Я стоял совершенно ошарашенный, после того как он оставил на мне отметки тремя короткими острыми поцелуями и взял уже зачехлённую виолончель, – он успел убрать её, пока я мотался по улице. Я смотрел, как он складывает ноты, и снова думал о том, что же теперь будет, что же дальше, но, ощущая внутреннюю трансформацию, думал уже не о том, как жить с этим, а как жить без этого?

Мне хотелось прижаться к Матэ и никогда больше не отпускать. Хотелось, чтобы сейчас наступила взрослая жизнь, и тогда мы всё бросим и убежим бог знает куда, и станем самыми счастливыми, упиваясь каждой проведённой вместе минутой. Я чувствовал, как внутри меня рождается большое чувство, готовое вырваться на свободу, – и впервые это чувство не было абстрактным. Оно предназначалось совершенно конкретному человеку – оно предназначалось Матэ.

– Завтра мы вряд ли сможем увидеться, – сказал он, взявшись за ручку двери. – Приходи на финал. Мне будет легче, если ты будешь в зале. Я буду играть для тебя.

Он улыбнулся, провёл рукой по моему плечу и вышел из комнаты.

Я стоял около двери и старался справиться с сумбуром чувств, но ничего не получалось. Должно будет пройти много лет, чтобы я понял, что с сумбуром чувств справиться невозможно. Ему надо подчиниться, пережить эти гормональные всплески и успокоиться, когда наступит время.

Но в тот момент, оставшись в одиночестве в классе, я знал только один способ справиться с собой. Я уселся за рояль и начал играть всё подряд – перебирал старые школьные пьесы, полупозабытые этюды, народные песни, которым непроизвольно подпевал. Я забыл о своей руке и остановился только, когда оторвал наконец взгляд от клавиш, заметив перед собой ноты. Они всё так же были открыты на «Восточном танце», и это было то, чему я должен был отдать сейчас себя всего. Это было то, что связывало меня с Матэ. Старательно разучивая первые страницы, я готовил себя ко всем нашим будущим концертам сразу. Ко всем выступлениям, которым не дано было случиться.

– Сегодня мы идём в купальни, – сказал Матэ. – Летом там такие чудеса творятся: тела, музыка, алкоголь. Мы должны упасть в веселье и безрассудство.

– Надо раздеваться? – спросил я.

– Конечно, в этом же весь интерес! Не стесняйся, у тебя отличное тело – я знаю! – он хитро улыбнулся. – А Йоли в купальнике – это песня!

– Не смущай меня раньше времени! – Йоланта вклинилась в разговор в обычной для себя, как позже выяснилось, слегка саркастичной манере.

– Купальни так купальни, – смирился я, поймав себя на мысли, что этот речевой оборот больше не вызывает у меня затруднений. – Надо только плавки купить, я езжу налегке.

Выпил я много. Но в безумии музыки, среди мокрых людей мне было до того хорошо, что я совершенно не заботился о собственной форме. Тем более рядом был Матэ, и в тот момент меня мало заботило что-то ещё. Я тонул в собственных воспоминаниях и задавался вопросом: «О чём думает он?» О чём думает Йоли, мне было тем более интересно, но она сама довольно быстро расставила всё по местам.

– Ты первая любовь Матэ, я знаю, он рассказывал.

Йоли выглядела до того спокойной, что я сразу поверил в то, что её не только не волнует этот наш юношеский опыт, а напротив – она правда старалась мне понравиться. Словно я был лакмусовой бумажкой, и от того, какое мнение составлю на её счёт, зависит вся их дальнейшая жизнь.

– Это вряд ли можно назвать любовью, – ответил я.

Я даже не пытался сосчитать, сколько раз сам себе задавал вопрос: как назвать то, что тогда между нами произошло? И должно ли у этого вообще быть имя.

– Конечно, любовь, что же ещё? Только любовью это и можно назвать! – Матэ вернулся с полным бокалом чего-то бурлящего. – И нечего тут стесняться, Йоланта удивительно понятлива. Более того, мне кажется, она даже рада, ведь так?

– Да, я называю это «хорошим вкусом», – сказала Йоли. – Когда Матэ рассказал мне, что ты его первая и самая большая любовь, я сразу поняла – у этого парня со вкусом всё отлично. Что касается твоего вкуса, то он просто идеальный.

Я подумал, что она права. Тем более что обстановка не располагала к спорам. Да и спорить тут было не о чем.

– Знаешь, мне вообще очень чужды все эти штучки по поводу расы, сексуальной направленности или религиозных предпочтений. Обращать на это внимание – самая большая глупость, которую только можно было изобрести в мире. Вообще не понимаю – почему я должна ссориться с человеком, если я мусульманка, а он христианин.

– А ты мусульманка?

– Нет, не в этом дело. Я вообще никто. Ну, то есть, я верю в бога, но я его себе никак не представляю. Мне приятно думать, что он сам в состоянии разобраться – праведно я живу или нет. Но мне кажется – если ты обижаешь другого человека, это тебе на небесах в плюс не зачтётся. Не-а. Вот я, например, не люблю байкеров. И мне совсем не нравятся все эти рокеры – с клёпками на одежде, в коже, с длинными волосами и что там у них есть ещё. Они меня пугают, сама не знаю почему. Это брезгливость. Я живу в другом мире и не хочу с ними общаться. Но я никогда им об этом не скажу, я отойду в сторону. В их мире может оказаться, что я не самый приятный человек на планете, и, скорее всего, так оно и есть. Но если я когда-нибудь познакомлюсь с чуваком, и он докажет мне обратное – это ничего не будет значить. Точнее, это будет значить только то, что всё это его рокерство никак на него не влияет, а он просто хороший парень. И длинные волосы его никак не характеризуют, при условии, что они чистые. И всё, что происходит с темнокожими, геями, левшами и так далее, – из этой же оперы. Это полный бред, травмы детства. И мудачество.

– Что вдруг за серьёзные темы! – вмешался Матэ.

– Ничего серьёзного, – ответила Йоли. – Помнишь, я тебе рассказывала, как недавно читала, что в какой-то стране убивали людей в очках? Считалось, что раз ты в очках, значит, грамотный и много читаешь. А если грамотный, значит, в твоей голове могут рождаться противоречивые мысли. А нам противоречивые мысли ни к чему, пройдёмте на костёр. Если разобраться, мы все – меньшинства, просто скрыты до поры до времени кто под чем. Поэтому пусть бог сам решает, правильно я живу или не очень. На то он и бог.

– Йоли! – произнёс Матэ.

– Что? – откликнулась она.

– Я тебя обожаю. Ты знаешь?

– Я знаю. Просто я не строю иллюзий.

– Я знаю, потому и говорю.

– Я тоже тебя люблю.

– Чем докажешь?

– Чем хочешь.

– Тогда хватай этого парня, – Матэ обнял меня за плечи, – и идёмте в воду, а то вы оба сводите меня с ума.

– Я вообще очень рада, что ты есть у Матэ, – не унималась Йоланта, когда мы уже оказались в воде. – Ты его так держишь! И это так заводит!

– Что значит «держишь»? – не понял я.

– Ты кумир его! У нас есть все твои пластинки. Он говорит, что единственное, о чём жалеет в жизни, – это о том, что вам так и не удалось сыграть вместе.

Матэ был увлечён танцем с какой-то девушкой и не слышал нашего разговора. И, пожалуй, хорошо, что не слышал. Не то чтоб мы обсуждали какие-то секретные темы, просто в его присутствии Йоли вряд ли бы сказала мне то, что сказала.

– А ты не ревнуешь?

– К тебе или к ней? – она кивнула в сторону развлекающегося Матэ.

– К ней. Ко мне-то что ревновать?

– Нет, ты знаешь, у меня такой, некоторые говорят странный, а мне кажется, очень прямой подход к этому. Я его к девушкам вообще не ревную. Я знаю, что он ни на кого просто так не поведётся. А к Еве и ревновать нечего, она вообще лесби. С тобой по-другому, с тобой я поняла, что если бы у него первая любовь была девочка – я бы страшно ревновала. Это же так сложно – соревноваться с первой любовью. Первая – это же навсегда! И все, кто говорит обратное, – либо врут, либо вообще никогда в жизни не любили!

– А к парням сейчас ревнуешь?

– Тоже не ревную. Во-первых, он сейчас со мной. И если он захочет уйти, неважно к кому, – он уйдёт. Тут ревнуй не ревнуй, это ничего не решит. А во-вторых, он из парней любит только тебя. Он мне рассказывал, что пробовал с кем-то, но не смог. Ты у него один. А к тебе ревновать бессмысленно. Он всё равно выберет тебя, что бы ни случилось. К тому же, только извини, что я так открыто об этом, но я тебя встретила сегодня впервые, а ты мне уже как родственник, как семья. Ты всегда с нами. Эта ваша музыка прочней любых цепей. Она вас навсегда соединила.

– Что ты ему говоришь? – спросил неожиданно появившийся Матэ и добавил, обращаясь уже ко мне: – Теперь ты почему такой серьёзный?

– Я говорю ему, что ваша музыка вас связала навсегда, но вы же и без меня это отлично знаете, так что я не говорю ничего нового! – сказала Йоли.

– Я не серьёзный, я не могу отделаться от привычки ловить ноты! – пояснил я.

– Ну так давайте тогда выпьем! – радостно крикнул Матэ. – Мы тут всё ещё трезвее всех, и это меня пугает, я не хочу потерять репутацию.

Как мы выбирались из купален, я помню не очень хорошо. Как уснули – тем более. Перед тем как вырубиться, Матэ успел накрыть меня простынёй с замысловатым орнаментом, после чего рухнул где-то рядом.

Проснувшись, я обнаружил, что мы в квартире одни. Заварив себе кофе, я стал дожидаться, когда Матэ проснётся. После такого количества алкоголя самое важное – это здоровый сон.

Размешивая чёрную жидкость, я порассматривал людей, идущих по блестящей в солнечных лучах улице, потом принял душ, воспользовавшись местным шампунем и заботливо приготовленным накануне чистым полотенцем, после чего привычно отправился изучать корешки книг, напрочь забыв, что в доме есть кое-что поинтересней.

Ноты лежали аккуратными стопками, так что к ним было страшно прикасаться, чтобы не нарушить порядок. Альбомы, сборники, концертные партии хранились в таком идеальном состоянии, что можно было подумать – их не используют вообще. Но это было не так, и в этом заключался ещё один талант Матэ – он умудрялся держать ноты практически в первозданном виде столь долго, что порой они даже после использования выглядели лучше, чем новые. К тому же – в них определённо появлялось некое благородство: эти ноты уже произвели на свет музыку.

Поддавшись искушению нарушить порядок и перелистав несколько сборников, надеясь, что Матэ не станет злиться, я наткнулся на то, о чём не забывал никогда.

– Я заказал репетиционный зал, – вдруг раздался голос Матэ. Он уже проснулся и потягивался, сидя на постели. – Я подумал, что если мы не сделаем этого сегодня, то не сделаем никогда. Если ты, конечно, в состоянии.

– Это я в состоянии делать в любом состоянии, – ответил я, словно принимая вызов. – А где Йоли?

– Она ушла в полдень. У неё какие-то натурщики. Вечно возится с голыми мужиками. Она же художник. Хотела вообще-то быть скульптором, но лепит редко. Она собиралась, как закончит, пойти с нами, надо ей позвонить.

– Не надо. Я не хочу, чтобы это кто-нибудь слышал. Кто-нибудь, кроме нас. Как бы это ни звучало. По крайней мере не в самом начале.

– Хорошо, как скажешь.

Матэ поднялся и отправился в ванную комнату. Я раскрыл ноты, которые знал наизусть с четырнадцати лет. Ноты, которые переиграл в таком количестве вариаций, что, когда оказывался за роялем, еле сдерживался, чтоб не прибавить чего-нибудь от себя.

Матэ, как и в нашем детстве, играл блестяще. Я давно не слышал, чтобы виолончель звучала столь изящно, в простой, в общем-то, мелодии. Мы пускались в импровизации и возвращались к исходному материалу, позволяя себе откровенные шалости, вроде перехода от рахманиновской прелюдии к сонате Дебюсси, а затем к концерту Фолькмана, чью оркестровую партию я прекрасно знал в переложении для фортепиано.

Позже пришла Йоли, и мы с гордостью и нетерпением показали ей то, что мучило нас обоих четырнадцать лет. В финале «Восточного танца» она расплакалась и, утирая слёзы, обнимала нас по очереди и обоих сразу, и говорила какие-то глупости.

И Матэ поцеловал меня в самое начало губ.

Покидая город трёх городов, я почувствовал безграничное счастье – мгновенное, как всё вечное.