Но говоря о самом страшном страхе, я не беру в расчет человеческие фобии, такие как боязнь насекомых или высоты, опускаю основной человеческий страх – страх смерти, не рассматриваю боязнь потери близких или страх войны, и ухожу от фобофобии – боязни самого страха. Я толкую о том страхе, один из признаков которого – гнетущее чувство неведения – описал Мопассан¹. И сейчас я копну ещё глубже.

К примеру, классическая страшная история полная клише: молодая девушка принесла домой диковинную старинную штуку, купленную за сущие копейки на базаре у жутковатой старухи с мёртвенно-бледным лицом и костлявыми руками. Всю ночь девушка лежит в своей кровати, пока силы зла в лице черноглазых демонов, что обитали в старой вещице, вырываются наружу и тихонько стучат в дверь её спальни; или группа подростков отправляется ночевать в заброшенный подвал, где их непременно настигает маньяк с длинным острым ножом, – все эти истории объединяет то, что мы знаем непосредственного злодея, будь то древний демон или маньяк. Настоящий же страх (в чём состоит его безусловная прелесть) не имеет никакого объекта. Стоит лишь заменить маньяка с ножом на тихий смех из темноты, как клишированная история тут же заиграет новыми красками, а фантазия читателя сама дорисует антагониста на свой вкус. Но самое главное – во всех историях, приведённых выше, протагонисты сами загоняли себя в ловушку, потревожив то, чего не следовало бы тревожить, иными словами, всем им было присуще своего рода виктимное поведение². С подобными людьми, только не в историях, а в действительности, работают те, кого называют чёрные волонтёры.

Самые же жуткие истории, на мой скромный взгляд, строятся вокруг обычного, ничем не примечательного человека. Именно такие люди и становятся объектом нашего наблюдения: он не покупает старинные артефакты и не тащит их домой, не проводит леденящие кровь обряды в заброшенных домах, не читает запрещённую эзотерическую литературу или рукописи сумасшедших. Человек живёт обычной жизнью, пока его собственное жильё, его родные стены – такие знакомые и успокаивающие – не предают его, бросая на произвол судьбы. Панельный дом, ужасная звукоизоляция, каждый шаг старого деда сверху раздаётся эхом в квартире простого человека, он привык и уже не вздрагивает по ночам от каждого шороха, в полной уверенности, что это очередной полуночный поход его соседа. А теперь он лежит в своей постели и дрожит от удушающего его ярма страха, ведь человек услышал шаги в соседней комнате, и это не может быть ошибкой, там действительно кто-то есть. Закалённый мистическими произведениями и целой горой просмотренных фильмов ужасов, он не боится загадочных безглазых монстров с длинными когтями и тонкими зубами-иглами; но не боится исключительно из-за того, что они имеют конкретный физический облик – являются объектом, ведь его мозг прекрасно понимает, что ничего подобного не существует. Но есть ли этот физический облик у шагов, что он слышит за дверью? И именно эта мысль заставляет его трястись от ужаса.

Некоторые говорят о том, что подобный страх можно победить следующим образом: когда в следующий раз тебе послышится, что в соседней комнате – к примеру, на кухне – что-то «присутствует», то нужно сжать руки в кулаки и рвануть туда с твёрдым намерением принять бой и выбить из неведомого существа всю дурь. В этот момент тебя обуяет немыслимый ужас, а всё нутро будет клокотать от страха настолько, что станет трудно дышать. И вот ты преисполненный храбрости забегаешь на кухню со слегка дрожащими кулаками, заведомо понимая, что никого там не встретишь… но что если огромная чёрная тень вдруг набросится на тебя с потолка, обхватит длинными лапами, и мёртвенно-бледное лицо старухи появится из пустоты, раскроет широкую пасть и рядом острых зубов вопьётся тебе прямо в горло? Лишь одна мысль о том, что на кухне есть кто-то или что-то, что пошатнёт твой мир, заставляет дрожать сильнее, чем самый неожиданный испуг; крохотная мысль – и вот ты уже не такой храбрец, каким был в начале. Всем известный факт: ты не боишься быть один в темноте, ты боишься быть не один в темноте.

И это не тот страх Лавкрафта³ перед неведомым, как может показаться на первый взгляд, это нечто большее – высшая степень страха, его идея, порождающее основание, самое начало пути. Когда в три часа ночи мы открываем окно, чтобы проветрить, и слышим детский смех или женский вскрик на улице, то волей-неволей начинаем рассуждать: а точно ли это ребёнок или женщина, а не то, что прикидывается ими, провоцируя нас высунуться в форточку с головой. Но кто кричит под окнами в ночи? Кто прячется под твоей кроватью и стаскивает с тебя одеяло во сне? Кто смотрит на тебя, освещенного экраном компьютера, из темноты? А есть ли этот кто-то вообще?

Иногда те, кого мы называем существами или нелюдями, действительно могут до смерти перепугать тебя описанными выше способами, но даже тот страх, который ты испытаешь, столкнувшись лицом к лицу с ними – не есть основание. Храбрец не испугается неведомого монстра, что улыбнётся ему в окне или во мраке под кроватью, но испугается посмотреть в это окно или под эту кровать. Боязнь повернуть голову и заглянуть во мрак – вот истинный страх.

Почему ты боишься пройтись ночью по городскому кладбищу? Рационалисты по праву заметят, что самой большой опасностью здесь является столкновение с маргинальными слоями общества, которые способны причинить вред вашему здоровью – это правда. Те, кто верит во всякого рода мистику, сразу упомянут ужасных вурдалаков, восставших из могил зомби и привидений, что в вечных муках летают между надгробий в поисках покоя, и, спешу заметить, что данные заявления тоже весьма справедливы ведь, будем честны, все эти будоражащие кровь истории не могли появиться из ничего. Безусловно, может быть верна теория о том, что подсознание человека прошлого, лишённого тех раздражителей, что окружают нас сейчас, будь то телевизор или телефон с непрекращающимся потоком информации, начинало жестоко играть с человеческим разумом, заставляя несчастного видеть страшные фигуры и силуэты давно умерших людей, скрывающиеся во мраке. Я вполне допускаю, что существование и вурдалаков, и зомби, и призраков в будущем будет возможно объяснить научным путём, быть может, не в том понимании феномена загробной жизни, о котором мы говорим сейчас, но крайне приближённого к нему. Также спешу заметить, что с какими-то физическими воплощениями именно умерших людей наша организация ещё не сталкивалась, и я очень надеюсь, что не по своей воле никогда не столкнётся.

Итак, ты идёшь ночью по кладбищу и вдруг замечаешь какую-то сущность из вышеперечисленных образцов. Тебе страшно, разумеется, но ты уже упустил первооснову страха! Она обвивала тебя, когда ты шёл один вдоль длинных рядов могил, смотрел себе под ноги, боясь даже на пару секунд поднять глаза.

«Скорее всего, я ничего не увижу», – думал ты, но семя сомнения, прорастающее в твоём мозгу, никак не давало полного покоя.

Боязнь поднять глаза, чтобы посмотреть на сущность – вот он, истинный страх. Ты боишься увидеть то, что заставит тебя уверовать и принять тот факт, что все эти детские страшилки про монстров и призраков – не вымысел. Въевшаяся в корку мозга мысль «как жить дальше после столкновения с тем, что упрямые скептики называют сказками?» прикуёт твой обеспокоенный взгляд в чёрноту земли под ногами. Осмелишься ли ты поднять глаза? Я бы не осмелился, но мне их подняли.

Боязнь перейти черту – это чистейшая идея страха, его основание, а сам испуг – это и есть своеобразный переход этой черты, за которой тебя может ждать что угодно: от безумия до… чувства ответственности, которое развилось у меня после всего произошедшего.

Но лучше рассказать постепенно.

С раннего детства я, как и все остальные дети, пугался своей тени, страшился засыпать один и уж тем более не пошёл бы на кладбище поздней ночью.

Первый шаг к своему переходу черты я сделал в день знакомства с маленьким Серёжкой.

Это случилось восемь лет назад.

Мы с родителями переехали в этот район, когда мне было одиннадцать. Отец с матерью подыскивали приличную квартиру, а на время поисков решили остановиться у нашей дальней родственницы – тёти Лены. Тётка была довольно крупной, с тяжёлыми веками и большущими руками, но несмотря на свой устрашающий внешний вид, в душе она была вполне себе доброй и сердобольной, по крайней мере, маленькому мне казалось именно так.

Мы приехали в девять утра, когда тихий двор был совсем пуст, лишь отдалённые песни кукушки разгоняли унылую тишину. До мелочей я запомнил её подъезд: внутри весь исписанный маркерами, перепачканный в белых пятнах побелки и источающий невыносимое зловоние от мерзкой сырости и прогнивших деревянных лестниц. Сам дом был кирпичный, двухэтажный, с двумя подъездами, и располагался рядом с тремя такими же домиками. Квартира тётки находилась на втором этаже, справа от лестницы: двухкомнатная и довольно просторная, правда, тёмная и совсем неуютная. После смерти мужа тётя Лена резко состарилась, перестала следить за собой и за своим жильём, а также всё чаще и чаще начала прикладываться к стакану. Родители прекрасно об этом знали, но из-за недостатка средств на временное существование вне квартиры, в силу того, что отец экономил и не решался тратить лишние деньги на отель или временное съёмное жильё, выбора у нас не было.

Тётка жила в большой комнате, спала на обшарпанном продавленном диване, по полночи смотрела телевизор и курила прямо в помещении. Нас она поселила в комнатушке поменьше, одна из стен которой разделяла подъезды. За нею располагалась другая квартира, там-то и жил Серёга.

В один из дней, во время своей очередной прогулки вокруг этой двухэтажной кирпичной гробницы, я заметил на лавочке возле соседнего подъезда мальчишку, что-то усердно записывающего в зелёной тетрадочке. Дружба завязалась мгновенно, вопрос за вопросом, слово за слово, и вот мы уже увлечённо обсуждаем его секретные записи. Серёга рассказал мне о том, что каждый вечер видит в окно таинственную парочку: парень с девушкой уже несколько недель приходят к соседнему дому и вглядываются в окна второго этажа; о странных звуках на чердаке, что длятся ровно с часу до двух тридцати ночи, и о маленькой деревянной шкатулке, которую он однажды разглядел в руках у какого-то незнакомого мальчика в автобусе. Я слушал этого черноволосого зеленоглазого мальчишку с замиранием сердца, восхищаясь его стилем повествования; он так ловко подбирал слова, нагнетая атмосферу, что мой интерес не пропадал ни на мгновение. Когда Серёжа закончил, я пару раз переспросил интересующие меня моменты и попросился помочь ему в его «расследованиях», он не отказал.

С тех пор началась одна из лучших и одновременно пугающих недель моего детства, переполненная событиями, которые даже сейчас – особенно сейчас, с высоты моего опыта – заставляют меня вздрогнуть при одном только лишь воспоминании.

Вычислив расположение наших кроватей в обеих комнатах, мы незамедлительно разработали для себя систему шифров-перестукиваний, чтобы, несмотря на разделяющую нас стену, всегда быть на связи; один стук, пауза, два стука – означало предложение выйти на улицу, два стука, пауза, три стука – и мы оба выглядываем в окна через форточку, перебрасываясь парой слов; одиночный стук – согласие, два стука – отрицание – служили ответами на первые шифры.

В понедельник утром мы встретились сбоку дома под окнами квартиры старого деда. Тот, видимо, заслышав наш разговор, высунулся в окно и, заметив двух юных искателей приключений, поморщился, бросил что-то вроде: «опять ошиваетесь здесь?» и, так и не получив ответа, скрылся в темноте квартиры. Серёга сказал мне не обращать внимания на подобные выходки и предложил заняться исследованием чердака. К слову, выход на чердак был только в подъезде моего друга и представлял собой люк в потолке. Серёжа вооружил меня фонариком, а сам схватил в руки свою зелёную тетрадку и длинную сухую палку, что нашёл за деревянной подъездной дверью. В тайне ото всех мы приподняли люк и ступили в неизведанные ранее места: чердак был довольно большим, тянулся над всем домом и источал сырое зловоние в совокупности с запахом мёртвых птиц, что покоились небольшой кучкой в дальнем углу. Я не стал подходить к этому ужасному зрелищу, а лишь издали посветил туда жёлтым лучом фонарика. Серёга же наоборот поспешил разглядеть всё своими глазами и сделать пару заметок в тетради. Он ходил по чердаку с умным видом, бормотал что-то себе под нос, скрипел полом, стучал по стенам, искренне пытаясь найти причину таинственного ночного стука, пока я стоял около люка, слегка пошатываясь от нарастающей головной боли. Спустя пару минут Серёжке надоел чердак и он, разворотив палкой кучку пернатых трупиков, недовольно хмыкнул и полез вниз по лестнице, я поспешил за ним.

Дед, что ругал нас из окна, сидел около подъезда в протёртых штанах, дырявом сером свитере, старых чёрных сандалиях и с дымящейся сигаретой в зубах. Я заметил его издалека и уже приготовился к очередной старческой нотации, но случившееся далее меня крайне удивило. Серёга приблизился к нему, сел рядом и, уставившись на соседа грустными глазами, спросил:

– Дед Гена, а ты по ночам хорошо спишь? – Спешу заметить, что данный вопрос заставил меня в какой-то степени похолодеть от страха, уж очень странно он звучал от одиннадцатилетнего мальчишки.

– Хорошо сплю, – по-доброму усмехнулся дед. – А почему бы мне не спать?

– А я вот плохо сплю, дед Гена, – проигнорировав вопрос старика, произнёс Серёжа. Скрестив руки, он прижимал свою тетрадку к груди и слегка постукивал пальцами по зелёной обложке. – Ты вот живёшь у себя внизу и не слышишь того, чего слышу я.

– Чего это?

– А вот, – Серёга раскрыл тетрадь где-то на середине и ткнул пальцем в одну из недавних записей, – сам посмотри, у меня всё записано. Я ложусь спать поздно, поэтому всё слышу, что ночью происходит. Уже ровно… – он пролистал вперёд несколько листов и продолжил: – Ровно девятнадцать дней я слышу, как кто-то стучит на чердаке!

– А ты больше телевизор смотри, там и чертей по углам видеть начнёшь, чудак! – Дед, улыбаясь во все жёлтые от многолетнего курения зубы, потрепал собеседника по волосам.

– Ничего смешного! – обиделся Серёжка. – Стучат-то по часам! Как начнут в час ночи стучать, так и продолжают до двух тридцати, каждый раз по-разному: то минуту не останавливаются, то по полчаса тишина, а потом опять начинают. И стучат в разных местах, но шагов не слышно, просто тук-тук, – он постучал кулачком по лавке рядом с собой.

– А друг твой, – сказал дед, – тоже слышит? – и, не дождавшись ответа, продолжил, обращаясь уже ко мне: – тебя как зовут то?

– Витя, – тихо ответил я.

То ли его неопрятный внешний вид, то ли манера общения отталкивали меня – не знаю, уж очень страшным мне казался этот добродушный старик.

– А я Гена! – он улыбнулся и протянул руку.

Я поморщился, но руку пожал. Геннадий сказал: «садись!», слегка похлопав ладонью по лавочке. Мне пришлось бы выдумывать какой-нибудь нелепый повод отказаться, если бы в разговор вдруг не вмешался Серёга:

– Он тоже слышал! Я и у папы спрашивал, все слышали, но никому не интересно, что там.

– Ну, – нахмурился дед, – мало ли кто может стучать. Птичка какая-нибудь залетела, свила гнездо, мыши бегают…

– Ага! Вот и папа говорит, что птичка, – перебил его Серёжка. – Видели мы сейчас птичек! Я так и записал, – ткнул пальцем в свежие записи, – трупы! Трупы птиц, мёртвые значит. Вот то чудище, которое по ночам стучит, их и убило!

– Ох, вон как! – воскликнул дед. Он поднялся с лавочки, бросил окурок на землю и, почесав себя по затылку, задумчиво произнёс: – Раз чудище их убило, отчего же не съело? Зачем же просто так птичек убивать?

– Пока не знаем, – обиделся Серёга. – Ты думаешь, мы тебя разыгрываем, а здесь важное дело!

– Верю, верю, – улыбался Геннадий, –

1 2

Стандарт

(1 оценка)