Люди, по большей части, пробавлялись калеными яйцами с хлебом. Кое-где разливали водочку в припасенные стаканы, закусывая ее свежими, хрустящими на зубах, огурцами; в нескольких углах, уже откушав нехитрой снеди и приняв на грудь, играли в подкидного дурака или в «горку» на мелкую медь.

Пассажиры второго класса, как бы подчеркивая, что они нечто иное, нежели прочая публика на палубе, устроились за столиками с небольшими самоварами и попивали чай с вареньем и бубликами. Впрочем, картишки имели место и здесь. Как же без них! Можно было подсесть к ним и составить банчок вон с тем толстым господином в сюртуке, который весьма удачно понтировал, потому что лукавил. Это Долгоруков приметил сразу. Жульничал толстяк весьма умело, однако Вольдемар обыграл бы его в два счета: шулер пользовался приемами, которые для Долгорукова были просты и примитивны. Но Вольдемар не стал напрашиваться на игру. Ему хотелось примоститься где-нибудь, где не слишком тесно, и обдумать, что он будет делать дальше. В Казани у него не было ни друзей, ни просто знакомцев, а вот восемь рубликов, что лежали у него в кармане, были суммой, на которую не разгуляешься и в провинции.

На носу парохода оставалось еще несколько свободных мест. Долгоруков пошел было, чтобы занять место на скамейке, последней в ряду, но какой-то нахальный чумазый тип в татарском бешмете опередил его. Кинув на скамейку узел, чумазый уселся рядом, облокотившись на спинку и широко раздвинув ноги. Взгляд его, обращенный на Вольдемара, искрился победой и наглой усмешкой. Долгоруков в сердцах плюнул, резко повернулся и пошел в конец парохода, где присел прямо на палубу, разогретую солнцем, и прислонился спиной к борту. Слава богу, здесь никого не было…

Его мысли были далеко отсюда, когда рядом с ним остановился парень из цеховых, в картузе с треснутым посередине лакированным козырьком. Вольдемар нехотя поднял на него взгляд и встретился со взором парня. Цеховой рассматривал Долгорукого в упор, нимало не смущаясь.

«Что надо?» – недовольный прерванным уединением, хотел было уже спросить Вольдемар, как парень тут же легонько провел согнутым указательным пальцем по переносице. Долгоруков быстро ответил подобным жестом. Парень, улыбнувшись и весело сдвинув картуз на затылок, огляделся и, очевидно, не заметив ничего, что помешало бы им немного поболтать без посторонних глаз и ушей, присел рядом с Вольдемаром:

– По Москве до сих пор рассказывают, как вы продали винокуренный завод графа Салтыкова в Тульской губернии саксонскому подданному, сказавшись племянником нашего добрейшего губернатора Владимира Андреевича. – Долгоруков только хмыкнул. Ввязываться в беседу не было желания. – Еще рассказывают про два поместья в Малороссии, что послужили залогом для получения вами банковского кредита в восемьдесят пять тысяч рублей. Вы стали легендой, Вольдемар Аркадьевич…

– Всеволод, – поправил цехового Долгоруков.

– Что?

– Милейший, я уже давно Всеволод, именно так меня и назвали мои родители. Вольдемар же… умер. Почил, так сказать, в бозе.

Долгоруков сделал печальное лицо. Цеховой, подыгрывая ему, сдернул с головы картуз и шмыгнул носом. Долгоруков всхлипнул, быстро-быстро заморгал, и из глаз его скатились на щеку две крупные мужские слезы, оставляя после себя влажные дорожки.

– Потрясающе, – восхищенно произнес парень, проследя путь долгоруковых слез. – Как это у вас получается, Вольдемар Аркадьевич?

– Всеволод, – снова поправил Долгоруков парня.

– Ну да, конечно… Всеволод Аркадьевич.

– Простая тренировка, – усмехнулся Долгоруков.

– Я тоже пробовал.

– И что? – Долгоруков посмотрел на парня с интересом.

– Не получилось ни разу, – довольно печально произнес цеховой. – Может, секрет какой имеется?

– Имеется, – Всеволод как-то невесело заулыбался. – Ты, братец, терял кого-нибудь в жизни?

– В смысле?

– Ну, отец-мать живы?

– Нет.

– Ты плакал, когда они умерли?

– Нет, – не сразу ответил парень.

– Почему?

– Я их никогда не видел.

– Ясно, – произнес невесело Долгоруков. – Ну а бывало тебе жалко кого-нибудь до слез?

Парень задумался. Потом, посмурнев лицом, произнес:

– Бывало.

– Кого? – спросил Долгоруков.

– У нас в приюте собачонок один жил приблудный. Махонький такой. Почему-то больше всех ко мне привязался. Ну а я – к нему. Как увидит меня, хвостом машет и, представьте себе, улыбается. Я его подкармливал немного… Бывало, выхожу во двор, так он сидит, ждет. Меня ждет, не кого другого. А потом…

Парень замолчал.

– Что потом? – спросил Долгоруков.

– Потом он двух цыплят задавил. И сторож-татарин его убил. Взял за задние лапы и хрястнул головой об угол дома.

– Вот скотина, – заметил Долгоруков.

– Да, – согласился парень. – Я видел это, хотел ему помешать… Не успел. Плакал потом долго.

– Ну вот, – после недолгого молчания сказал Всеволод Аркадьевич. – Вот тот случай, который ты должен вспомнить, когда тебе надо будет пустить слезу. Причем вспомнить так, как будто все это произошло на твоих глазах только вчера. Нет, час назад! Понял? – Долгоруков посмотрел за борт на убегающую зеленоватую воду. – В нашем деле, братец, надобно играть. То бишь, по-другому, быть артистом больших и малых театров. Уметь перевоплощаться, так сказать, в предложенный или выбранный образ. Причем вживаться в свою роль так, чтобы потом ты сам не мог отличить, кто ты есть на самом деле…

Сева вдруг поймал себя на том, что говорит словами Павла Карловича Шпейера. Кажется, прошло не так уж и много времени, когда украденный портсигар привел его на Маросейку в дом Симонова, где он и увидел впервые председателя «клуба Червонных валетов». Нет, это он позже узнает про клуб, а пока что, выручив портсигар, он ушел. Чтобы потом вернуться. Потому что знакомство со Шпейером оставило в его душе такой след, какого не оставлял еще никто.

Даже Машенька Краснопевцева…

– А вы что вспоминаете, чтобы слезу выжать?

– Что? – не понял Долгоруков, погруженный в свои мысли.

– Вы, говорю, что вспоминаете, чтобы выжать слезу? – повторил вопрос парень.

– Я? Ну, я… Я обычно вспоминаю…

Он вдруг замолчал, снова уставившись в воду. Все-таки вода и огонь имеют какую-то притягательную для взора силу. И для мыслей тоже. Прямо магнетическую силу…

– Ладно, – обернувшись, наконец, к парню, произнес Долгоруков, – оставим это. Давай, что там у тебя.

Парень полез в карман и достал два паспорта.

– Вот, – сказал он. – Один настоящий, один… В общем, от настоящего почти не отличить. Вот вам билет в первый класс. Как мне было велено передать: негоже «червонному валету» третьим классом ехать… Вот и деньги, двести рублев. Просили извиниться за столь ничтожную сумму материальными затруднениями… Пожалуй, все.

Долгоруков принял бумаги из рук парня и сложил их во внутренний карман. Жить теперь было уже веселее…

Цеховой сошел на первой же остановке в Коломне. Сева проводил его взглядом и пошел в буфетную.

Когда он открыл дверь, на него пахнуло запахом жареного мяса и сдобной выпечки. Сразу же разыгрался аппетит. Денежки в размере четырехмесячной оплаты чиновника средней руки, лежащие теперь в его кармане, позволяли сделать приличный заказ, и он прошел в «белую» залу, где в отличие от залы «черной», закусывал и пил водку не «черный» люд, а пассажиры преимущественно первого класса.

Зала была пуста – обеденное время еще не подошло, – и это вполне устраивало Долгорукова. Не торопясь, он пересек залу и занял отдельный от прочих столик, сидя за которым, при желании можно было отгородиться от прочей публики портьерой.

Тотчас подскочил прилизанный половой, красноречиво покосился на поношенную «визитку» Севы, выложил на столик прейскурант и не очень почтительно застыл возле посетителя, ожидая заказа.

– Та-ак, – произнес Долгоруков, вчитываясь в прейскурант. – А принеси-ка ты мне, голубчик, кашки гурьевской с котлеточкой натюрель, севрюжку американ с хренком, кусочек… нет, два гранд патэ оглясе, икорочки зернистой и графинчик «Шато ла-Шапель» урожая шестьдесят второго года.

По мере оглашения заказа лицо полового все более вытягивалось и приобретало выражение несказанной почтительности, а спина становилась все более дугообразной. Когда же Сева сказал про вино, да еще урожая шестьдесят второго года, половой был уже сама исполнительность. Он мигом испарился, а когда материализовался вновь, выглядел крайне виноватым.

– Прошу прощения, ваше благородие, но у нас нет в наличии «Шато ла-Шапеля» урожая одна тысяча восемьсот шестьдесят второго года. Приносим вам свои извинения, и…

– Тогда шестьдесят седьмого…

– Тоже, к сожалению, не имеем-с…

Будь Сева по-прежнему князем Вольдемаром Долгоруковым, да еще «племянником» его сиятельства Владимира Андреевича, московского генерал-губернатора, он бы учинил такой скандалище, каковой держателю этой буфетной не снился даже в страшном сне. И нужное вино сразу бы появилось, и не только указанного года, но и из надобной долины, и закуски бы обналичествовались, коих не указано в прейскуранте, и за обед не взяли бы ни гроша. Но Долгоруков Вольдемаром уже не был, а являлся Всеволодом, как по паспорту, так и по внутреннему состоянию (тюрьма, брат, она многому учит), а посему скандал учинять не стал, но проявил выдержку и терпение.

И сказал совсем неожиданную для себя фразу:

– Вот как… Хм… Хорошо, а какое тогда, братец, имеется?

И когда половой назвал два более-менее подходящих урожайных года, выбрал одно из вин, лучшее.

Из буфетной он вышел насытившимся и малость хмельным. Мир казался доброжелательным и весьма приветливым, а будущее… Что ж, будущее во многом куем мы сами. Или так, во всяком случае, полагаем…

В Рязани пароход простоял два часа. Этого Севе хватило на то, чтобы посетить лучшую цирюльню и купить весьма приличный костюм английского сукна в полоску и трость черного дерева с роговой рукоятью. Еще он приобрел разного рода галантерейные вещички и большой дорожный чемодан, ибо известно, что пассажир без поклажи внушает опасение как насчет благонадежности, так и платежеспособности. Так что вышел в Рязани пассажир третьего класса, а вошел, правда, несколько в ином обличье – первого.

Каюта, в которой Всеволоду Аркадьевичу Долгорукову надлежало плыть до губернской Казани, была одноместной, как и подобает респектабельному господину, не желающему слушать храп соседа по ночам и не расположенному к обременительным беседам со случайным попутчиком. Шкап, кожаный диван с двумя креслами, вполне приличная прихожая с зеркалами до самого потолка, люстра на пятьдесят свечей, широченная французская софа, мягкие ковры на полу и личный ватерклозет. Словом, все было, как подобает.

К вечеру Вольдемар, то бишь Всеволод Аркадьевич, вышел в свет. Он выкурил сигару в гостиной, познакомился с двумя-тремя попутчиками («Всеволод Аркадьевич Долгоруков, не князь»), которые, как и он, плыли до Казани, и сыграл партию в баккара, набрав среди всех играющих наибольшее количество очков, ни разу не взяв третью карту.

Сева старался играть честно, придерживался умеренной карточной стратегии «Д’Аламбер» и сжульничал всего-то разик, когда ставка в игре перевалила за восемьсот рублей. Таким образом, когда пароход отчалил от Мурома, держа путь на Нижний Новгород, в кармане у Всеволода Долгорукова лежала тысяча рублей. Ну, или почти тысяча.

Нижний прошли ночью. Потом были Козьмодемьянск, Чебоксары и Свияжск, напоминающий своим видом ежа, вместо колючек у которого – купола колоколен и кресты церквей и соборов.

Издали Свияжск казался городом-монастырем. Когда же подошли ближе, оказалось, что в этом уездном городке, некогда соперничавшем с Казанью, есть все, что положено городу: управа, гостиный двор, казначейство, тюремный замок, земская больница, кабаки, лавки и даже обывательские дома.

От Свияжска ходу до Казани оставалось два часа.

Скоро вдали завиднелись изрытые мастеровыми Услонские горы с разбросанными по их склонам селами, деревнями и дачами.

И вот он в Казани…

– Пыриехали, парин.

– Как, уже? – удивился Долгоруков, впавший в задумчивость, а посему не особенно следивший за дорогой.

– Ага, – ответил извозчик и, обернувшись, вытянул руку.

Долгоруков сунул ему в заскорузлую, загорелую до черноты ладонь серебряный полтинник и вышел.

– Казань-городок – Москвы уголок, – вслух произнес он где-то вычитанную фразу.

– Щиво, парин? – заинтересованно полюбопытствовал возница.

– Нищиво, – ответил Всеволод Аркадьевич и шагнул в услужливо распахнутые ливрейным бородатым швейцаром двери гостиницы.