Читать книгу «Куда уходит кумуткан. Брат мой Бзоу» онлайн полностью📖 — Евгения Рудашевского — MyBook.

Семья Савельевых

Родители Максима разошлись ещё до его рождения. Отчество – единственное, что осталось ему от отца, и оно Максиму совершенно не нравилось. Панкратович. Имя Панкрат казалось ему необычайно глупым.

– Хорошо хоть, фамилия мамина, – жаловался он другу Саше. – «Савельев» звучит прилично.

Саша соглашался, и они с Максимом выдумывали страшные фамилии, которые могли достаться ему от отца. Больше всего им нравился вариант «Японакабасеткин». Настоящей фамилии отца Максим не знал.

Мама говорила, что он напрасно возмущается, в их семье встречались имена и похуже Панкратовича.

Семья у Максима была большой. Его генеалогическое древо получилось самым разветвлённым из всех сорока древ в классе. Это отметил даже учитель истории.

Ветвь дедушки, Виктора Степановича, была длинной, до четвёртого колена. Она начиналась с Петра Ивановича – прапрадедушки Максима. Он родился в 1886 году и всю жизнь работал волгарём, то есть судовым рабочим на грузовых баржах, ходивших по Волге. Пётр Иванович женился на татарке Айгуль Фаритовне. Этим, пожалуй, ограничивалось национальное разнообразие Савельевых. Ветвь Дамбаевых, по бабушке, была интереснее. Дулма Баировна, бабушка Максима, была буряткой по отцу и украинкой по матери. Её первым мужем стал тувинец. От их брака осталась дочь со странным тувинским именем Айкыс. Вторым мужем стал Виктор Степанович – дедушка Максима.

– Почему же я русский? – спросил Максим, просматривая генеалогическое древо и вновь удивляясь тому, что даже прабабушка, обозначенная украинкой, родилась в белорусском Гродно.

– Не знаю, – мама пожала плечами. – Наверное, эта мешанина и делает тебя русским.

Семья Максима собиралась вместе только на Новый год, в квартире Виктора Степановича. Собираться чаще им мешало расстояние. Почти все жили в разных городах. Даже бабушка Дулма Баировна жила отдельно от дедушки, в Улан-Удэ. Их младшая дочь – тётя Таня – и вовсе женилась на французе и переехала в далёкий городок с чудаковатым названием Ла-Сен-сюр-Мер.

– Не женилась, а вышла замуж, – всякий раз поправлял Максима дедушка.

Этого Нового года Максим ждал с особенным волнением: к ним в гости собиралась тётя Ай-кыс. Можно похвастать перед друзьями – показать им паспорт тёти, чтобы они наконец поверили рассказам о её полном имени: «Ооржак Ай-кыс Алдын-ооловна».

– Она тоже русская? – не унимался Максим.

– Откуда я знаю, – устало отмахивалась мама. Потом добавляла:

– Русская, русская. Все мы давно русские.

Новый год проходил спокойно. На три дня Дамбаевы и Савельевы забывали о ругани, которая была ещё одной причиной того, что семья не собиралась чаще. Даже на расстоянии все были недовольны друг другом, и любая встреча, кроме новогодней, заканчивалась размолвкой.

В канун праздника дедушка поругался с мамой – узнал, что Максима, заболевшего воспалением лёгких, не положили в больницу. Ирина Викторовна полностью доверила лечение тибетскому врачу. Дедушку возмутила сама личность врача, но, чтобы объяснить это, придётся заглянуть в годы, когда Максим был ещё маленьким.

За последние десять лет у его мамы было три мужа. В официальный брак она не вступала, но отчего-то называла их именно мужьями. Первого Максим помнил смутно. Из маминых слов знал только, что они жили бедно.

Мама и её первый муж собирали черемшу, плели корзинки и туески[3], лепили из глины нерпят и продавали всё это на вокзале. Заработка едва хватало на еду. В садик Максима отводили длинным, кружным путём – отправившись напрямик, они бы неизбежно попали на рынок, а там Максим канючил сметану. Денег на сметану не хватало.

Ирина Викторовна хотела жить самостоятельно и помощи ни у кого не просила. Однако, расставшись с первым мужем, переехала к родителям. Дедушка тогда жил с бабушкой и младшей дочерью. Дулму Баировну поразило, что по ночам Максим пробирался на кухню – таскал сухари из сухарницы, прятал их под подушку, а потом тихонько грыз. Его кровать всегда была полна крошек. Бабушка объясняла ему, что он может есть сухари когда захочет, может даже окунать их в сметану. Максим так и делал, но всё равно держал небольшой запас под подушкой.

Следующим мужем стал Слава. Максим с мамой переехали к нему в центр Иркутска – в деревянный дом, где Слава снимал комнату, до потолка уставленную стопками книг. Шкафов в ней не было, одежду складывали в картонные коробки Premium bananas.

Слава увлёк Ирину Викторовну буддизмом. В комнате курились благовония, звучали мантры[4] и горловые песни Славиных друзей. Максим пытался им подражать, но, по словам мамы, у него скорее получались гневные хрипы толстого суслика. Здесь же, в комнате, останавливались ламы[5] —«учителя» из Индии, Бутана и Непала. Они были молодыми, но о них заботились как о почтенных старцах: уложив на матрас, окружали фруктами, окуривали чабрецом, по первому слову несли чай с молоком и сладости. Мама массировала им ступни и просила Максима не шуметь – учителям нужно было отдохнуть перед лекцией.

Затем начались выезды на буддийские учения в Бурятию. Мама брала Максима с собой. Он радовался этому, потому что ученики несли ламам подношения из пряников, халвы и цампы[6]. Сами ламы всё это съесть не могли, и детям разрешалось забрать часть подношений себе.

Максим зачарованно следил за тем, как мама вместе с другими учениками простирается перед ламой, как повязывает на голову красную повязку и, сидя по-турецки, неспешно раскачивается в ритме таинственных бормотаний.

Мама не объяснила, почему рассталась со Славой. Просто сказала Максиму, что нужно собрать игрушки и готовиться к переезду. Они опять вернулись к дедушке.

Виктора Степановича раздражали словечки, которые Максим перенял от Славы. Он вздрагивал, услышав от внука «хужее», «иначе» с ударением на первый слог, «япона мать» или «лютое адище». Максиму нравилась реакция дедушки, и он старался почаще «выражаться» в его присутствии. Вскоре пришлось от этого отказаться. Единственным словечком от Славы осталось бурятское «хамааугуй», означавшее «мне всё равно». Виктор Степанович считал, что говорить так неприлично, но молчал, ведь и сам порой говорил по-бурятски «Садхалан, баярла», то есть «Спасибо, я наелся». Как настоящий бурят, похлопывал себя по животу и веселил окружающих. Бабушка потихоньку от него говорила внуку, что настоящее «спасибо» по-бурятски – это отрыжка:

– Чем громче, тем лучше!

Третьим отчимом Максима стал Никита – эмчи-лама, то есть доктор тибетской медицины. Он окончил сельский университет Даши Чойнхорлйн[7] и с тех пор занимался исключительно врачеванием. Ирина Викторовна с сыном переехали к нему в Улан-Удэ.

Возвратившись из школы, Максим следил за тем, как отчим принимает посетителей. Никита прикладывал к их запястью три пальца, слушал пульс и так определял, чем они больны. Если болезнь пряталась и не желала говорить о себе в биении сердца, Никита отправлял посетителя в городскую больницу за рентгеном или анализом крови. Поставив диагноз, назначал травное лечение. В праздничные дни он по лунному календарю высчитывал, каким цветом делать обереги хий мори́ны – буддийские флажки с изображением коня.

По всей квартире эмчи-ламы были развешаны сохнущие травы, свиные жёлчные пузыри, коровьи жилы и оленьи рога. Максим затаённо ходил под ними, представляя, что попал в пещеру горного тролля. Всюду стояли баночки с порошками, орехами и самодельными пилюлями. В больших канистрах хранились растения, названия которых Максим старательно вычитывал – надеялся найти среди них волшебные. В морозильнике, в одной камере с пельменями, неизменно лежал поднос с вымороженной свиной кровью, больше похожей на взрыхлённую почву.

Летом и осенью эмчи-лама на осликах уезжал в Баргузинскую долину собирать травы и коренья. Брал с собой Максима, если тому не мешали школьные занятия. Мама оставалась в Улан-Удэ, работала продавщицей в промтоварном магазине.

Ночёвки под открытым небом в холмистой степи нравились Максиму, несмотря на то что Никита за любую провинность порол его крапивой. Порол сильно, но без страсти. Максим плакал тихо, без криков.

Они с Никитой жили в домике возле Иволгинского дацана[8]. По вечерам у них собирались приезжие хувараки и местные ламы. В сумраке свечей громко молились, били в медные чаши, бренчали колокольчиками, разбрызгивали по стенам водку и разбрасывали щепотки риса – так делали подношения духам. Максим лежал в углу на кушетке и наблюдал за происходящим сквозь дымку благовоний. Боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимания духов. Представлял, что они сейчас пасутся под стеной, собирают крупу, обломки печенья и над чем-то злобно хихикают.

Когда молитвы становились особенно громкими, когда Никита в хмельном беспамятстве начинал мотать головой, дёргать руками, Максим убегал из дома. Прятался в сарае. Знал, что в таком состоянии эмчи-лама может выпороть его ремнём или линейкой. Они были хуже крапивы. В сарае было холодно, но Максим проводил там всю ночь. Прижимался к берёзовой поленнице, укрывался куском брезента. Представлял, что лежит в подземной каморке, куда не добраться ни человеку, ни дикому зверю.

Рассказы о порке и ночёвках в сарае ужаснули маму. Максим говорил о них с воодушевлением и удивился, заметив, что мама плачет. Через неделю они вернулись в Иркутск.

Несмотря ни на что, мама по-прежнему дружила с Никитой. Когда Максим заболел воспалением лёгких, она обратилась именно к нему. Это и возмутило дедушку. Максим глотал горькие настойки и слушал, как они ругаются в соседней комнате.

Первое время после возвращения из Улан-Удэ Ирина Викторовна с сыном жила у отца, в микрорайоне Солнечный. Устроившись администратором в приют, она с Максимом переехала в съёмную комнату на Лисихе. Но вскоре они опять вернулись в Солнечный – мама сошлась с новым мужчиной. Им стал Жигжйт, отец Аюны.

– Опять двадцать пять, – вздохнула бабушка, узнав об этом.

Дедушка только махнул рукой. Устал спорить с дочерью о её мужчинах. Он был наслышан о Жигжите – шамане[9] из древнего бурятского рода, всю жизнь прожившем на берегу Байкала, а теперь переселившемся в Иркутск.

Обратиться к тибетскому врачу посоветовал именно Жигжит. Он хорошо знал Никиту и доверял ему. Собственно, Никита в своё время познакомил его с мамой Максима. Жигжит тоже был врачом, но брался лечить только сложные заболевания. Гсверил Максиму, что в болезнях человека виноваты злые духи – они мстят ему за грехи или пакостят из обыкновенной вредности.

– Духов нужно задобрить. Сделать им подношение или накормить кровью барашка, тогда они отступят, – говорил Жигжит, а Максим, затаившись, слушал.

Называть его папой он не хотел. Но Жигжит был лучше предыдущих отцов: тихий, крапивой не порол, на маму не кричал и всегда пах чабрецом.

Долгие споры закончились тем, что Максима положили в больницу. Виктор Степанович позаботился о том, чтобы его внук лежал в отдельной палате. В итоге Максим скучал все десять дней – прислушивался к тому, как в общей палате смеются другие дети, ждал болезненных уколов и читал буддийские книжки, которые ему приносила мама.

К Новому году он окончательно выздоровел, и последние споры стихли. Началась подготовка к празднику. Приехали тётя Таня и бабушка Дулма. Нужно было плести из бумаги гирлянды, вить из ваты снежинки, развешивать игрушки на ёлке. На кухне просеивали черёмуховую муку для торта. Пахло багульником и смородиной. Бабушка достала из шкафа НЗ – «неприкосновенный запас», хранившийся для особого случая, – банку с вареньем из жимолости. Все вместе лепили пельмени. Максиму разрешили по бурятской традиции положить в один пельмешек девять горошин перца. Тот, кому она попадётся, будет счастлив весь год. Дулма Баировна, смеясь, говорила, что в настоящей бурятской семье в счастливую пельмешку набивают не перец, а навоз.

– Вот это я понимаю, счастье! А тут – перчик какой-то. Съешь и не заметишь, – смеялась она.

Главное правило никто не нарушал, в праздничной гостиной все были веселы и миролюбивы. Ругаться разрешалось только в уединении и тихо. В кабинете Виктор Степанович отчитывал младшую дочь, уже получившую французское гражданство, за то, что она хочет сдать российский паспорт, – предлагал спрятать его и при случае использовать. В спальне Дулма Баировна ругала старшую дочь за неожиданную любовь с шаманом: «Тебе мало нормальных мужиков? О сыне подумай!» На балконе жена дяди Егора ругала его за низкую зарплату, просила уйти из цирка в частную ветеринарную клинику. Дядя Егор молчал и ожесточённо рубил баранью тушу, купленную и уложенную на балкон специально под Новый год.

Мама, тётя Таня и жена дяди Егора возвращались в гостиную заплаканные, но улыбающиеся. С ходу о чём-то шутили, просили сделать музыку погромче и шли к детям, помогали им распутывать гирлянды.

Чем ближе был праздник, тем короче становились ссоры в комнатах и на балконе. Под новогоднее настроение забывались обиды. Можно было со смехом обсуждать и отъезд бабушки в Улан-Удэ, и шаманские истории Жигжита, и даже низкую зарплату дяди Егора.

Своего паспорта тётя Ай-кыс Максиму не дала, но разрешила подводить к ней друзей, чтобы они спрашивали о её полном имени. Максим был доволен и этим.

Он и Аюна ещё не знали, что главное для них событие произошло в кабинете дедушки. Там Ирина Викторовна сказала отцу, что в конце марта уедет в село Курумкан. Она задумала уйти в ретрйт[10]. Это означало, что Ирина Викторовна поселится в дощатой палатке и две недели будет сидеть там в одиночестве: молиться, перебирать деревянные чётки и думать о скорбной участи живых существ. Утром и вечером буддийские монахи будут в узкое оконце передавать ей плошку несолёного риса и кувшин воды.

Мама хотела, чтобы дедушка приютил Максима и Аюну. У них начнутся весенние каникулы, а Жигжит уедет на собрание бурятских шаманов – оно пройдёт на острове Ольхон. Можно было бы отправить детей с ним, однако он попросил не делать этого. Дедушка ответил, что и сам в марте переселится в Листвянку, на берег Байкала, займётся там монографией о жизни нерп, но в конце концов согласился взять детей с собой.