II

Однако развитие капитализма (пусть и сдерживаемое пережитками крепостничества), эволюция научных и общественных идей, публикация в России и за рубежом буквально десятков томов ранее неизвестных документов сделали свое позитивное дело: историческая наука вышла на новый уровень своего развития. Да, она все еще оставалась описательной по стилю и местами продолжала носить на себе отпечаток великодержавной цензуры, штампов и комплексов, но появлялись ученые, которые создавали значительные труды и имели вполне адекватные суждения. О степени светскости и разумности ситуации в историографии самого рубежа девятнадцатого – двадцатого века можно судить, к примеру, по биографическим книгам, посвященным Наполеону, вышедшим из-под пера крупного и незаслуженно забытого русского историка А.С. Трачевского (1838–1906).^[29] Далее я приведу значительные отрывки из его «Наполеона I». О реформах и внутренней политике консула и императора:

«Казалось, французы не ошиблись. Бонапарт сменил военный мундир на гражданский сюртук. Он послал Георгу III английскому горячий призыв к миру, а Павлу I предложил, ради дружбы, Мальту. Он даже заключил торговый договор с Соединенными Штатами, провидев в них могучего соперника британцам. И началась богатырская работа устроения разрушенной Франции. Консульство – эпоха Наполеона-правителя: тогда-то совершились те реформы, которые по блеску соответствовали его битвам, но превзошли их по прочности своих последствий.

…Теперь-то, среди мира, Наполеон поразил всех своего рода итальянской кампанией на поле гражданственности. Тут самым важным делом оказался Кодекс Наполеона (март 1804 года): его одного достаточно для увековечения этого имени».^[30]

И снова – об успехах внутренней политики Наполеона: уже перед столкновением 1812 года:

«С такими средствами император стал энергично двигать вперед экономическое развитие страны. Возникло министерство торговли и промышленности (1811 год); явился практичный торговый устав (1808 год), опиравшийся на указы XVII века. Не жалели средств на улучшение сельского хозяйства: осушали болота, охранялись леса, разводились луга. Плодопеременная система вытесняла трехпольную, свекловичный сахар заменял тростниковый, растительные масла стали даже вывозить за границу так же, как вина и скот. Введение испанских мериносов утвердило шерстяное производство. И крестьянин уже чувствовал некоторый достаток. Но главные заботы были направлены на промышленность: здесь приходилось бороться с Англией. В одном 1811 году, когда подготовлялся русский поход, было издержано двадцать млн. франков «на поддержание коммерции». Завелись постоянные выставки; фабрикантам делались всякие поощрения; иногда казна передавала им собственные образцовые заводы. Возник Общий мануфактурный совет (1810 год), и посыпались открытия и изобретения. Наконец, Наполеон расширял фабричное законодательство: и тут, при быстром развитии дела, сама собой падала регламентация или стеснительная формалистика.

…Последствия этой промышленной деятельности были поразительны: в десять лет почти беспрерывных войн возместилось с лихвой все, утраченное в революцию. Французские изделия стали первыми в Европе. Французы начали вывозить многие товары, в особенности несравненные шелковые и шерстяные ткани. Промышленность поддерживалась еще изумительными общественными работами, на которые было истрачено при империи полтора миллиарда франков: вырастали целые города, не говоря уже про порты, крепости, каналы, дороги. В то же время принимались меры оздоровления (оспопрививание), заводились богадельни и больницы, воздвигались статуи и так далее. А из Парижа Наполеон хотел сделать «что-то сказочное, колоссальное»: сооружения были в разгаре даже в 1813 году!»^[31]

Здесь я ненадолго прерву цитирование А.С. Трачевского – и напомню о важном факте, который характеризует личность выдающегося реформатора. 25 декабря 1797 года Наполеон был избран членом Института по классу физики и математики, секция механики.^[32] Это произошло с подачи величайших ученых его времени – Лапласа, Бертолле и Монжа 305 голосами из 312.^[33] Подчеркну, что на момент избрания Бонапарт чиновником не являлся, никакой власти не имел. Среди математических заслуг Наполеона: простой способ построения квадрата одной линейкой с двумя засечками (это решение стало существенным шагом к доказательству возможности при помощи только циркуля или только линейки с двумя засечками делать любые построения, выполнимые циркулем и линейкой без засечек) и теорема про равносторонние треугольники, носящая его имя. Сравним такое феноменальное трудолюбие и дисциплину Наполеона, например, с главой Британского кабинета – главным (после царя Александра) врагом Наполеона – с Уильямом Питтом Младшим. В период противостояния с наполеоновской Францией он пристрастился к алкоголю (что весьма часто и едко высмеивалось карикатуристами). По вполне серьезным подсчетам свидетеля-современника, Питт злоупотреблял алкоголем самым чудовищным образом. Несколько раз его стошнило прямо на трибуне!^[34] Что же: Российская империя имела достойного союзника…

Но вернемся к А.С. Трачевскому – и вспомним его описание того, до чего была доведена агрессивная Англия, для которой Франция оказалась «крепким орешком»:

«Торговля пала; купцы банкротились; банки лопались; бумажные ценности понизились на пятьдесят процентов; государственные долги возросли до двенадцати миллиардов. Имея лишь ничтожное войско с негодными офицерами из аристократов-кутил, Англия выплачивала громадные субсидии жадным членам коалиции на материке. На это уходило золото – и Англия вдруг стала жалкою страной бумажек, объявив принудительный курс для билетов своего банка. Бумажки господствовали до конца войны, увлекая даже Питта в гибельную расточительность и развивая ажиотаж в обществе. Рядом следовали, друг за другом, сначала иностранные займы, потом тяжкие налоги. Под конец Питт взялся даже за подоходный и прогрессивный налог, столь ненавистный богачам, хотя он старался выгородить крупных землевладельцев.

Богачи и знать вообще сваливали бремя войны на пролетария, как и везде, причем обогащались поставщики и банкиры. Народ доходил до нищеты. Однажды толпа выбила стекла в карете Георга III, крича: «Долой Питта, войну и голод!» Вспыхивали бунты среди моряков, которых держали впроголодь, почти без жалованья, сажали в какие-то клетки на целые годы, драли «кошками с девятью хвостами». Раз они появились в устьях Темзы на корабле с красным знаменем «плавучей республики». Глухое недовольство овладевало массами, и в Ирландии все было готово к поголовному жестокому восстанию. А Питт с каждым годом вдавался в материковый деспотизм. Был отменен Habeas Corpus; были запрещены сообщества, сходки, читальни; преследовали писателей и издателей, типографии и журналы. Так, для британца новый век начинался полным арсеналом торийской реакции, финансовым крахом и голодовкой в Англии, зверствами в Ирландии, миллиардами фальшивых ассигнатов и массой шпионов-подстрекателей во Франции – словом, материальным, политическим и нравственным банкротством.

Мало того. Англия теряла свое обаяние в Европе: она становилась своего рода государством-пиратом (выделено мной, Е.П.). Британцы блокировали порты, наседали на прибрежных жителей, обогащались торговыми призами даже за счет нейтральных. Они навсегда захватили Мальту и распоряжались Египтом. Овладев Средиземным морем, они бросились в северные воды и здесь прославились тем, что зверской битвой у Копенгагена принудили датчан отказаться от вооруженного нейтралитета. Это вызвало негодование всего материка и даже Соединенных Штатов Америки, примкнувших к вооруженному нейтралитету».^[35]

Интересны тезисы из работы А.С. Трачевского, посвященные сюжету войны 1812 года. Историк относит подготовку к войне на ранний этап (еще к 1809 году), четко заявляет об агрессивных планах царя Александра и т. д.:

««Борьба колоссов» подготавливалась с самого Ваграма. Наполеон шел только на тайное соглашение и внушал Александру: «Франция не должна быть врагом России: это – неоспоримая истина. Географическое положение устраняет всякий повод к разрыву». Тогда же император возвестил в Сенате свою радость по поводу того, что «друг» приобрел часть Галиции и Финляндии и занял Молдо-Валахию. Между тем с весны 1810 года в Париже появился Нессельроде, который сносился с Талейраном тайком даже от нашего министерства. …И 1811 год начался в России резкою мерой: указ не только облегчал ввоз английских товаров, но и запрещал ввоз произведений Франции. С этой минуты Наполеон начал готовиться к войне.

<…> Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, «покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю». В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. «Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!» – крикнул Наполеон нашему послу. «Я остаюсь другом и самым верным союзником императора», – сказал Александр его послу, отъезжая к армии в Вильну.

В Вильне все, не исключая Барклая, рвались в бой, низко оценивая силы врага. Два немца, Фуль и Толль, взялись устроить на Двине, в Дриссе, Торрес-Ведрас, забывая, что там нет ни гор, ни моря. А в лагере кишели интриги, перекоры да обычные беспорядки. Войска были разбросаны, хотя их было не меньше, чем у Наполеона, а пушек даже больше (тысяча шестьсот). Налицо оказывалось тысяч двести, да и тут было много плохой милиции. Только Багратион шел с юга, а Чичагов, с дунайской армией, мог еще позже выдвинуться против австрийской армии Шварценберга. Хорошо еще, что не было исполнено первоначальное приказание Александра Чичагову – «действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции».

…Воинственный пыл остыл, как только враг вторгся в наши пределы. Александр тотчас составил список того, «что надобно будет увезти из Петербурга», и 26 июня выехал из Вильны.

<…> Началось с такого сюрприза, как отступление бахвалившихся варваров перед «великою армией». Но этот-то позор и спас их. Наполеон, жаждавший «хорошей битвы», принужден был, вопреки себе самому, «гоняться за ними до Волги».

<…> В России погибло до двухсот пятидесяти тысяч европейцев почти всех наций (напомню, что советская пропаганда часто называла цифры потерь армии Наполеона в 600 тыс. чел и более – прим. мое, Е.П.). Но и русские не забудут нашествия «двунадесяти язык». У Кутузова осталось только тридцать тысяч солдат, а всего их погибло также не менее четверти миллиона (на самом деле – гораздо больше: об этом речь пойдет в соответствующей главе – прим. мое, Е.П.)».^[36]

Хотя автор, что естественно, не мог избежать всех штампов и неточностей в отношении описания деятельности Наполеона – перечисленные тезисы говорят о глубоком понимании исследуемой темы. Показательно и то, что глава VI упомянутой книги А.С. Трачевского озаглавлена весьма почтительно по отношению к Наполеону: «Оборона гения. 1813–1814».

Продолжим. Как правило, не обладающие кругозором современные авторы сочинений по теме 1812 года часто упускают из виду важные интеллектуальные тезисы различных эпох жизни российского общества. Такие идеи, с одной стороны, произрастали из рефлексии событий прошлого (в том числе и войны 1812 года), с другой – отражали их современные идеи, в свою очередь, питавшие ученых – их современников. В этой связи интересно обратить внимание на публицистические заметки великого русского поэта, драматурга и переводчика, выпускника историко-филологического факультета Московского университета, Валерия Яковлевича Брюсова (1873–1924). Именно ему принадлежат чудесные строки:

 
У каждого свой тайный демон.
Влечёт неумолимо он
Наполеона через Неман
И Цезаря чрез Рубикон.
 

Широко образованный и оригинально мыслящий, математик от поэзии, В.Я. Брюсов размышляет о значении цивилизации и культуры в жизни человечества: «Распространение культуры сближает между собою народы, внушает им чувство солидарности, делает войны между ними невозможными».^[37] Замечательная мысль! Действительно, если мы посмотрим на народы Европы ныне, то они живут единой общеевропейской культурой – и не воюют более между собой. Агрессивными остаются лишь варварские анклавы на периферии. Нечто подобное уже обозначалось и в 1812 году: цивилизация империи Наполеона предлагала модель Единой Европы – единой и мирной. Но отстающие в развитии соседи жаждали войны; они испытывали боязливое непонимание цивилизации и брутально хорохорились от комплекса ущербности. Все это давало питательную среду для разного рода конфликтов.

Весьма и весьма интересны выводы Брюсова-историка:

«Но каким путём можно достичь этой вожделенной цели, заключения мира?

Прежде всего, мир бывает разный. При прежнем правительстве бывали годы, даже ряды десятилетий, когда Россия «наслаждалась» внешним миром. Но вряд ли мы захотим вернуться к миру под тяжкой властью столыпинского режима. Получила мир и Франция после 1814 года, когда коалиционные русско-немецко-английские войска разгромили последние силы Первой империи и вернули на французский престол ненавистных народу Бурбонов в лице безногого, расслабленного и почти слабоумного Людовика XVIII. Хотим ли мы получить нечто вроде подобного мира? Разве не может быть «мир» горше, тяжелее всякой «войны»?»^[38]

Когда мы изучаем деятельность выдающихся личностей прошлого, мы должны учитывать и подобную логику столь неординарного мыслителя.

И, наконец, подводя черту под всем, что он изучил в истории России и что наблюдал на собственном опыте, В.Я. Брюсов гениально заключает (февраль 1901 года): «Давно привык я на все смотреть с точки зрения вечности. Меня тревожат не частные случаи, а весь строй нашей жизни, всей жизни. Его я ненавижу, ненавижу, презираю! Лучшие мои мечты о днях, когда это будет сокрушено».^[39] Я, кстати, напомню, что это пишет человек, который был внуком крепостного помещика Брюса (от него, по заведенному обычаю, и произошла фамилия).^[40]

Метафорично, что первая небольшая экспозиция прототипа музея войны 1812 года открылась в начале двадцатого века (перед столетним юбилеем) в Потешном дворце. В 1908 г. был «Высочайше» учрежден Особый комитет по созданию в Москве «Военно-исторического музея в память Отечественной войны 1812 года». Эта контора организовала подписку сбора пожертвований: было выпущено множество подписных листов, в которых населению предлагалось скидываться на устройство музея. На титуле красовался призыв «Мы все в одну сольемся душу» – но вышел казус: народ идею не поддержал, и денег не собрали. В московских архивах и музеях сохранилось предостаточно пустых бланков: 3 подобных «девственно» чистых экземпляра есть и в моей частной коллекции.

Пустой «Подписной лист на сооружение в Москве музея 1812 г.» Из частного собрания Е. Понасенкова, публикуется впервые. Как мы видим, россияне не испытывали достаточных «патриотических чувств» – и музей (кстати, в ту пору в название будущего музея не стали помещать термин «Отечественная») создан не был.

Зато в частном русском оперном театре могли петь хвалебные слова в адрес Наполеона: в моей коллекции есть уникальное издание с портретом-профилем Наполеона на золотом фоне – либретто оперы «Наполеон» (издание С.И. Зимина, 1912 г.). К примеру – сцена в Вильно:

 
Хор
Король королей, полумира властитель,
Любимец победы, увенчанный славой,
Виват!
Веди нас с собой, о Титан победитель —
И радостно ринемся в бой мы кровавый…
Виват!
Спаситель народов, мы ждали всех дольше —
И вот ты явился, о вождь знаменитый…
Виват!
Дай счастье нам, дивный, дай вольности больше,
Верни нам, великий, блеск славы забытой!..
Виват!
<…> О, Цезарь, великий!.. Виват!..
Спаситель народов!.. Виват!..
Любимый сын Марса!.. Виват!..^[41]