***

Утренние часы посещения сегодня начнутся в 8:30 и продлятся до 11:00, а так как мне еще нужно успеть к 10:30 на консультацию, то ровно в половину девятого я уже стою у регистратуры.

В открывшееся окошко выглядывает тучная женщина. Она враждебно смотрит на меня и уточняет цель моего визита.

Я сообщаю ей, что пришел кое-кого навестить.

Она спрашивает, родственник ли я.

– Нет, я друг, – отвечаю я и, немного подумав, добавляю: – Лучший.

Она недоверчиво смотрит на меня, копаясь в своих бумагах. Вскоре она достает пожелтевший листок.

– Заполняйте, – она кладет передо мной листок с ручкой. – Вот тут дата и роспись, – тыча пальцем, она указывает на пустое место в углу листа.

Из окошка доносится спертый запах макулатуры и старой мебели.

Я начинаю заполнять листок, но тут же слышу от нее недовольный возглас:

– Отойдите от окна, видите же, что за вами очередь!

Сделав шаг в сторону, я пропускаю столпившихся за мной людей.

Проблема таких бланков в том, что они требуют от тебя слишком много лишней информации. Пропустив двух человек, я снова возвращаюсь к окошку.

Женщина выдергивает из моих рук листок и кидает его под стол.

– Четвертый этаж, левое крыло, – проговаривает она словно скороговорку.

***

Плотно закрыв за собой дверь палаты, я осматриваюсь по сторонам. Ветхая мебель беспорядочно расставлена по периметру комнаты, будто ее только что вынесли из антикварного магазина.

Возле одной из стен стоит кровать, на которой лежит Дима. Аппарат издает сигналы в такт его пульсу, лениво сообщая окружающим, что пациент все еще жив.

Он выглядит сильно похудевшим и бледным.

В палате пахнет застарелым лаком и хлоркой, отчего становится тошно. Я направляюсь к окну, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Рассохшаяся рама открывается только с третьего рывка, сразу же наполняя комнату кислородом.

От сквозняка дверь распахивается, и куча бумаг, лежащих на одном из антикварных комодов, разлетается по всему полу. Проходящая мимо медсестра с криками забегает в комнату и бежит к окну.

– Что вы делаете?! – восклицает она.

– Я решил, что свежий воздух пойдет больному на пользу.

– Для того чтобы принимать такие решения, есть врач, – говорит она, сдвинув брови. – Не нарушайте правила посещения, если хотите тут находиться, – она смотрит на меня сквозь очки. В ее взгляде напущенная строгость.

Я улыбаюсь и говорю, что все понял.

Осмотревшись, она принимается собирать лежащие на полу листы.

Я спрашиваю, кто лечащий врач Димы.

Она уверяет, что он первоклассный специалист.

Я уточняю, что меня интересует имя врача, и объясняю, что хотел бы побеседовать с ним. Я помогаю собрать ей остатки листков, на которых что-то написано корявым почерком.

Я спрашиваю, для чего это.

– Это история болезни! – ее бровь от возмущения вскакивает изогнутой линией над очками. – Вы что, совсем ничего не понимаете?

Ее бровь все еще нервно подергивается, когда я отдаю последние листы, поднятые с пола. После чего она, забрав их все, выходит из палаты, хлопнув за собой дверью.

Я беру стул, стоящий возле двери, и ставлю его напротив кровати.

Я смотрю на Джея – привык называть его именно так. По-моему, его настоящее имя осталось где-то за стенами школы, в то время как он отправился высоко-высоко.

До самых небес.

Или в бездну.

Он играл на барабанах в одной не очень известной рок-группе. И играл, надо признать, просто гениально.

Сейчас, сидя в этом пропитанном хлоркой и инфекциями притоне человеческих страданий, я вижу исход того перелома в человеческом сознании. Тот самый момент, когда человек понимает, что все катится к чертям и обратной перемотки уже не будет. Это здорово бьет под дых, конечно. Первое время он еще пытается делать вид, что все в порядке, но вскоре уже сам понимает, что попал в знатную передрягу. Именно в такой момент он наконец осознает, что наркотики и алкоголь не были выходом.

Оставшись наедине с Джеем, я замечаю, как сильно он изменился, как усохло его тело. Кажется, что если накрыть его с головой, то он и вовсе растворится. К его вене тянется тонкая струйка из капельницы. При виде ее меня непроизвольно передергивает, и я перевожу взгляд на стену, где только сейчас замечаю картину – собаку, сидящую на пирамиде.

Я достаю принесенную с собой тетрадь.

«Исповедь».

Так много в себе несет это слово.

Я скручиваю ее в руках, стараясь найти причину, чтобы не открывать ее сейчас.

Возможно, в следующий раз?

К моему счастью, дверь снова открывается, и в ней появляется медсестра.

– Вы хотели пообщаться с доктором? – уточняет она. – Он готов вас принять, пойдемте.

Она исчезает в дверном проеме. Я выхожу следом и вижу, как она скрывается за дверью с табличкой главного врача.

В графе «имя» – прочерк.

Я направляюсь следом за ней.

***

Тикающие настенные часы с кукушкой описывают секундной стрелкой шестой круг. Доктор сидит, уткнувшись в пожелтевший журнал. Рядом с ним на столе лежит история болезни Джея.

На резном циферблате часов открывается окошко, и выкатывается фигурка пса.

– Откуда у вас эти часы? – спрашиваю я.

Доктор поднимает указательный палец вверх, призывая меня к тишине. Зачем разбрасываться словами, когда можно сказать все жестом.

Пес, выехавший из часов, лает девять раз, после чего укатывается обратно в свою конуру.

Я подхожу к стене и рукой останавливаю маятник часов. Это приводит доктора в чувства. Посмотрев на меня, он говорит, что один меценат сделал пожертвование больнице в виде раритетных вещей.

Я спрашиваю, почему вместо кукушки пес.

Доктор, отложив журнал, придвигает к себе историю болезни и начинает читать.

Не дождавшись ответа, я иду к окну, за которым утренний дождь сменился солнцем. Оно отражается желтым заревом на все еще влажном асфальте. За небольшой площадкой возле больницы начинается густой лес. В кабинете так же душно, как в палате, и я открываю окно.

Доктор отрывает прилипшую к одному из листов жвачку с куском бумаги.

Я глубоко вдыхаю тянущийся снаружи насыщенный влагой и запахом деревьев воздух.

Доктор внимательно рассматривает жвачку, убирая с нее прилипшую грязь.

Из-за окна доносится пение птиц и стук молотка.

Я подхожу к стеллажу с архивными документами.

Доктор пробует жвачку на вкус.

Я просматриваю корешки расставленных папок.

«Пациенты из отделения интенсивной

терапии».

«Пациенты из неврологического отделения».

Я натыкаюсь на папку:

«Смертельно больные пациенты».

Я спрашиваю, не противоречит ли это всем существующим моральным правилам.

– Отойдите, пожалуйста, от документов, – бурчит он себе под нос, жуя жвачку.

Я возвращаюсь в кресло.

Он продолжает листать историю болезни, небрежно черкая в ней ручкой. Из его рта торчит волос с жвачки.

Я поясняю, что у меня осталось не так много времени, а мне бы еще очень хотелось обсудить с ним судьбу моего друга.

Он впервые за все время поднимает на меня взгляд и начинает смеяться так, что жвачка выпадает изо рта.

***

Хотелось бы узнать твое мнение о человеческой самоотверженности, дорогой читатель.

Что-что? Говоришь, что это явление знакомо тебе не понаслышке?

Говоришь, что ты точно не тот, у кого мало друзей? Уверяешь, что много кто готов пойти на все ради тебя?

А помнишь того безымянного мальчика?

Так вот, его после пребывания у того психа Симеона вернули обратно в детский дом.

И когда его вернули назад, дети, которые, как ты знаешь, могут быть жестокими, считали своим долгом жестоко пошутить над бедолагой, а некоторые и вовсе накидывались с кулаками.

Воспитательницы, кстати, тоже не испытывали большой любви к мальчику за его отстраненность, считая, что это вредность. Они часто наказывали его, но, что хуже – они поощряли издевки со стороны сверстников. Так делали все воспитательницы, кроме Мими.

Приют располагался, наверное, в самой неблагополучной части города, но не от этого он был в списке худших. Таким его делала безответственность, царившая внутри стен. Из-за этого приют был сущим адом для любого нормального человека, и редко кто забирал отсюда детей. После того как люди узнавали, что это за место и как тут воспитывают, они бежали прочь. А если и не узнавали, то ребенок все равно вскоре возвращался назад. Бывали, конечно, и редкие исключения, но о них даже нет смысла упоминать. Таким образом, дети, повзрослев, выходили уже готовыми преступниками, которые благополучно оказывались за решеткой в ближайшие годы, а то и месяцы.

Маленький мальчик, уже подходя к стенам этого заведения, понимал, что дальше не будет ничего хорошего. Впрочем так оно и было, за исключением разве того, что он смог обрести веру в людей благодаря одному случаю. Оказалось, что исключения бывают даже в таком месте, как это.

Однажды, когда воспитатели дали отбой, самые главные хулиганы группы стащили бедного мальчика прямо посередине сна с кровати и, заломив ему руки, начали раздевать. Потом они связали его простынями и посадили посередине комнаты. Когда мальчик попытался закричать, в рот ему засунули чьи-то вонючие носки и обмотали поверх какой-то не менее вонючей тряпкой.

Шум разбудил всех оставшихся детей, и они, увидев такое представление, подняли мальчика на смех. Некоторые начали изображать, что у них в руках видеокамера, другие делали вид, что лают, третьи прикидывались Симеоном, прыгающим из окна. В общем, играли они лучше многих театральных актеров. Продолжалось это до тех пор, пока один из детей, у которого еще оставались зачатки совести, не решил позвать на помощь взрослых. Он был старше и гораздо крупнее остальных, поэтому дети побаивались его. Вслед ему доносились лишь редкие возмущения, которые он игнорировал. Но когда в него прилетела чья-то кружка, а следом за ней еще и несколько ругательных слов, его терпению пришел конец. И вот самый смелый бунтарь лежал с разбитым лицом на полу и плакал. Размазывая кровь вперемежку с соплями, он рисовал на полу свой лучший рисунок.