– Цыц! – прикрикнул Твердислав. – Потому и молчал, что характер твой своенравный знаю. А сейчас, чуть не отдав Богу душу, испугался я, что судьба предка нашего меня ждет. Потому и поведал тебе тайну эту.

Твердислав помолчал, потом непринужденно изрек:

– А золото здесь, под нами… Ты, поди, и не знал никогда!

И засмеялся ехидно так, за что Василий его вмиг возненавидел.

– Бери факел, Васька!

Они прошли по темным коридорам огромной усадьбы и очутились в том крыле, где Василий не бывал прежде. Вход сюда был строго заказан всем. Единожды, когда Васька был еще совсем мальцом, попытался он сюда по глупости малолетней сунуться, но получил такую отповедь от отца, что любопытство вмиг пропало и не возвращалось более. И вот теперь отец сам его сюда привел. Отец позвенел ключами, отпер тяжелую дверь. Открылся темный провал и ступени, ведущие вниз, под землю. Спускались недолго, пока не уперлись в стену. Василий посветил факелом. Ни запоров, ни замков, ничего, что бы хоть отдаленно напоминало дверь.

– А дальше что? – спросил нетерпеливо.

– Не егози! – Отец хитро прищурился, пояснил: – От воров это препятствие еще наш предок соорудил. Строили его ганзейские мастера, и денег оно немалых стоило. Но охальников пришлых, кои вдруг прознают о кладе схороненном – остановит. Погодь.

Отец поднял руку, провел по стене. Послышался негромкий стук, как будто соприкоснулись два булыжника, и стена стала куда-то проваливаться. Василий аж вздрогнул и невольно сделал шаг назад. Присмотревшись, заметил, что стена, проворачиваясь на невидимом механизме, уходит в сторону.

– Этот лаз Онкудин соорудил прадед мой, – негромко проговорил отец, следя за реакцией сына. – Аккурат вскоре после того, как род наш сюда перебрался из-под Рязани. И все тут обустроил. Штольни провел, оттого и дышится легко. Ну, пошли что ль? – И первым переступил порог.

Они оказались в небольшом помещении.

– Затепли факелы на стене. – Отец пропустил Василия вперед. Сам не пошел, а присел на перевернутый ящик возле самой двери. – Смотри, чем будешь обладать, когда Бог призовет меня.

В свете факела Василий увидел около десятка ящиков, стоящих вдоль стен. Откинул крышку одного, второго, третьего и замер, пораженный увиденным. Чего тут только не было! Лазуриты, кораллы, аметисты, яшма, изумруды. В серебряном двуручном сосуде вперемешку лежали жемчуга, рубины и сапфиры. От такого богатства вмиг вскружило голову. Василий зачарованно переходил от одного ящика к другому. Взял в руки серьги, сделанные в форме корзиночки, к которой крепилась фигурка богини. Полюбовался, осторожно положил обратно. В следующих ящиках были золотые чаши, браслеты, наплечья, ожерелья.

До сих пор у Василия стоит перед глазами блеск от золота заморского. Отец насилу его и оторвал от созерцания такого богатства. Напоследок, когда они опять сидели в горнице, предупредил:

– Помни, Васька! Мнится мне, не одни мы о золоте ведаем. О том меня еще отец мой предупреждал и велел беречься. И тебе о том же говорю. Хотя и храним мы тайну эту свято и доверяем лишь сыновьям нашим старшим, но не един раз на него уже покушались. Завладеть хотели. Оттого и смерти предков наших не случайны, а произошли по злому умыслу… И еще знай. В золоте том вся сила нашего рода заключена. Утеряем его – и конец нам придет. Иссохнем, как гнилое дерево, жизненных соков лишенное. Помни об этом!

.. Василий очнулся от дум. Далеко на горизонте, за окном, небо посерело, предвещая начало нового дня. Очнувшись от ночного сна и боясь опоздать, запел петух. Ему торопливо вторил другой, с соседней улицы. Внизу по мостовой проскрипела телега, послышался негромкий окрик возничего. Город просыпался.

Василий встал, прошелся по горнице, потянулся, разминая затекшие чресла. Он и не заметил, что свеча совсем догорела, оставив в плошке лишь расплавленный воск, а он сидит в полной темноте. Хотел крикнуть холопа, чтоб зажег еще свечей, но передумал. Скоро рассвет.

С того давнего с отцом разговора минуло уж более двух лет. Отец после болезни поправляться стал, поднялся на ноги, превратившись в того, кем и был прежде. Всевластного Твердислава. О разговоре том не вспоминал более и Василия к золоту не подпускал. Один раз пристал Василий к отцу с просьбой еще раз показать родовое золото, но Твердислав как зыркнет глазищами – Василий и отстал.

По всему выходило, жалел Твердислав о том, что поведал сыну древнюю тайну. Василий с тех пор потерял сон и покой. Уверовал он, что колдовская сила была заложена в том кладе, раз манил он Василия и звал за собой. И решил тогда Василий извести отца, чтоб одному владеть золотом и распоряжаться им так, как душа пожелает. Твердислав еще крепок и неизвестно сколь долго времени пройдет, прежде чем он окажется на погосте. А ждать Василий не желал.

Мысль эта явилась враз, как будто ниспосланная свыше. Василий проснулся тогда весь в поту и долго молился, стоя на коленях и отбивая поклоны. К утру, когда вся спина болела, а тело ныло и стонало – утвердился он в своем намерении.

В дальней деревеньке нашел старую бабку, известную своими тайными знаниями. Жила она в глухой чащобе, и путь к ней был не близок. Но Василий все равно отправился, прихватив с собой лишь верного холопа Михалко. Был он предан хозяину, словно пес, да к тому же и нем от рождения, так что лишнего болтать не будет. Старуху нашли быстро, благо знающие люди путь верный указали. Передала она в руки Василию небольшой горшочек с бесцветной жидкостью, а в ответ получила пять золотых монет. Зачем старухе золото – было не понятно. Боится, наверное, старая чертей в аду с кипящими котлами, потому и копит золотишко, чтоб откупиться на страшном суде за грехи свои тяжкие. Спрашивать не решился, боясь разозлить зловредную старуху. Ну, а как даст не то, что нужно? Тогда и сам помереть можешь ненароком.

Старуха спровадила их быстро, напоследок наказав делать так, как она велела. Тогда, через положенное время, человек уснет и не проснется – тихо и безболезненно отойдя от мирской жизни. Именно такой смерти и желал Василий отцу своему. Хоть и замыслил он дело недоброе и злое, но страданий Твердиславу не желал. Отец все-таки. Отъехав с полверсты от жилища ведуньи, Василий послал Михалко назад, чтоб тот навеки успокоил старуху-знахарку. Что тот и сделал.

Еще цельный год Василий не решался подмешивать яд в еду Твердиславу. Боялся гнева божьего. Но однажды, не в силах более ждать, сделал первый шаг, и с той поры уже минуло два года. Отец медленно угасал. Чувствовал Василий, что еще чуть-чуть и осиротеет он, а тогда все богатство его будет. Потому и не торопился обратно в Борисов, ждал со дня на день вестника. Нашел причину и съехал в стольный град, чтоб не видеть, как отец умирает. Правда, здесь чуть промашку не дал. Поймали соглядатаи царские, и едва на плаху не угодил. Хвала Господу, уберег, не дал гинуть. Да еще с подарком царским вернулся. Вот чудеса! Не знамо, где найдешь, где потеряешь.

День уже задался вовсю. Через небольшое оконце пробивались косые солнечные лучи. Василий, устав ломать голову, толкнул дверь. Зычно крикнул в темноту коридора.

– Стенька! Где тя пес носит? Подь сюды!

По лестнице послышались торопливые шаги, и в горницу протиснулся невысокий мужичок в сермяге, шароварах да лаптях на босу ногу. Стянув колпак, низко поклонился.

– Звал, боярин?

– Звал, звал… Слушай сюда. Гришку Колыванова знаешь ли?

– Как не знать? Подьячий Разбойного приказа. Не один раз видал.

– В лицо узнаешь?

– Узнаю, боярин. Память у меня хваткая, цепкая. Кого увижу раз, на всю жизнь запомню.

– Ладно хвалиться-то… Найдешь этого Гришку. Тайно выведаешь, где он обретается и как его ловчее поймать.

– Сделаю, боярин.

– Ну, тогда ступай.

Но только Стенька собрался выйти, как Василий крикнул вдогон:

– Ты это… Харей-то не свети зазря. Не дай Бог прознают, что от меня послан – грехов не оберешься.

– Понял я, боярин, не оплошаю. Не малец чай, учен не единожды.

– Тогда проваливай. Да поспешай! Время нонче дорого, на вес золота.

Как только Стенька вышел, Василий надел на палец царский подарок, подошел к окну, полюбовался игрой света:

– Красив! До чего ж красив! – пробормотал восхищенно.

Стенька выследил подьячего уже к вечеру того же дня. Нюх Стенька имел как у собаки. Долго он бродил вокруг да около большого дома. Наблюдал, как входили да выходили оттуда люди. Кто побогаче – приезжал на повозке или верхом. Один раз привезли закованного человека, орущего на всю улицу на стражников. Но те на него внимания не обращали – привыкли за время службы ко всякому. Один раз только полоснули кнутом по оголенной спине татя, но тому хоть бы что – знай орет.

Долго так стоял Стенька, наблюдая, пока наконец не увидел Гришку. Он узнал его по маленькой крысиной мордочке и по крючковатому носу, нависавшему над верхней губой, словно сук. Гришка вышел со двора, немного постоял и направился в сторону Замоскворечья, где были съезжие дворы. Стенька, словно тень, заскользил следом.

Ночью Стенька был на подворье у Василия и стоял перед боярином.

– Чем порадуешь, оглоед? Сполнил все?

– Сполнил, батюшка, сполнил. Выследил охальника этого. Цельный день проторчал у приказа, его дожидаючи. И выследил. Живет он в Замоскворечье на постоялом дворе, что держит Абросим Никодимович. Выкрасть его оттуда легче легкого. Дом могу указать и как незаметнее подойти к нему. Только он болезный какой-то. Идет, скособочившись, словно оглоблю проглотил.

– То на нем батоги царские горят! – Василий хохотнул, потом посерьезнел. – Крикни Михалко! Дело есть для вас обоих.

На зов явился Михалко и замер у двери, словно истукан каменный.

– Пойдешь с ним, – Василий указал на Стеньку, – да приведешь сюда человека одного. Кого – он укажет. Для верности возьми двух холопов. Приведешь тайно, чтоб ни одна живая душа о том не прознала. Если будет верещать – можешь пристукнуть его. Но не до смерти, живым он мне нужен. Поняли? Ну, тогда с Богом!

– Все сполним, хозяин, не сумлевайся! – Стенька поклонился и вслед за Михалко вышел из избы.

Посланные холопы все исполнили как надо. Притащили они Гришку на задний двор и заперли в холодной, где обычно содержали всяких колодников да татей. Гришка лежал на земляном полу, в крови, заваленный какими-то лохмотьями. Василий, когда вошел, не сразу и заметил его. Велел поярче разжечь факелы, прищурился.

– Подымите его!

Михалко огромными ручищами разгреб тряпье, вздернул Гришку на свет божий, поставил перед боярином. Гришка испуганно таращился на обступивших его людей. Видно, плохо соображал, где он и что с ним происходит.

– С ложа его подняли, сонного, – сунулся под руку Стенька. – Он толком и вразумиться не мог, как мы его в охапку и айда со двора. Правда, потом, по дороге, опомнился, верещать начал, брыкаться, карами разными грозить. Михалко вон, палец прокусил. Тот и приложился к нему, насилу не прибил.

Михалко, услыхав свое имя, замычал, поднял кверху палец, замотанный окровавленной тряпицей. Василий поморщился, отмахнулся.

– Чего чреслами своими гнусными машешь? Не до тебя сейчас! А за службу вознагражу, когда со сморчком этим плюгавым потолкую.

Он подошел ближе, схватил Гришку за волосы, задрал голову. Тот взвизгнул, а глаза то ли от боли, то ли от страха вмиг разъехались в стороны и зажили каждый своей отдельной жизнью.

– Говори, шпынь, кто тебя надоумил на меня хулу возвести! Кто царским соглядатаям обо мне все доложил? Говори, негодный!!! Иначе пытать велю почище того, чем у тебя правду вызнавали царевы люди. Ну!!!

Глаза у Гришки встали на место, и он встретился со страшным взглядом Василия. Понял, что врать боярину себе дороже. И заголосил, размазывая по лицу слезы и сопли.

– Купцы ляшские! – Губы у Гришки затряслись, и он заплакал, орошая слезами трясущиеся щеки. – Они это. Подловили меня в харчевне, когда я сболтнул лишнего и стали принуждать к измене. Тебя, то есть, оговорить. Если, говорят, не сделаешь это, то тотчас о словах твоих будет доложено большему боярину Салтыкову. А уж он тебе спуску не даст и шкуру обязательно спустит… Так говорили они, и я, ничтожный, испугался. А и сказал-то я только то, что царь наш батюшка бывает крут со своими людьми верными и надежными. Пьянство меня обуяло. Не иначе, какое-то зелье они мне подмешали, оттого и молол языком что попало! – Гришка перестал лить слезы, утер грязной рукой лицо, шмыгнул носом, от чего тот смешно заходил из стороны в сторону.

– Далее что? – поторопил Василий.

– Далее?.. А далее денег дали и научили, что говорить и как вести себя в приказе, когда правду будут вызнавать. Обещали вдвое против того, ежели молчать я буду и от слов своих не отступлюсь. А потом на тебя указали. Вот и все, боярин! – Гришка бухнулся в ноги Василию. – Прости меня, грешного! Христом богом прошу. Не по злобе своей учинил я это, а по недомыслию своему и скудоумию.

Гришка замолчал, умоляюще, снизу вверх, смотря на Василия. Тот, после слов Гришки, окончательно уверился в своей правоте. Они это, они – злыдни окаянные. Вознамерились извести руками царских приспешников, и чуть было не удалось задуманное. Бог помог! Значит – его правда, раз не дал сгинуть по навету.

Гришка сопел, не спуская взгляда с Василия. Но боярин про него уже забыл.

– Бросьте его собакам. Пусть позабавятся, – сказал и вышел на улицу, отделив дверью истошный вопль обреченного Гришки.

В это самое время, когда Василий на своем подворье мучил дознанием подьячего Гришку, в Борисове умирал боярин Твердислав. Он лежал совсем один в белой чистой горнице. Иногда кто-нибудь из дворни заглядывал и, видя, как тяжело вздымается грудь у боярина под одеялом, удалялись. Вчера к боярину приехал настоятель церкви Сильвестр и причастил Твердислава. И теперь боярин был готов отправиться в последний путь. Тело стало как чужое, все чресла задеревенели и уже не подчинялись хозяину, и только в глазах еще теплилась жизнь. Удивительно, но боли не было, наоборот ощущалась какая-то легкость, будто подняла его на крыло гигантская птица и несла куда-то вдаль. Ускользающим сознанием Твердислав еще цеплялся за жизнь, за действительность, но с каждым часом эти потуги становились все слабее. Единственное, чего он сейчас желал, так это увидеть сына своего, Василия. Но тот пропал и не являлся пред очи умирающего отца. Почему его не позовут к нему? Почему он хоронится от него?

Твердислав разлепил запекшиеся губы, прохрипел:

– Васька.

Тут же из-за двери высунулась белобрысая голова дворового холопа. Прислушался, позвал в тишину горницы:

– Боярин, звал что ли?

Твердислав сколь мог повернул голову.

– Поди сюда.

Холоп несмело подошел, застыл перед ложем.

– Нагнись. – Когда тот нагнул голову, прохрипел: – Ваську сыщите, сына моего… Помираю я… Хочу увидеть его в последний раз и слово отцовское молвить. Сыщите немедля… Время нынче дорого для меня, чувствую, недолго мне осталось. – Задышал неровно, тяжело. – Ступай!

Холоп попятился, выскользнул из-за двери. В коридоре столкнулся с ключником^[11] Матвеем. Тот поперхнулся от неожиданности и тут же налетел на нерасторопного юнца:

– Ты чего здесь шляешься? Дел других нету? – проговорил шепотом, притянув к себе.

– Я это… У боярина был… Пробегал мимо и слышу, будто зовет он кого-то. Я и заглянул.

– Ну и…? Да говори толком!

– Просит он, чтобы Василия к нему позвали. Сына его. Говорит, что недолго ему осталось, и перед тем, как помереть, хочет сына своего увидеть.

– Спаси и помилуй! – Матвей перекрестился, пробормотал вполголоса: – Значит, недолго уже осталось. А молодой боярин в Москве, в стольном граде. Он за столь малое время и не доскачет сюда. Посылать, аль нет? Нет, надо послать. А то, когда вернется, гневаться будет. – Матвей отвесил холопу звонкую оплеуху, словно кнутом огрел. – Пошел отсюда! И молчи о том, что видел здесь и слышал. А то не видать тебе более ни маменьки своей, ни батьки.

Юнец, сверкая босыми пятками, припустил по коридору. Матвей немного постоял и, гремя ключами, двинулся следом отдавать распоряжение, чтоб готовили черного вестника в стольный град, к боярину Василию.

Как только они ушли, в сенях опять установилась тишина. Из-за двери, где лежал умирающий, не доносилось ни звука. По полутемному коридору прошелестел легкий ветерок, и в отсвете солнечных лучей на полу обозначилась неясная тень. Она замерла, потом зашевелилась и приняла очертания человеческого тела.

Человек постоял, прислушиваясь, поворачивая из стороны в сторону голову, спрятанную под глубоким капюшоном. Тело незнакомца укрывала рубаха, подпоясанная веревкой, на ногах – легкие и удобные лапти, делающие шаги неслышными. Он напоминал скорее бесплотный дух, чем живого человека, и передвигался с такой легкостью, что, казалось, и не шел вовсе, а скользил по воздуху.

С такой же неуловимостью, едва приоткрыв дверь, он проник в опочивальню боярина Твердислава. Как раз в этот момент, как будто что-то толкнуло изнутри, боярин разлепил глаза, чуть повернул голову.

– Кто здесь? – прохрипел едва слышно.

Человек появился перед Твердиславом, словно тень, наклонился над ложем.

– Ты кто? Я тебя не знаю. – Твердислав мутным взором вгляделся в лицо незнакомца.

– Я пришел за тем, что твоему роду не принадлежит! – Человек положил руки на плечи боярину, чуть надавил. – Отдай, облегчи душу перед смертью.

– А-а… – Твердислав хотел засмеяться, но вместо этого грудь сдавил кашель. – Я ждал тебя… Все время ждал… Так знай. Ничего вы не получите. Ничего!!! От века в век то наше было, и останется за родом нашим. Я охранял тайну эту, а теперь сын мой будет ее хранить… Ему передал я все.

– Глупец, – в голосе незнакомца послышалась досада. – Он же тебя и отравил. Сынок твой единственный. Ты теперь лежишь здесь, помираешь, а он дождаться не может, когда глаза твои навек закроются. Два года он травил тебя ядом тайным, потому и умираешь ты долго.

– Брешешь!!! – Твердислав вцепился крюченными пальцами в плечо незнакомца. – Не мог он сотворить этого!!! Ведь сын он мне!!! Сын!!!