Иннокентий, епископ Пензенский

Истинный инок, христианский ученый и исповедник преосв. Иннокентий, в миру носивший имя Илларион, был сын церковного, Павловского посада Московской губернии, причетника Дмитрия Егорова и родился 30 мая 1784 г.

С детства отличался он особой скромностью, и за то в Перервинской Московской семинарии, где обучался, получил фамилию Смирнова. Перейдя в Лаврскую семинарию, он окончил в ней курс, при ней же был определен учителем и чрез четыре года сделан префектом (инспектором). Чувствуя призвание к монашеству, в том же году он постригся. В 1810 г. поставлен он игуменом Угрешского, а затем Знаменского монастыря, в 1812 г. вызван в Петербургскую духовную академию бакалавром богословских наук и произведен в архимандриты. В Петербурге он приобрел известность даром проповедования. В 1813 г. он утвержден ректором духовной семинарии, с оставлением профессором академии, членом духовной цензуры и настоятелем Сергиевой пустыни.

Преподавая духовную историю, арх. Иннокентий, не желая порабощать себя предрассудкам иностранных ученых, решил самостоятельно проверять по источникам их исторические показания – и составлял собственные записки. Таким образом, вышло из-под пера его «Начертание Церковной Истории от Библейских времен до XVIII века»; оно выдержало много изданий и служило единственным руководством для преподавания в семинариях. Замечательны также труды его: «Богословие деятельное»; «Опыт изъяснения первых двух псалмов»; «Изъяснение Символа веры».

В праздничные дни арх. Иннокентий удалялся в Сергиевскую пустынь, и там без приготовления произносил вдохновенные поучения.

Служение Иннокентия в эти годы было постоянно награждаемо; он был возведен на степень доктора богословия, первоклассного архимандрита, назначен настоятелем Новгородского Юрьева монастыря, пожалован орденом св. равноапостольного князя Владимира 2-й степени.

Но не эта внешняя деятельность выдающегося архимандрита заслуживает внимания. Ценна его внутренняя жизнь.

С раннего возраста имея аскетические задатки, он особенно стал внимать себе с тех пор, как однажды при чтении Послания ап. Павла к Тимофею его воображение было поражено образом истинного служителя веры. Тогда, по глубокому смирению своему, он проникся сознанием своего недостоинства, стал самым строгим для себя судьей, его благочестивое настроение обратилось в пламенное духовное чувство, боязнь всякого дела и слова неправедного, постоянную брань с тонкими движениями самолюбия и самоугодия. Имя Господа стало его постоянным орудием, ревность Божия действовала в нем так сильно, что при чтении или беседе он должен был часто удаляться, чтобы скрыть свои слезы. Он любил учиться от самых простых людей и искал обличений своих недостатков. Зато и сам, если замечал в людях искреннее желание исправиться, – обличал их. Разум его был столь проницателен, что когда он беседовал с кем наедине, то, казалось, угадывал тайные помыслы и желания. Иные слышали от него указание их тайных грехов. Обращавшимся к нему за назиданием он объяснял необходимость постоянно помнить всюду и всегда имя Иисуса Христа и творить Ему неустанную краткую молитву: «Имя Иисуса Христа, как пламенное оружие в руках Серафимов, ограждает нас от нападения искушений. Пусть это одно неоцененное великое имя пребудет в сердце нашем. Пусть это имя будет и в уме, и в памяти, и в воображении нашем, и в глазах, и в слухе, и на дверях, и на прахе, и за трапезой, и на одре. Оно укрепит ум наш на врагов и, подавая вечную жизнь, научит нас мудрости без всякого мудрования». Также учил он о великой и непобедимой силе крестного знамения.

Праздных слов бегал Иннокентий, как огня, и говорил себе: «О Иннокентий, помни, что от слов твоих оправдишися и от слов своих осудишися».

В поучениях своих он не искал витийства, а произносил их с силой, воодушевлением и жаром. Во время службы видно было, что он предстоит самому Господу – молитва его сердца слышалась в возгласах, прорывалась во вздохах и слезах.

Осуждения он не терпел, и, когда раз один монах с негодованием передал ему о клеветах, распускаемых про самого Иннокентия, тот ответил: «Не укоряй, брат, а молись. Как могу питать гнев на врага моего? Самая моя одежда не напоминает ли мне о младенческом незлобии?» Всякие разговоры о пороках других он немедленно пресекал.

Глубоко скорбел Иннокентий о противоречии жизни обязанностям христианским. Он дивился, что, когда в церквах служба и пение, театры полны зрителями, заплатившими дорого за то, между тем как богатые из них скупятся положить грош на украшение храма.

Однажды пришел к Иннокентию бедный отшельник в ветхой одежде, и Иннокентий предложил ему одну из своих. Тот отказался. «Брат, – сказал архимандрит, – если ты ради Господа не примешь эту одежду, я отдам ее нищему или брату на дороге». Инок взял, наконец, одежду и сказал:

«Ныне ты одел меня; будет же время, когда ты оскудеешь и Господь оденет тебя, и я верую, что сбудется над тобою слово: дающий нищему – дает взаим Богу и примет сторицею». Слова инока в свое время в точности сбылись.

В келлии Иннокентия горела постоянно лампада пред иконами, и он, несмотря на слабость изнуренного трудами и постом тела, часто преклонял там колена с молитвой мытаря: «Боже, милостив буди мне грешному».

Семь лет продолжалась деятельность Иннокентия в Петербурге, удивительная по сложности и разнообразию должностей, – административная, учебная, ученая, цензорская, настоятельская, проповедническая, старческая – и наряду с этим аскетические подвиги.

Ярко горел его светильник, но уже стал истощаться. Умственные усилия надорвали уже и без того слабое здоровье Иннокентия. К этому присоединилась еще простуда. Однажды ночью, утомленный приготовлением записок к лекции на завтра, он стоял у аналоя и, обессилев, прилег тут же, на полу, чтобы скорее проснуться и докончить записки; но получил простуду и тяжко заболел, и уже более не оправлялся.

Способности, известность, деятельность Иннокентия обещали ему широкий путь. По обычному ходу дел ему предстояло чрез одну-две степени назначение на какую-нибудь из главных, историческую, знаменитую, кафедру, где его деятельность могла бы проявиться в полной силе, но Господь сподобил ревностного раба Своего, рано окончившего трудовую жизнь, завершить ее не в славе, а в скорбях, принятых за истину.

В царствование императора Александра I появилась в высшем русском обществе, особенно в Петербурге, наклонность к так называвшемуся на тогдашнем языке «внутреннему христианству». Неправильное учение это, шедшее часто в разрез с православием, клонившееся к отрицанию Церкви, породившее много сект с направлением нездорового мистицизма и бывшее предшественником появившихся в наши дни еретических толков, находилось под покровительством обер-прокурора Синода кн. Голицына, очень влиятельного в то время лица.

Архимандрит Иннокентий с сокрушением сердца взирал на распространение этого учения путем книг и не стесняясь высказывал свое о том мнение: «Слез не достанет у здравомыслящего христианина, – говорил он, – оплакивать раны, какие могут эти книги нанести, если будут читаемы в местах воспитания. От брожения и кружения умственного суемудрия так зломудрствуют, что душа содрогается от одного чтения иных книг».

В 1818 г. г-н Станевич составил книгу «Беседа на гробе младенца о бессмертии души, тогда токмо утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении веры и Церкви». Книга эта довольно резко обличала лжеумствования так называемого «духовного христианства», распространявшиеся чрез повременные издания и переводные сочинения (Эккарстгаузена, Юнг-Штиллинга, г-жи Гюйон и др.). Ревнуя о чистоте веры, архимандрит Иннокентий, которому пришлось в качестве цензора просматривать эту книгу, не задумался пропустить ее, как вполне согласную со взглядом православной Церкви.

Архимандрит Филарет (впоследствии митрополит Московский) еще раньше советовал Иннокентию быть осторожнее в своем неодобрении так называемого «духовного христианства». «Нам, двум архимандритам, – говорил он, – не спасти Церковь, если в чем есть погрешности, а лучше обращаться к митрополиту, которого голос имеет более силы, нежели наши оба». Но Иннокентий держался того мнения, что должно поступать прямо, не заботясь, увенчается ли исполнение дела успехом.

«Не говорить, – так писал он потом, – правды тому, кому должно, – значит из страха робеть или из человекоугодия по-видимому терпеть: не говорить, потому что не видишь успеха. Успех не наше дело, а Господне; наше дело свидетельствовать потому во славу Господню».

Книга была издана и вызвала негодование и месть князя Голицына, и раньше весьма хорошо знавшего несочувственное отношение Иннокентия к так называемому «духовному христианству».

Автор книги, бедный, беззащитный человек, был выслан из Петербурга; на книгу наложен высочайший запрет (6 января 1819 г.) «с тем, чтобы сделан был строжайший выговор за неосмотрительность по пропуску сочинения, стремящегося истребить дух внутреннего учения христианского. Автор к суждению о бессмертии души привязал защищение нашей грекороссийской Церкви, тогда как никто на нее не нападает. Книга сия совершенно противна началам, руководствующим христианское наше правительство по гражданской и духовной части».

Было ясно, что и Иннокентию недолго придется оставаться в Петербурге.

Через шесть лет на имя министра народного просвещения – истинно русского человека – А. Н. Шишкова последовал указ, где сказано: «Многие, к вере относящиеся книги, часто содержащие ложные и соблазнительные о Священном Писании толкования, печатались в частных типографиях без всякого Синодского рассмотрения, и, напротив, книги, в духе нашей православной веры написанные, подвергались строгому запрещению. Таким образом, и книга под названием «Беседа на гробе младенца о бессмертии души» была запрещена и отобрана. Потому, вышеозначенную книгу, запрещенную, ныне митрополитом рассмотренную и одобренную, повелеваем дозволить печатать и продавать». Так разрешилось это грустное недоразумение, вызванное ложной ревностью.