Глава пятая. Стулык ищет чистый рот

Пожирателей иначе называли тугныгаками. Никто точно не знал, откуда они пришли. Одно было известно наверняка: в земли береговых и оленных людей их привёл голод. Поговаривали, что пожиратели родились под заходящим солнцем – там, где трава растёт высоко и поднимается до неба, а жили они в скалах, поднимавшихся ещё выше. Летом вокруг тех скал ложился раскалённый снег и по сугробам ползли ядовитые черви.

Айвыхак впервые увидел пожирателей в детстве. Они выходили из земли, освещали ночь вспышками огненных луков и оглушали всех громоподобным рёвом. Охотники падали замертво прежде, чем успевали метнуть копьё. Тугныгаки раскрывали свою жадную пасть, обдавали зловоньем, и обнажали зубы, растущие ряд за рядом до глубоких внутренностей, и до самых плеч заглатывали головы людей, высасывали из них душу. Высосав без остатка, шли дальше, оставляли за собой червецов – опустевшие оболочки несчастных женщин и мужчин.

Голод лишил пожирателей жалости, однако наградил невероятной силой. Забравшись на орла, они летели по небу и грозили хозяину Верхнего мира – он прятался за облаками и так дрожал, что на землю обрушивались губительные ливни. Усевшись на косатку, плыли по волнам и пугали хозяина Нижнего мира – он забивался в расщелины морских глубин и так дрожал, что на поверхность поднимались ужасающие бури. Поймав волка, тугныгаки мчались по тундре, и поспорить с ними не решался даже могучий белый медведь. Их единственной слабостью была подслеповатость, и они не заметили притаившегося в мясной яме тогда ещё маленького Айвыхака.

Подождав, когда ближайший пожиратель повернётся спиной, Айвыхак выскочил из ямы и бросился бежать прочь от разрушенного стойбища. Он три дня бежал по крепкому зимнему насту и ни разу не остановился. Добравшись до реки, упал без чувств. Проспал три дня, а когда проснулся, камнем прорубил прорубь и на ремешок поймал живого младенца. Айвыхак растерялся, не зная, как с ним поступить, но вскоре младенец замёрз, и Айвыхак отломил от него ручку. Съел её. Насытившись, опять побежал. На ходу отламывал от младенца ножки, вторую ручку, наконец съел его без остатка. На пятый день упал и приготовился умереть. Понял, что сам не поднимется, но услышал, как поблизости лают собаки. Из последних сил позвал на помощь и заснул мёртвым сном. Не слышал и не видел, как рядом с ним остановилась нарта.

Папа Кавиты спас Айвыхака. Привёз его, исхудавшего и обмороженного, в стойбище аглюхтугмит и назвал братом Кавиты, тогда свободно стоявшего на здоровых ногах, но уже плававшего в малой лодке не хуже взрослых охотников. С тех пор Айвыхак видел пожирателей лишь издалека. Аглюхтугмит, в отличие от других береговых людей, долгие годы умело прятались от тугныгаков – уподобились оленным людям и жили в кочевьях, переходя с места на место и селясь в отдалении от моря.

Айвыхак иногда рассказывал о тех днях. Вспоминал растерзанных сестёр и бледное лицо мамы, успевшей взглянуть на него прежде, чем угодить к пожирателям. Анипа жадно слушала Айвыхака и толкала в бок Матыхлюка, когда брат пытался перебить старика нелепым вопросом. Разговоры о тугныгаках его пугали, если не удавалось вставить про них какую-нибудь смешную глупость. По словам Айвыхака, они были вдвое выше самого высокого человека. Перед ними даже Канульга показалась бы ребёнком. Их тела, отчасти покрытые бурой шерстью, белели, как слежавшийся весенний снег, а в глазах светился голубой лёд. Кишки пожирателей неугасимо тлели в раздутом животе, отчего у них из ноздрей и раскрытой пасти шёл серый дым.

– Поэтому они голодные. За день съедают столько, сколько нам с тобой не съесть и за год, а голода не утоляют. Червецы едят мозги и больше ничего не берут, а тугныгаки, если надо, сожрут и землю, и камень. Где поселятся, там всё пропадает, как в Чёрных землях. Они и друг друга жрут, когда особенно голодны.

– И зверя? – спросила Анипа.

– И зверя! Сколько было китов, тюленей, моржей! Где они теперь? Одни кости. Вот и охота плохая. И люди голодают, но наш голод с их голодом не сравнится. Мы-то, если поедим, сытые и счастливые. Радуемся жизни, смеёмся. А тугныгаки не знают ни радости, ни покоя. Проглотят кита, не посмотрят, кто он и откуда, и плывут за следующим.

– Если они столько едят, – воскликнул Матыхлюк, – сколько же они гадят!

– Молчи ты! – Анипа толкнула брата.

– Ну правда! У них там, за Чёрной горой, наверное, холмы из какашек!

– Глупый, – разозлилась Анипа. – Неужели не ясно? У них в животе всё сгорает!

– Значит, какают углями? – не сдался Матыхлюк.

– Это ты какаешь углями, когда наешься голубики! А у них сгорает так, что ничего не остаётся. Вообще!

– Верно, – кивнул Айвыхак. – У пожирателей и ночью в животе бурчит. Кишки тлеют, скрипят, не дают уснуть. Пожиратели не выносят тишины. Им нужно, чтобы вокруг было громко. Поэтому и за душой человека охотятся. Сами от голода всё позабыли, а в наших душах – история: кем мы были, где жили, что видели. Высосанная душа тает, как лёд под летним солнцем, а пока тает, рассказывает свою историю от первых дней. Пожиратели её слушают и на время отвлекаются от бурчания в животе. Если не напьются человеческих душ, спать не могут и очень злятся.

– Что остаётся от души, когда она совсем растает? – тихонько спросила Анипа.

– Ничего. Даже пятнышка. Она исчезает. А червецы без неё ходят пустые внутри. И тот, кто должен был родиться с их душой, уже не родится. Почему, думаешь, Нанук сидит без детей? А сами тугныгаки плодятся. Человеку, чтобы родиться, нужна душа, а у новорождённых тугныгаков заместо души – голод. Голода на всех хватит, он бездонный. Бывает, что тугныгаки уводят живых. Селят их в своих землянках и заставляют день-ночь напролёт петь песни, плясать и бить в бубен. Вот как не любят тишину! Крошат скалы, ломают плавниковое дерево, колотят по земле, только бы заглушить скрипящие кишки. И обвешивают себя проклятыми камнями, чтобы они на ходу гремели. Идёт пожиратель, или едет на волке, или летит на орле, а его издалека слышно.

– Я видела такой камень. Гладкий, будто обточенный. И пачкается бурой грязью.

– Да… – протянул Айвыхак. – Их много под Чёрной горой. И на берегу, ниже Скалы оголённых клыков. Тугныгаки иногда нарочно их бросают, чтобы человек испачкался, – метят его и выслеживают. Если уж не понял и схватился, надо сразу руку ополоснуть водой, а потом натереть корнем кисличника. А лучше нерпичьим жиром.

– Я ополоснула. Но про корень не знала…

– Ну, пожиратели до нас добрались бы и без тебя. Так что не думай. Но будь умнее.

– А почему… – Анипа не сразу решилась задать вопрос, – почему пожиратели никого не тронули? Здесь, в Нунаваке.

– Утатаун пока хитрее.

– Почему «пока»?

– Надолго его хитрости не хватит. Он не первый. Были и другие хитрецы, да где они? Брат Канульги был не глупее.

С того дня, как пожиратели побывали в стойбище, Анипа ждала, что они вернутся за ней и Матыхлюком. Мучилась от путаных сновидений, часто просыпалась. Не помогали даже объятья Илютака – муж крепко держал её во сне, будто боялся, что она убежит и наделает глупостей. Однако пожиратели не спешили показаться, и страх перед ними постепенно ослаб.

Начался месяц ухода из гнёзд молодых кайр. На берегу, куда Анипа продолжала тайком бегать за водорослями и мелкой рыбёшкой, всюду виднелись чёрно-белые тельца беспокойных птиц. Они жили на недоступной высоте скалистых утёсов, но Тулхи изредка приносил их продолговатые яйца. Недавно кайры, споря за удобные места для будущих гнёзд, оглашали побережье непрестанным гомоном – галдели так, что Анипе становилось дурно, – а сейчас поутихли. Их крики сменились рокотом осеннего наката.

– Ветер пахнет скорым холодом, – сказала Стулык.

Дни стали короче, ночи темнее и тише. Чаще дуло с моря, принося иссиня-чёрные тучи и грозя нагнать к берегу первые пластины хрупкого льда. Реже дуло из тундры, возвращая сухую погоду и позволяя аглюхтугмит готовиться к близкой зиме. Если ночью над стойбищем без устали моргали звёзды, утром из землянок никто не выходил – все знали, что дождевой ветер будет сильный, против него не устоять даже на четвереньках.

Анипа по утрам сучила нитки, носила с речки чистую воду, толкла глину с песком и ходила к Нанук лепить глиняные плошки, училась украшать их, прикладывая к сырым бортикам костяные лопатки. Затем одна или с Укуной убегала к Утиному озеру собирать последние дикоросы, а вечером садилась в большом спальном пологе и вместе с мамой чинила старую одежду. Переселившись в Нунавак, аглюхтугмит не встречались с оленными людьми и вынужденно берегли меховые рукавицы, верхние штаны, кухлянки, на каждую из которых ушло бы сразу две оленьи шкуры. Канульга, сидя на подогнутых ногах, работала молча, без радости или грусти. Не сразу отвечала дочери, если та обращалась к ней с вопросом, изредка застывала над подлатанным чулком и слепо смотрела на свои руки. Жирников не зажигали, оставались в потёмках. Анипа, глядя на маму, вспоминала других Белых сов и завидовала их счастливой жизни в годы, когда никто не знал о пожирателях.

Анипа с ранних лет мечтала носить красивые полосы на лице, хорошо мять, скоблить и колоть моржовые шкуры, варить мясо. Сытно есть и спать в тёплой землянке. Съедать и изнашивать то, что дают море и тундра, а когда придёт время, пригласить свободную душу – родить ребёнка. Разве нужно что-то ещё? Почему же тугныгаки не удовлетворятся подобными мечтами? Что с ними случилось? Что пробудило в них вечный голод? Этого не знал даже Айвыхак.

В месяц ухода из гнёзд молодых кайр Матыхлюк незаметно повзрослел. Мог, как и прежде, носиться по стойбищу, смеяться над сказками Анипы, но теперь много времени проводил с охотниками и, подражая Илютаку, выглядел до смешного серьёзным. На днях папа дал ему охотничий ремень с точильным камнем, мотком жильных верёвочек и двумя ножами: первый побольше – деревянный, второй поменьше – каменный. Матыхлюк ходил гордый, не выпускал из рук закидушку с крупными моржовыми зубами и норовил показаться всем в Нунаваке в своём охотничьем обличии. По вечерам Утатаун брал сына на лежанку и рассказывал ему, как поймать морского зайца, как подловить нерпу и загарпунить плывущего моржа. Обещал в месяц белого тумана взять Матыхлюка с собой на лёд и помочь ему добыть первого зверя. Анипа, сидя с мамой на полу, прислушивалась к их разговору. Знала, что её на лёд не позовут, но довольствовалась и тем, что воображала себя охотницей, способной следовать наставлениям Утатауна.

– Когда подплыл, за копьё не хватайся, – поучал папа. – Ранишь моржа, он нырнёт, потом не найдёшь. А если убьёшь – потонет. Что летом, что зимой моржовая туша на воде не держится. Для начала его надо загарпунить. В одной руке – гарпун, в другой – верёвка. Только издалека не бросай, иначе не проткнёшь. Тут сила нужна, шкура-то крепкая.

Матыхлюк повторял за Утатауном. Не сходя с лежанки, изображал, как охотится из лодки, и злился, если в чём-то ошибался, отчего волновался и ошибался вновь. Анипа посмеивалась над братом. Иногда, чтобы позлить его, наперёд отвечала на папины вопросы. Утатаун не обращал на дочь внимания, а Матыхлюк аж пыхтел от недовольства.

Анипа прежде видела, как Илютак готовится к выходу в море, и не меньше брата знала об охотничьей утвари. Могла показать, где у гарпуна древко, вырезанное из ветви плавникового дерева, где костяные головка и колок, а где наконечник из моржового клыка, хорошенько размягчённого в моче и затем обтёсанного до тонких кромок. Анипа слушала, как папа учит Матыхлюка в землянке, подглядывала за ними, когда они выходили к летнему очагу, и вскоре поняла, что наконечник на колке сидит свободно, может ненароком отвалиться, поэтому привязанную к нему верёвку держат с натяжением. Когда же охотник бьёт моржа, гарпун рассекает его шкуру, и тут важно вовремя дёрнуть за верёвку: древко отвалится и упадёт в воду а наконечник повернётся внутри моржовой туши, намертво застрянет в ране и не выскочит, как бы морж ни крутился, между тем другой конец верёвки останется привязанным к нерпичьему поплавку. Двух поплавков достаточно, чтобы удержать зверя, не дать тому уйти под воду. И когда зверь загарпунен, приходит очередь добойного копья.

– Добить моржа трудно, – говорил Утатаун. – Они лодку прокусит, и человека подранит. Опасайся его клыков, даже когда думаешь, что убил. Лучше стукни по голове камнем. А если действительно убил, надрежь ему шею, и надуй, как надувают поплавок, и веди до берега.

Утатаун отдал сыну старый гарпун, и Матыхлюк спускался к заброшенным землянкам в подножии стойбищного холма – там бил вырезанную из земли и уложенную на камень дернину. Илютак или Акива изредка останавливались понаблюдать за ним. Отвлекались от своих дел и поправляли его неточные движения, показывали, как именно держать верёвку и когда её дёргать, чтобы повернуть высвободившийся наконечник. Анипа просила у брата гарпун – ей и самой хотелось проткнуть парочку воображаемых моржей. Матыхлюк с криком прогонял сестру, а потом, счастливый, прибегал к ней, чтобы похвастать мозолями, оставленными шершавым древком на его ладонях.

Матыхлюк не выпускал из рук гарпун и самостоятельно вытесал два каменных вкладыша – с ними наконечник гарпуна должен был глубже входить в моржовую тушу, – однако на морскую охоту его всё равно не взяли.

Матыхлюк взвыл от обиды, убежал к Поминальному холму и не вышел проводить охотников. Потом ходил хмурый, понимал, что повёл себя глупо. Недовольный собой, вновь взялся за гарпун и возился с ним, пока совсем не обессилел.

После недавнего появления тугныгаков мужчины не решались надолго покидать Нунавак. Вдали от землянок, лишённые силы оберегов, они сами могли стать добычей, но больше опасались за тех, кого бросали беззащитными на стойбищном холме. Кто поднимет камень или копьё против неуязвимого противника? Чья хитрость помешает пожирателям добраться до детей, женщин и стариков? Едва ли тугныгаков отвадят одинокая Канульга и голодные собаки, которых папа оставил в Нунаваке. Однако рано или поздно охотникам пришлось бы уйти. Пустовавшие мясные ямы не оставили им выбора. Зима предстояла тяжёлая.

Мужчины скрылись за холмами, ограждавшими Ровное место, и Стулык заторопилась к Ворчливому ручью. Позвала с собой Анипу, чтобы она выучила её слова. Разговаривать с духами бабушка не умела, но знала, как усмирить слишком уж ветреную погоду – если осенние накаты опрокинут лодку охотников, Утатаун, Илютак, Акива и Тулхи не вернутся. Береговые люди тонули не хуже убитых моржей.

Стулык, сгорбившись, ходила вдоль ручья. Искала удобное место и вслух ругала себя, будто была худшей из женщин на всю тундру, а больше прочего ругала свой рот, грязный и не способный докричаться до хозяев Верхнего и Нижнего миров. Бабушка пальцами оттягивала себе язык, пачкала его землёй и украдкой поглядывала на Анипу, подмигивала ей, затем принималась с новыми силами поносить себя и укорять в излишней любви к нерпичьему жиру.

– Сколько съела! Пакостный рот, весь развалился! Кто будет его слушать?!

Последние зубы Стулык, как и Кавита с Айвыхаком, потеряла давно, до переселения в Нунавак. А вот Акива решил не дожидаться старости. Ещё до рождения Тулхи он загарпунил и заколол в открытой воде моржа. Подтянул к себе за верёвку и готовился ударить камнем по голове. Если морж не испустил дух, то непременно дёрнет, и верёвку нужно сразу выпустить из рук, иначе тебя опрокинет в море. Акива подумал, что умнее других охотников, и взял её в зубы – сказал себе, что почувствует малейшее движение зверя. К тому же открыть рот проще, чем вовремя разжать кулак. Оказалось, что не проще. Акива остался без части зубов. Но моржа добил и дотянул до берега, а в стойбище, глядя на его косую улыбку, долго не могли оправиться от смеха.

Бабушка продолжала ходить между камнями, ругалась. Опустилась на колени и с громким хлюпом, заставившим Анипу вздрогнуть от отвращения, выплюнула грязный рот прямиком в Ворчливый ручей. Течение подхватило его и унесло прочь, в сторону Прячущихся озёр. Стулык заплакала и вытянула к ручью руки, показывая, что жалеет о своём поступке. Водная старуха сжалилась над ней: пообещала вернуть бабушке рот, а пока одолжила свой, чистый. Стулык поднялась на ноги. Теперь она без труда докричалась до хозяев Верхнего и Нижнего миров. Попросила их заступиться за охотников Нунавака: укротить ветер и ослабить морские накаты.

– Теперь будет хорошо, – заявила бабушка. – Меня услышали. Поняла, как обхитрить Старуху?

– Поняла, – улыбнулась Анипа.

– Делай так, когда есть нужда. И не вздумай оставить рот себе. Обязательно верни. Иначе Старуха разозлится, подстережёт тебя на бродах и утопит. Или зимой откроет под тобой лёд и ты провалишься. Да и чистый рот тебе ни к чему. Всё равно, как поешь, уже не сможешь говорить ни с морем, ни с небом.

Стулык покорно дождалась Водной старухи. Сплюнула ей взятый на время чистый рот, а в горсти студёной воды приняла свой – грязный. Вернувшись в Нунавак, Анипа забралась на вершину стойбищного холма и прислушалась к ветру. Он действительно притих, а потом вовсе перестал. Охотники спустятся на берег, подойдут к сушилам из китовых челюстей, начнут снимать с них большую лодку – единственную у аглюхтугмит – и удивятся, завидев присмиревшее море. Впрочем, Утатаун догадается, что без уловок Стулык тут не обошлось.

К вечеру похолодало, выпал первый снег и совсем пропал приставучий гнус. Айвыхак сказал, что зима будет ранняя. Анипа посмотрела на Поминальный холм, затем вернулась в землянку и обняла Канульгу. Спать осталась в пологе родителей, не хотела возвращаться на опустевшую лежанку и, прежде чем уснуть, долго прислушивалась к беспокойным стонам дедушки, к сопению бабушки и умиротворяющему дыханию мамы и брата.