XVII

Иезуит подошел к ней ближе и стал своим однозвучным и тихим голосом говорить и объяснять что-то подробно.

Но Людовика, сидя над столом, на котором лежала бумага, с тем же пером в руках, которое слегка дрожало в ее пальцах, думала, как выйти из этого странного, томительного и даже пугающего ее положения.

И когда она через несколько мгновений пришла в себя, то услыхала только конец длинной речи духовного отца. Он говорил и убеждал ее, что каких-нибудь несколько тысяч червонцев не будут разорительны для нее.

Глаза Людовики в эту минуту случайно упали на шкаф с книгами. Она увидела издали светло-желтый переплет одной из этих книг, где были новеллы одного итальянского писателя, и, по странной случайности, она вспомнила, что в этом томике есть одна новелла, в которой рассказывается какая-то денежная история, какой-то обман молодого человека, вследствие которого он потерял все свое состояние. Подробности этой новеллы она не помнила, но зато сообразила, что, прочтя ее, она будет гораздо более знать, понимать то, что предлагает ей теперь иезуит.

– Оставьте мне эту бумагу, отец мой, до завтрашнего утра. Я ее подпишу и передам вам.

– Это невозможно. Вы должны подписать ее сию же минуту! – уже другим голосом произнес иезуит.

Но он не ожидал того, что произведут эти три последние слова.

Людовика, самолюбивая и избалованная и отцом, и окружающей средой, вспыльчивая от природы, никогда не слыхала подобной фразы. Тон и звук голоса иезуита рассердили ее.

– А если так, то я не подпишу ее ни сегодня, ни завтра, а когда приедет батюшка, посоветуюсь с ним.

Людовика встала, сложила лист и вежливо подала его духовному отцу.

Не надо было много проницательности, чтобы заметить, что происходило в эту минуту с иезуитом. Он побледнел, рука, принявшая сложенный лист, слегка дрожала. Он хотел заговорить, язык его на секунду будто не мог повиноваться ему.

– Я вижу, что вы более умная, нежели я думал, – выговорил он таким голосом, которого еще никогда не слыхала Людовика. Ясно – это был тот голос, которым иезуит говорил вне замка или сам с собою, так как никогда не слыхала она подобного в его беседах с отцом или теткой.

– Еще раз, – начал он, – я вас попрошу поставить вашей рукой вот здесь…

Он развернул лист.

– Двести тысяч червонцев, а здесь ваше имя и больше ничего.

– Мне кажется, – произнесла Людовика, – что эта сумма очень велика.

– Да, но не для вас.

– Нет, мне кажется, – медленно произнесла молодая девушка, как бы рассчитывая мысленно и соображая. – Мне кажется, что это, должно быть, половина всего того, что может иметь мой отец.

– Если кажется очень много, поставьте немного меньше, – странно проговорил отец Игнатий.

– Я поставлю пятьдесят тысяч, – вымолвила Людовика.

Иезуит улыбнулся и выговорил:

– Это невозможно, это слишком мало. Впрочем, – вдруг спохватился он, – я согласен и на это. Садитесь и пишите.

Он развернул лист и, показав среди строк пустое место, вымолвил:

– Вот здесь… поставьте пятьдесят.

Людовика, не садясь, рассмеялась и, показав хорошеньким пальчиком несколько выше пальца иезуита, прибавила:

– А здесь потом кто-нибудь поставит сто или двести или триста. И она взглянула, весело смеясь, в лицо иезуита.

Как ни владел собою хитрец, а щеки его слегка зарумянились, и вдруг, бросив бумагу на стол, он сложил руки на груди, смерил с головы до ног огненным взглядом молодую девушку и выговорил:

– Вы не знаете, в какую игру вы играете, моя духовная дочь.

– Отчасти не знаю, но догадываюсь.

– Нет, вы меня не понимаете. Если сегодня вы не подпишете этой бумаги и не сделаете это приношение в церковь Божью, то…

Отец Игнатий тяжело дышал и будто боялся произнести.

– Что ж тогда?

– Все может перевернуться, перемениться, может случиться такое, чего я вам не могу сказать. Но все будет вами погублено, вы лишитесь всего. В последний раз я спрашиваю вас, хотите ли вы написать двести тысяч червонцев и подписать эту бумагу, но не ставить внизу числа?

– Этого я не могу, – несколько робея, произнесла Людовика, так как теперь, глядя в лицо иезуита, она окончательно поняла, с какого рода человеком приходится ей иметь дело и насколько важно само дело.

– Это ваше последнее слово? – вымолвил отец Игнатий.

– Последнее.

– Вы не подпишете?

– Не подпишу.

– Итак, считаю долгом предупредить вас, что когда я выйду из этой комнаты, то все будет кончено. Я клянусь вам Богом, клянусь вот этим распятием, – он взял в дрожащую руку золотой крест, который у него был на груди, поднес к губам своим и прибавил:

– Клянусь и целую этот крест, что если вы не согласитесь на мое предложение, то вы лишитесь всего – и жениха, и состояния, и блестящей будущности. Вы будете… как эта женщина.

И судорожно стискивая одной рукой крест, он другой указал ей в окошко.

Вдали, в стороне от парка, в поле виднелась на дороге женщина, которая, придерживая рукою подол своей юбки, гнала хворостиной пару волов, шлепая босиком по грязной дороге, где еще не совсем стаял снег.

– Вы будете такой, – таким голосом выговорил отец Игнатий, что у Людовики замерло сердце.

Слишком много уверенности было в его голосе. Это не была простая угроза. Людовика почувствовала, что этот хитрый и умный человек глубоко убежден в том, что он говорит. Голос этот был так странен, что Людовика, испугавшись, вместе с этим поверила словам иезуита. Она поверила, что подобное что-нибудь может быть… и будет непременно.

– Но что же мне делать! – воскликнула она, и слезы показались у нее на глазах.

– Подписать эту бумагу.

Наступило гробовое молчание.

Иезуит не спускал глаз с красивой девушки, она же, опустив глаза и скрестив руки, думала, колебалась, соображала и понимала ясно, что с ней он, а может быть, и тетка хотят сделать что-то ужасное.

Она вдруг упавшим голосом, едва слышно произнесла:

– Если я не подпишу, то я буду нищая, а если я подпишу, то я тоже буду нищая! Так не все ли равно?

– Ну так оставайтесь с вашим разумом и упрямством. Посмотрим, на что пригодится вам ваш ум и ваша твердость характера, когда другой человек, умнее вас, с большей силой ума и воли, станет бороться с вами. Я вижу, что вы, благодаря образованию, которое вам дано, менее ребенок, нежели я думал. Ну и прекрасно! Давай вам Бог в жизни завоевать этим разумом все блага земные, – насмешливо произнес он. – Я ухожу, предупредив вас, что не оставлю моего намерения. Могу ли я теперь быть уверенным, что вы, по крайней мере, ни слова не скажете графу по его приезде?

– Не знаю, – нерешительно произнесла Людовика.

– Вы должны поклясться мне, что ни слова не скажете ему. Если вы передадите наш разговор, то он выгонит меня из дома, между тем вы сами скоро после свадьбы тоже уедете отсюда, какая же вам прибыль выгонять меня на улицу. Обещайте, по крайней мере, хотя бы молчание, – уже тихо, с покорной просьбой в голосе, произнес иезуит.

– Извольте, даю вам слово и не изменю ему. Я ни слова не скажу отцу.

Иезуит медленно кивнул головой и вышел ровным шагом из горницы. Но Людовика, прислушиваясь к его шагам, удалявшимся от ее комнаты, заметила, что чем более удалялись шаги иезуита, тем шел он быстрее, и наконец показалось ей, что он просто бежит.

Людовика задумалась и долго стояла неподвижно среди своей комнаты, вспоминая все, что сейчас произошло здесь.

Она пришла в себя только тогда, когда растворяющаяся дверь из другой комнаты заставила ее вздрогнуть.

Эмма вошла к ней, очевидно, хотела спросить что-то, но, увидя ее лицо, вскрикнула и бросилась к ней.

– Что с вами, моя ненаглядная? Вы бледны!

– Эмма, слышала ли ты все, что говорилось здесь?

– Всего не слыхала, а несколько слов слышала. Он о чем-то просил вас, о деньгах, о бумаге.

Людовика быстро рассказала своей любимице, прося ее сохранить все в тайне, и наконец спросила совета.

Эмма рассмеялась.

– Конечно, не надо было подписывать. Но каков же наш отец капеллан! Можно ли было ожидать от него подобного? Во всяком случае, говорить вам об этом графу не нужно.

– Я и не могу. Я дала слово, я поклялась. Но исполнит ли он свою угрозу, Эмма?

– Полноте, успокойтесь! Разве он – Господь Бог, разве он может из вас, самой богатой аристократки всей страны, сделать нищую?

Эмма весело рассмеялась.

XVIII

За отсутствием графа общего стола не было в замке. Старая графиня завтракала и обедала у себя в комнате со своим неизменным другом духовным отцом и своей приятельницей панной Величковской.

Поэтому Людовика волей-неволей точно так же проводила весь день в своей горнице. Изредка, не всякий день выходила она погулять в парк с кем-нибудь из своих прислужниц. Без приглашения явиться к тетке она не могла.

Вообще отношения между владельцами и лицами, их окружающими, были полуофициальные, натянутые. Весь образ жизни был подобен придворному распорядку маленьких германских владетельных принцев. Если какой-нибудь принц, состояние которого и владения не превышали стоимости пятидесяти тысяч червонцев и даже менее, считал долгом обставлять себя адъютантами, министром двора, церемониймейстером, то есть простыми дворовыми и дворецкими, носившими эти титулы, то точно так же всякий богатый аристократ, который зачастую бывал вдвое и впятеро богаче своего государя, заводил у себя тоже придворный строй жизни и затмевал своей обстановкой своего повелителя. Этот же вассал, конечно, часто помогал своему государю в денежных затруднениях.

Тот же строй, что и в Германии, был и в Польше. Были магнаты – их было даже довольно много, – состояние которых много превышало средства польского короля. Одному искателю польского трона было же сказано:

– Польским королем вы будете, да что в том проку. Сделайтесь лучше Сангушкой.

Польский магнат и богач, назвавшийся теперь графом Краковским, перенес обычай своей родины и на то пустынное взморье, где он выстроил свой замок.

Разнородные шляхтичи, поляки и литвины, а равно и разные мелкие дворяне немцы исполняли разные должности при графе, графине и их воспитаннице. И жизнь в этом замке отличалась от жизни других только тем, что владелец, старая графиня, равно как и юная красавица жили мирной жизнью, избегали всяких празднеств и увеселений, и все придворные, или, лучше сказать, дворня, сидели по своим углам.

Граф требовал спокойствия и тишины, всячески отстаивал свою независимость в обыденной жизни и этим самым давал право, молчаливое согласие на такую же независимость для каждого из своих подчиненных; и все они пользовались полной свободой.

Многие часто уезжали, другие жили почти вне замка, в столице герцогства, являясь по первому требованию только в те дни, когда бывали вечера, преимущественно музыкальные, и все население замка должно было быть налицо.

Тем не менее присутствие этих придворных и штатных служителей вносило в отношения юной Людовики не только с теткой, но даже с отцом что-то натянутое.

Если ей хотелось видеть отца и предложить прогулку или узнать и спросить что-нибудь, то она не могла идти сама, еще менее могла послать кого-либо из своих горничных, а должна была снестись со стариком паном Шваньским, который еще при покойном отце графа, а равно и теперь занимал в продолжение более тридцати лет должность главного распорядителя во всем замке, нечто вроде министра двора, или, попросту сказать, дворецкого.

Когда юная девушка теперь или прежде, будучи еще полуребенком, вдумывалась в свое загадочное однообразное существование, вдумывалась в свои странные натянутые отношения с отцом, который ее обожал, то она невольно находила только одну причину. Причиной было именно желание отца жить на лад владетельных принцев с двором, штатом. И Людовике казалось, что если бы они были менее богаты или, наконец, оставаясь богачами, жили бы проще, не обставляли бы себя целой кучей каких-то чиновников, то отношения ее не только к отцу, но и к тетке были бы нежнее.

Граф проводил день в своих апартаментах, читал, писал, занимался своими делами, занимался усиленно астрологией, которую очень любил, так как отчасти испорченная жизнь и сердечная драма привели к мистицизму; и эти мистические наклонности находили себе утешение в астрологии.

Это не мешало ему, однако, работая постоянно, привести свое состояние в блестящее положение. Со смерти отца он утроил это состояние, и хотя все считали его богачом, но никто не знал, что он еще вдвое богаче, нежели это известно.

Ежедневно являлись к нему различные дельцы; раза два в месяц приезжали различные управители различных имений, и все в доме знали, что он постоянно занят работой, постоянно ведет какое-то дело, и чуяли, что это дело налаживается все лучше.

А это дело было не что иное, как участие в разных торговых предприятиях и компаниях, которых в Киле было, конечно, немало.

Странным казалось, что все лица, бывающие у графа по его делам, будто умышленно подобраны. Из них не было ни одного болтливого, почти ни один из них не знакомился ни с кем в замке, приезжал, проводил день, а иногда оставался неделю, ночуя в особых апартаментах, совещался с графом и уезжал, не разболтав никому из придворных, в чем состоит его дело.

Между тем это простое молчаливое ведение своих дел, долгие занятия наедине в кабинете, редкие прогулки, редкие приемы и вечера и самая мысль выстроить замок на голом месте, невдалеке от моря, все это накладывало на личность графа какую-то таинственность, какой-то отпечаток мрачности. Никогда ни разу никто не слыхал от него дурного слова, а между тем его не любили. За исключением молодой девушки, все относились к нему так же холодно, как он – ко всем.

Так шла жизнь из года в год.