великий государь?
– Быть подле тебя и оберегать всяко.
– Вот и оберегай всяко московскую государыню! – произнесла Елена Васильевна сердито и сунула тонкие длинные пальцы в жесткую ладонь князя.
Иван Федорович взял руку осторожно, как головешку с полыхающего костра. Его вдруг затрясло, как от лихоманки.
А торжество между тем началось. Дьяки затянули псалом, а миряне, пристроившись в хвост крестного хода, неистово орали.
Свершив обряд, Даниил остаток святой водицы плеснул себе под ноги. Он уже не скрывал, что разочарован отсутствием государя, и нарочно старался не смотреть в сторону Елены, которая, по его умыслию, была не в меру вольна. Появление же конюшего рядом с государыней митрополит воспринимал едва ли не как совокупление при честном народе.
А великая княгиня и Овчина-Оболенский, словно не замечая недобрых взглядов, с улыбками счастливых суженых перешагнули порог храма. И тотчас с амвона раздались дружные и слаженные голоса певчих.
– Господи, как же красиво! – не скрывая восторга, глазела по сторонам государыня. Ее взору предстали сочные радужные фрески. – В Архангельском соборе того не увидишь.
Она подняла вверх голову. Оттуда на нее взирали спокойные и слегка строгие глаза Спасителя.
– В таком соборе даже государю не стыдно колени преклонить. Господи, – перекрестилась великая княгиня, и хрупкие ноги ее надломились в коленях.
Следом за государыней пала на пол и челядь, и только Иван Федорович остался торчать неприбитым гвоздем, но потом смирился и он.
Чадили свечи, душисто тлел ладан. Замутило благовониями голову Ивану Федоровичу, и он посмел наклониться к самому уху государыни и прошептал:
– Боже, как же ты хороша, Елена Васильевна!
У самого виска великой княгини блестели жемчужные подвески, которые слегка покачивались в такт ее дыханию. И Овчина увидел, что после его слов серебряные нити дрогнули сильнее.
– Ты хочешь сказать, что любишь меня по-прежнему, так же сильно?
– Государыня, а разве возможно любить тебя иначе? А полюбить тебя неспособен разве что слепой, который никогда не видел твоего лица.
– Господи, если бы ты мог знать всю правду, Иван!
– О какой правде ты глаголешь, государыня?
Голос певчих набрал такую силу, что затухли свечи и задребезжало стекло.
– Сына я назвала Иваном в твою честь.
В хор певчих влился сочный голос митрополита, грудь которого, словно меха под умелой рукой кузнеца, то расправлялась, то сжималась, и на каждом выдохе владыки паства успевала класть несметное множество поклонов, в усердии набивая шишки и царапая лбы.
Иван Федорович наклонился вместе со всеми, но больше для того, чтобы спрятаться от пристального взгляда московского настоятеля.
– Не знал я об этом, – распрямился наконец конюший.
– А ты много о чем не знаешь, боярин. Ведаешь ли ты, что Иван Васильевич твой сын?
– Господи, – прошептал едва слышно Овчина-Оболенский, усерднее обычного отбивая очередной поклон. – Неужно правда?
О проекте
О подписке