10. Загреб (Хорватия)

Хейзел осознала своё одиночество ровно в тот момент, когда подливала молоко в утренний чай. По сложившейся традиции она никогда не позволяла себе идти прямым путём от пакета к чашке и всегда пользовалась молочником. Эту особенность, совершенно нормальную для приличного дома столетней давности и выглядящую чистоплюйством в наши дни, Хейзел воспитала ещё в веснушчатом детстве, когда обнаружила, что её имя слишком вычурно для простой хорватской девчонки.

– Мама, что за имя такое – Хейзел? – спрашивала она за завтраком, реагируя на утренние новости. – Почему нельзя было назвать меня как-нибудь нормально?

– Закрой рот и ешь, а то опоздаешь в школу, – отвечала мать, демонстрируя удивительную солидарность с миллионами других матерей во всём мире.

И Хейзел ела, и бежала в школу, подхватывая по пути одноклассницу Снежку, и обещала себе, что когда вырастет и заведёт детей, обязательно будет отвечать на все их вопросы и никогда не скажет «закрой рот и ешь», тем более что всем известно, как нелегко выполнить оба эти требования сразу. Хейзел ещё не знала, что точно такое же обещание когда-то давали себе и её мать, и её бабушка, и более древние родственники, о существовании которых она пока совсем не задумывалась.

«Что за имя у тебя такое – Хейзел?» – спрашивал Гойко, после того как она отдалась ему в первый раз, распрощавшись в пятнадцать со своей и Гойкиной девственностью, с той лишь разницей, что Гойко, как большинство парней, делал вид, что в своём возрасте уже успел познать многое, а Хейзел, старайся не старайся, скрыть свою абсолютную неопытность не могла.

Зато она была опытна во всём, что касалось её имени, и могла с упоением, а может, и дерзостью, рассказать, что имя это, вообще-то, английское и что в переводе оно означает – орешник, и что мать её назвала так в честь Хейзел Далси Майнер – американской девочки, не дожившей месяца до своего шестнадцатилетия. «Что бы вы там себе ни думали, а моя мама была под таким впечатлением от истории Майнер, что поклялась назвать в честь неё дочь, раз уж ей самой досталось менее героическое имя». «Ей, это кому?» – спрашивали подружки, собираясь в кружок и споря, о ком Хейзел сейчас говорит: о матери или о неведомой американской девочке, почему-то не дожившей до шестнадцатилетия. Но Хейзел всем своим видом сразу давала понять, что вопрос это глупый, тем более что с её матерью все подружки хорошо знакомы, так что обсуждать тут нечего.

О чём ещё Хейзел обязательно бы смолчала под любой пыткой – это о том, что мать её и слыхом не слыхивала о Хейзел Майнер, а имя девочка получила в честь названия конфет, которыми мать объедалась, пока была беременна. В этом смысле ей очень повезло, что в ход не шли маринованные огурцы или мороженая слива.

Как и другие дети, достигнув определённого возраста, Хейзел стала задумываться о том, что наверняка в мире есть другие люди, носящие такое же имя, и было бы неплохо найти среди них тех, кем можно будет гордиться и при случае упоминать. Именно так на свет выпорхнула Хейзел Далси Майнер, как наиболее выдающаяся, по мнению Хейзел Хорват, обладательница одного с ней имени.

«Что за имя у тебя такое – Хейзел?» – спрашивал её муж на пятом году брака, когда любовная эйфория улетучилась окончательно вместе с последними запретными темами, и он вдруг понял, что жена его не особо отличается от всех остальных женщин, разве что имя её вызывает вопросы у его друзей, с которыми он вместе работал в автомастерской.

После этого вопроса и Хейзел, и её муж сделали для себя сразу несколько выводов. Урош впервые обратил внимание на то, что Хейзел зовут Хейзел, а не Живка или хотя бы Катарина, и задумался: почему он раньше не придавал этому значения? А Хейзел поняла, что Урош вовсе не стеснялся задать ей этот, такой уже привычный вопрос, и вовсе не старался отличаться от всех остальных мужчин, а действительно не уловил того момента, что её имя отличается от других.

Усугубляло ситуацию то, что не уловил Урош момента как раз в то время, когда Хейзел начала именем гордиться. И теперь она задавалась вопросом: что рядом с ней делает этот человек, от которого она, слава всем богам сразу, умудрилась не успеть завести детей?

Дети не сложились сами собой. Отношения Хейзел и Уроша представляли тот редкий случай, когда в паре мужчина настаивает на потомстве, а женщина не выказывает к этому никакого интереса. И регулярные разговоры, и не менее регулярный секс не приближали Уроша к мечте, так что в конце концов он стал думать, что женился на феминистке, хотя, честно говоря, заблуждался относительно самого этого понятия не меньше всех прочих мужчин на свете – по крайней мере, мужчин, с которыми ему доводилось на эту тему разговаривать, а круг его разговоров, да и интересов, сужался до автомастерской, где он проводил порой не только рабочее, но и свободное время. А может, просто использовал это как прикрытие. По правде говоря, Урош в принципе не имел стойкого представления – что такое феминизм; в его понимании феминисток можно было охарактеризовать одной фразой из четырёх слов, которую он произносил всякий раз, как кто-нибудь сторонний отваживался спросить, как у него дела дома и всё ли в порядке с женой. «Она замужем за работой», – отвечал Урош и перекатывал зубочистку из одного уголка рта в другой, всем своим видом показывая, что он в общем ничего против не имеет, но если серьёзно, то, по его мнению, на таких женщинах можно поставить крест. Ничего путного из них всё равно не выйдет.

Хейзел была бы сильно удивлена, узнай она, что Урош считает её феминисткой. Тем более в таком узком смысле. Она вовсе не была «замужем за работой» и даже не слишком её любила, отдавая сколько положено. В какой-то момент она пришла к выводу, что их с Урошем брак смог продержаться целых четыре года 9 месяцев и 19 дней только благодаря её периодическим отъездам в экспедиции. Будучи геологом, Хейзел не часто, но отправлялась в недельные походы, после которых их с мужем страсть обретала новый виток. Дважды она отлучалась на месяц, и по возвращении ей казалось, что она вернулась не домой, а в медовый месяц, с той лишь разницей, что после походов ей не хотелось никуда ехать, а только сидеть дома и заниматься хозяйством.

Можно долго искать причины и строить предположения, но последняя командировка не дала обычного эффекта. Более того, она самым банальным способом поставила точку в их отношениях. Вернувшись домой, Хейзел попросту не обнаружила в шкафах вещей Уроша, а в себе обнаружила чувство удовлетворения, которое и запила праздничной бутылкой Траминаца.

«Что за имя у тебя такое – Хейзел?» – спрашивал Давор, с которым она погрузилась в скоротечный роман через месяц после расставания с мужем.

Потом ей этот вопрос задавали Мато, Станко, Зоран и ещё с десяток мужчин, но Давор ушёл дальше других, продолжив свою мысль то ли вопросом, то ли предложением: «Можно звать тебя просто – Хей?»

В тот момент Хейзел, которая встречалась с Давором уже две недели, осознала, что вполне зализала раны. И что Давору пора.

К тридцати трём годам Хейзел поняла, что единственное, что её интересует в жизни, это иностранные языки, в особенности те, до которых она и не мечтала добраться вживую.

«Раньше я думала, что есть только один язык – африканский. Для меня Африка была одной большой страной, где живут темнокожие люди. Все темнокожие, которые уехали из Африки, говорят на английском. Иногда на французском. Все, кто остался – продолжают говорить на африканском. Если не готовятся к дипломатической работе. Сейчас я чувствую себя полной дурой, но это меня не смущает. И меня не смущает, что это меня не смущает».

Я встретил Хейзел на кладбище Мирогой. Трудно представить себе более подходящее место для подобного знакомства. Я честно пытался, но у меня ничего не вышло, так что я пришёл к простому выводу, что на земле вряд ли есть другая точка, где я мог её встретить. Она смотрелась так органично на фоне плачущих ангелочков, будто сама была одним из них, разве что не плакала – и пока не потеряла способность к движению. Хотя некоторые статуи выглядели живее живых. Основательно-скорбящие скульптуры напомнили мне о главной задаче, так что я набрался смелости и спросил:

– Можно вас сфотографировать?

Хейзел даже не задумалась.

– Конечно, – сказала она уверенно, и на секунду мне показалось, что она решает, какое выражение лица меня устроит больше. Может быть, стоит даже заплакать.

Хейзел ответила так, словно фотографироваться на фоне могил Мирогоя было её работой. Словно она за этим там и стоит. Деньги зарабатывает.

Я сделал несколько снимков – довольно однотипных, но должны же у меня остаться хоть какие-то пятна от путешествия. Может, когда-нибудь я стану вспоминать его с тоской и думать, что это лучшее, что случилось со мной в жизни. Хотя вряд ли.

– Hvala lijepo, – поблагодарил я Хейзел, закончив фотографировать.

– Nema na cemu, – ответила она. – А вы откуда?

– Извините, я не люблю об этом говорить, – произнёс я, вежливо уклоняясь от ответа и вспоминая об Адель. Когда та спросила моё имя, я впал в замешательство первый раз. Это был второй.

Но Хейзел ничуть не смутилась.

– О! Это так интересно! – воскликнула она. – Я когда уезжаю куда-нибудь, тоже никогда не рассказываю, откуда я. Это такая бессмысленная подробность. Как печать на лбу.

– Зачем же вы задали мне этот вопрос?

– Хотела узнать, есть ли в вас интрига.

– И как?

– Определённо есть. Осталось выяснить, какая именно. Пройдёмся немного?

– Почему бы и нет. Вы же позировали для меня на фоне могил, по сравнению с этим лёгкая прогулка – самое малое, что я могу сделать. Так что – буду рад.

Разговор рисковал приобрести приторную светскость, от которой необходимо было срочно бежать, но бегство – это действие, предполагающее несколько шагов в обратном направлении, а я не очень понимал – в обратном направлении – это куда? Не метаться же из стороны в сторону – это ещё хуже.

Надо отдать Хейзел должное – мне не понадобилось самому изобретать темы. Хейзел справилась отлично.