– Нет, дорогой, так не пойдет. Во-первых, тебя сюда не одного привезли, всех лечить надо, а во-вторых, если будешь кашлять, рану мы тебе не зашьем. Можешь не кашлять? Не кашляй, я тебе говорю! – Доктор не нервничал, просто говорил настойчиво, так говорить умеют только хорошие врачи – одновременно настойчиво и ласково. Голос его звучал приятно, и Кабану очень хотелось послушаться и не кашлять, но он не мог удержаться – кашель сдавил грудь, разодрал гортань и вышел сиплым звуком через горло и чавканьем крови в боку.

– Кури! – чьи-то руки вставили в рот сигарету – прикосновение пальцев к губам было однозначно женским – и подкурили. Кабан затянулся, в голове на мгновение закружилось, и боль, которая тянула всю левую сторону, приглохла. Он открыл глаза и с удивлением понял, что по-прежнему лежит в операционной на столе – и курит. Сигарету подносила невысокая полненькая медсестра.

– Смотри, действительно не кашляет! Повезло тебе, в рубашке родился – внутри все целое, только мышцы хорошо так порвало на пузе, а оно у тебя не маленькое, ха-ха. Сейчас зашьем, не переживай, докуривай. Сестра, не сорите пеплом, пожалуйста, это же не крематорий. По крайней мере, пока я тут главврач, ха-ха.

В палате Кабан лежал с еще одним тяжелым из нацгвардии, тоже пулеметчиком. Осколок от гранаты застрял у парня в голове, и он уже вторые сутки не приходил в сознание, операцию здесь делать не рискнули. Рядом стояла койка Андрея Лепехи, того самого пограничника, с которым Кабана везли сюда в бэтээре. Утром 24-го приехали хлопцы с заставы: привезли сигарет, сухпаек, показали Кабану пробитый насквозь его телефон (друг Белаш дал свою простенькую «Нокиа» попользоваться в больничке), рассказали о его разбитых напрочь магазинах от пулемета, а Кабан достал военный билет и с удивлением обнаружил, что даже его не пожалела вражеская пуля. На «бронике» товарищи насчитали шестнадцать отметин.

– Как ты живой остался, вот это непонятно! – сидели, курили прямо в палате и удивлялись. – Из сепарской колонны разгрохали двадцать единиц, а сколько всего их шло, точно неизвестно, может, тридцать, может, больше. «Двухсотых» сепаров – сорок два, у нацгвардии – двое, у нас, слава богу, никого нет; только ты – тяжелый, и Андрюху вот посекло, – рассказывали хлопцы. – Все документы, телефоны, карты сепаров мы собрали в рюкзак и передали на заставу Волынскому. Так что ты не зря пострадал, Кабан, большое дело сделали.

– Вы только моим домой, если вдруг дозвонятся, ничего не говорите, – попросил Кабан. – День-два пройдет, оклемаюсь слегка, а там сам придумаю, что рассказать.

Вечером приходило еще несколько человек с заставы. Принесли три футболки на смену, темно-синий спортивный костюм и резиновые тапочки, которые оказались немного маловаты. Но Кабану было не до прогулок – ощущал он себя мерзко, любое движение вызывало сильную боль. Алексей Иванович, главврач больницы, хирург, который Кабана оперировал, сняв маску, на вид показался молодым человеком лет тридцати пяти, с открытым лицом и приятной улыбкой, но, судя по морщинам на шее, был старше лет на десять. Первые дни он проявлял к Кабану большое внимание, заходил по несколько раз на день. Док говорил, что рана, хоть для жизни и не опасна, крайне неприятная и болезненная, плюс большая потеря крови, поэтому Кабан должен лежать и как можно меньше двигаться, ни о каких перемещениях не может быть и речи.

Под вечер приехала «скорая» эвакуировать раненых в тыл, в военный госпиталь. Точнее, приехал «газ-66», переоборудованный под «скорую», с одним лежачим местом, куда положили тяжелораненого нацгвардейца. Лепеха, раненный в плечо, устроился ехать сидя, а намерение двух санитаров усадить Кабана в инвалидное кресло закончилось полным провалом. Кабан не смог даже слегка согнуться, не то что сесть, и любая попытка сдвинуть его с места заканчивалась дикими воплями – ужасная боль раздирала все брюхо, и он периодически вырубался, а приходя в сознание, продолжал орать, как не в себя:

– Оставьте меня, пацаны, оставьте! Я со своими выйду!

После того как всех раненых вывезли и в палате остался один Кабан, с больницы сняли охрану. Кабан по этому поводу не тревожился – от кого тут его охранять, от медсестер? Весь следующий день 25-го числа он прождал гостей с заставы – пацаны обещали принести блок сигарет и сухпаек, потому как кормили в больнице плохо, точнее, то, что давали, едой назвать сложно: так, какая-то жижица на первое, ложка непонятной каши вместе с котлетой из хлеба на второе, особо не попразднуешь. Но Кабан не ощущал голода, он ощущал боль, только сигареты доставляли ему удовольствие. «Сигарета-сигарета, ты одна не изменяешь! Я люблю тебя за это, ты сама об этом знаешь!» – мысленно напевал он дворовую песенку, когда уже очень захотелось курить. В обед забежали пару человек, но обещанных сигарет не принесли, оставили только пару штук, чтобы уши не повяли. Бойцы долго не засиделись, на все вопросы Кабана отвечали неопределенно, было видно, что очень спешат и сами ничего толком не знают: все збройники ушли, нацгвардия ушла, у заставы команды отходить нет, поэтому бойцы рассредоточились по периметру, заняв стратегически важные точки – вот и все, что они могли сказать. После капельницы Кабан заснул и проснулся только под вечер. Глянул на тумбочку, с трудом, через боль, пошарудил рукой по тумбочке и в верхнем ящике – блока сигарет нигде не обнаружил. Зато с удивлением обнаружил, что в палате снова не сам – две пары настороженных глаз внимательно наблюдали за ним.

– Привет, зема.

«Странно так здороваются, не по-нашему».

– Привет.

– Ты погранец?

– Ага, контрактник. С Харьковской заставы. – Люди Кабану сразу не понравились, и он решил рассказать о себе что-нибудь нейтральное и незатейливое. – Вот вчера зацепило, то ли минометный осколок, то ли стрелковым. Там бой шел на перекрестке, а мы на заставу отходили, как попало, ума не приложу…

– Да нас самих там накрыло. Мы в колонне шли, из России, должны были вашей заставе отход закрыть со стороны Кутейниково, окружить, а вместо этого сами в переплет попали.

– А вы откуда сами? – Кабан напрягся.

– Ну, Петруха из Ростовской области, а я из Донецка, зови меня Ильич. Позывной такой.

– Это в честь Ленина, что ли?

– Ну а в честь кого же! А у тебя какой позывной?

– У меня нет позывного. Мы же контрактники, у нас все по именам и фамилиям, Серегой меня зовут. – Кабан подумал, что, может, зря он свой «макаров» вчера пацанам отдал, может, пригодился бы сейчас?

– Ну, будем знакомы, зема. Я из ополчения «дэнээр», подался вот на старости лет в войнушку поиграть, да не повезло – ехал на «газоне» и прямо под жопу гранатометом дало, весь зад разорвало, теперь вот на животе только лежать могу, маюсь.

– А меня под подбитым укропским бэтэром достало, – отозвался Петруха. Ему, как и Ильичу, было под полтинник, не меньше. – Гранату поймал, все плечо порвало и спину осколками.

– Он из «Русской православной армии», идейный борец с фашизмом.

– Ага, – неуверенно отозвался Кабан.

– В больничку сюда ваши же нас и привезли, смилостивились.

– Фашисты есть фашисты, – не в тему вставил Петруха.

– Колонна у нас большая шла, – разговорился Ильич, – сорок единиц. Так укропы расфигачили больше половины, до пятидесяти «двухсотых» у нас, при нас считали. Думаю, нас специально свои же и подставили, слили, как пушечное мясо, чтобы обозначить, где укропы затаились. Видал, как по нам с той стороны минометами свои же шарахали?

Петруха тяжело вздохнул.

«Неплохо, неплохо мы поработали, – думал и радовался Кабан, еле сдерживая улыбку, – нужно только держаться, не выдавать себя на всякий случай, может, еще что-нибудь расскажут».

– А нас из-под Харькова сюда перекинули, на «Успенку», на пропускной пункт. Поток людей, говорят, увеличился, нужно усиление, не успевают паспорта проштамповывать. А тут такое… шальное в живот залетело.

– Людей правильно сделали, что предупредили и эвакуировали – сейчас большая операция начнется по освобождению Донбасса от оккупантов, мирных нужно поберечь.

– Да, – добавил Петруха, – ты правильно мыслишь, Ильич. Война закончится, здесь будет Новороссия, люди вернутся, будут сеять хлеб, растить детей…

– У вас закурить нету?

– У нас ничего нету. У меня вот даже ползадницы нету, – пошутил Ильич.

«М-да, – подумал Кабан, – интересная история. Когда же мне сигарет принесут?»

Наговорившись, после уколов Ильич и Петруха заснули. Кабану еще больше захотелось курить, он достал из-под подушки телефон, чтобы позвонить на заставу и узнать, что происходит, но мобильная связь по-прежнему лежала, телефон молчал и только показывал время: 17.58.

– Можно? – в палату, приоткрыв дверь, заглянула медсестра.

«О, та самая, что на операции сигарету мне курила», – вспомнил Кабан. Невысокого росточка, полненькая, аккуратненькая, круглое личико со вздернутым носиком, русые волосы, светлые глаза. Симпатичная девчонка.

– Меня Нюсей зовут.

– Сережа, можно Серый. У тебя сигаретки не найдется? – спросил Кабан самое главное.

– Найдется, только здесь курить не нужно, сегодня я на дежурстве. Главный, если запах услышит, то и тебе выпишет, и мне – по самое не хочу. Серый, в Амвросиевку полчаса назад сепары зашли!

Кабан чуть не выскочил из койки, но резкая боль уложила обратно:

– Не может быть! А наши где?

– А ваши уже два часа, как уехали.

– Как уехали?

– На машинах, как же еще? Сепары осатанели совсем, Ашота арестовали, который на заставу продукты возил, пустую заставу гранатами закидали. Очень злые из-за вчерашней колонны, они вас рассчитывали окружить, вместо этого – вот… – показала на двоих спящих раненых сепаратистов.

– Нюся, что делать?!

– Я не знаю!

– Как же ты не знаешь. А кто знает? Мне же хана!

– Хана, если найдут. Я на дежурстве сегодня, на пропускном – Викуся, подруга моя. Спрячем тебя где-нибудь, не бойся.

– Да я и не боюсь, – сказал Кабан неправду. На самом деле он боялся, он очень боялся попасть в плен, потому что в плену ему не жить, а мучиться и умирать медленной страшной смертью. И ничего он сделать сейчас не мог, потому что лежал обессиленный и обездвиженный, разве что попросить Нюсю ввести в вену лошадиную дозу снотворного, чтобы издохнуть и не мучиться. Растерянно смотрел на очень давно выкрашенную в голубой цвет стену – краска поблекла, потрескалась и вздулась, от чего Кабану стало еще неуютнее и холоднее, хотя на улице с самого утра припекало до тридцати и в палате с полудня стоял, не шевелясь, раскаленный воздух.

Медсестра ушла, а он медленно, насколько позволяли силы, вытащил из-под койки сумку, достал оттуда синий, с двумя белыми полосками спортивный костюм и черную футболку, переоделся в них, как в замедленной съемке, а форму и берцы сложил в сумку. Вечером Нюся зашла сделать уколы, забрала сумку и посоветовала выспаться. И правильно посоветовала.

Потому что рано утром, не было еще и шести, она тихим смерчем ворвалась в палату:

– У нас гости! Тебя ищут, они знают, что ты здесь!

Петруха и Ильич, похрапывая, сладко спали, уткнувшись лицами в подушки.

– Что мы будем делать? – Кабан проснулся мгновенно. Неизвестно, откуда у него взялись силы, но он приподнялся с койки и медленно-медленно пошел по стеночке к выходу.

– Веди меня в операционную, они туда не зайдут.

– Ты что, Серый, какая операционная? Наш главврач – главный сепаратист в Амвросиевке, он вчера тут целый вечер по площади с флагом «дэнээра» скакал!

– Так он же меня оперировал! Я же кричал еще, помнишь, пока наркоз не взял: «Как мы им дали, козлам!» – рассказывал, как я из пулемета сепаров валил.

– Ну, как врач и человек, он нормальный, но не на нашей стороне. Сам он доносить не пойдет, но если спросят, он правду скажет.

– Но мне тогда хана!

– Но и помогать тебя искать он не будет, не такой он человек. Так что не переживай, шансы есть.

Весь этот разговор состоялся, пока Кабан, поддерживаемый Нюсей, добирался до лифта, который опустил их вниз. Они вышли через черный ход на улицу, и, медленно переходя от кустов к стене, от стены к забору, от забора – к дереву, подошли к очень странному строению, точнее, не строению, а обычному железнодорожному вагону, наполовину вкопанному в землю.

– Это что?

– Давай быстрее. Морг.

– Морг?

Входной двери в вагон не оказалось, как и ступеней, – от земли положили доски, по которым они спустились в тамбур, и Кабану пришлось согнуться, от чего он нечеловечески застонал. Нюся достала ключ и открыла двери, из темноты дохнул неприятный затхлый запах.

– На, держи, – дала Кабану две маски на лицо, плеснула на них какой-то медицинской жидкости, чтобы не был так слышен трупный запах, быстро достала из купе проводников два одеяла и посветила перед собою фонариком. В проходе, в метре от дверей, один на одном лежало с десяток трупов.

– Хватай за края подстилки. – Все покойники имели под собой какие-то тряпки или одеяла.

Не чувствуя боли, Кабан схватил желтую то ли от ржавчины, то ли от крови простынь под трупом в камуфляже.

– Отодвигай, только аккуратно, – скомандовала Нюся.

– Ты же не хочешь сказать, что я…

– Да, мы сейчас их раздвинем, ты ляжешь вниз, а я привалю тебя сверху.

Трупы уже окоченели, поэтому двигать их оказалось легче, чем Кабан думал. На вид покойники в камуфляже отдавали желтизной, как будто их накачали парафином, и выглядели вздутыми, они были тяжелее остальных. Зато два старичка и старушка оказались легкими, как пушинки, маленькими, сморщенными, высохшими, словно мумии. Нюся старалась соорудить над Кабаном что-то типа хибары таким образом, чтобы покойники не соприкасались с пограничником, чтобы он мог переворачиваться со спины на правый бок и иметь возможность менять бинты на ране. Из этих стараний мало что получалось – покойники все равно наваливались на Кабана, и он, отбиваясь здоровой рукой и ногами от окоченевших конечностей, только и успевал, что отвечать на вопросы Нюси, удобно ему или не очень. Вся эта операция по возведению убежища из трупов заняла не более пяти минут. Устав, Кабан лежал на расстеленном на полу одеяле и то и дело уворачивался от желтой кисти руки с раздробленным синим ногтем на большом пальце, которая болталась перед лицом, и удивлялся, как такая с виду слабая женщина так ловко управляется с таким непростым делом.

– Я же украинская медсестра, я все могу! – улыбнулась Нюся.

Наконец, скрытый под телами, он устроился, если это можно так назвать, поудобнее, лег на правый бок, чтобы не беспокоить рану, и накрылся вторым, изрядно порванным, одеялом, примостив себе к глазам и носу две дырочки для воздуха и обзора. Не видно, правда, было ни черта – только черные берцы, босые бледные ноги и нижнюю часть двери.

– Долго мне тут лежать? – пробурчал он оттуда.

– Откуда ж я знаю. Я наведаюсь, как только будет возможность.

– Ты только обо мне не забудь, а то смена закончится, уйдешь домой, а я тут. И когда будешь двери открывать, как-то отзывайся. Потому что я буду лежать, как труп.

– У тебя, Серый, если жить хочешь, другого и выхода нет, чем лежать, как труп. Я буду гимн Украины петь, хочешь?

– Лучше что-нибудь другое.

– Ну, ладно, «Океан Эльзы», «Все буде добре-е-е…». А если не сама приду – ну, мало ли, то Кобзона исполню, «День Победы», например.

Дверь морга закрылась, и Кабан остался в полумраке. «Что это так воняет? Забыл, как называется эта жидкость, формалин, кажется? Самое главное – это как-то отвлечься, не нагонять страхов непонятных, – размышлял он о своем незавидном положении. – И нужно как-то справиться с запахами, не обращать внимания, потому что если зациклиться, то долго не выдержать».

Морг по сравнению с больничной палатой обладал одним несравнимым преимуществом – здесь было безопасно. Последние сутки Кабан ни на минуту не мог расслабиться, спал нервно, эпизодами, от чего рана болела только больше, невзирая на димедрол с анальгином, а здесь отключился за пять минут. «Тишина, – вспомнил он цитату из какого-то фильма. – И только мертвые с косами стоят…» Разбудили его шум открывающейся двери и громкие властные мужские голоса. Он знал их природу. Такие голоса рождаются у людей, которые взяли в руки оружие и стреляют из него на поражение, именно оно придает их тембру властное звучание, которое не спутаешь ни с одним другим звучанием человеческого голоса. Человек с оружием звучит всегда по-особенному. Сквозь узкие просветы между босыми ногами и ногами в берцах Кабан видел четыре ноги в камуфляже и две – в синих докторских штанах. Все ноги стояли в проеме двери и обсуждали гору трупов.

– Кто здесь находится? Опись есть? – спросил человек с оружием.

– Да, есть опись. Вот, смотрите, – отвечал голос безоружный, наверняка санитар или врач в синих больничных штанах. – Семь комбатантов и трое гражданских лиц.

– Кого?

– Комбатантов, участников боевых действий. Вроде бы все ваши, погибли в одном месте, доставили 21-го утром. Обещали забрать, но никто не приехал.

– А из какого подразделения?

– Я не знаю, это вам нужно у главного врача спросить, Алексей Иванович наверняка в курсе.

– А гражданские?

– Эти свежие, буквально вчера-сегодня привезли. Старички местные, по болезням, по возрасту.

Кабан не знал, сколько трупов лежит вместе с ним, поэтому в голове у него мелькали разные варианты. Вариант первый: его тоже вписали в комбатанты, и если сепаратисты начнут считать ноги покойников в берцах, то их должно получиться в сумме четырнадцать. Хотя какие берцы, он же в резиновых тапочках?! Значит, его ноги должны идти в учет вместе с ногами гражданских покойников, то есть таких ног должно получиться шесть, – это вариант второй. Но самый простой вариант – он не записан в жители данного учреждения вообще, ни в комбатанты, ни в местные старички, – и его ноги – будь они хоть в резиновых тапочках, хоть в берцах – не учтенные. А значит, если начнут считать, то сразу обнаружат, что одна пара ног – лишняя. «Да, еще никогда Штирлиц так не был близок к провалу!» – почему-то зашла в голову дурацкая цитата из анекдота, который ему никогда не нравился. «Главное – не шевелиться, главное – не шевелиться, главное – не шевелиться, – твердил он себе, и чувствовал, как пот и кровь текут по животу. – Это все возможное, что ты можешь сейчас для себя сделать… И не кашлять!»

– Ладно, закрывай свою богадельню. Пойдем к главному. Ну и запах тут! – сказал камуфляж.

– Понимаете, на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался. Частный предприниматель Рома, который нам его ставил, в ополчение ушел, а больше никто отремонтировать не может. Город у нас маленький, специалистов мало, сами понимаете…