Убеждая себя в этом, Останин говорил неправду. Точнее, в его словах была не вся правда, а только её небольшая часть, сущая крупица, от которой мало проку, ибо то, что он называл поводом, на самом деле являлось причиной, и это уязвляло его мужское самолюбие.

У Жанны с самого начала была ещё одна, параллельная жизнь – наряду с той, которую Останин видел, с которой он соприкасался. Собственно, такая параллельная жизнь (а то и сразу несколько параллельных жизней) имеется почти у каждого, чему тут удивляться.

Он не понимал Жанну. Да и как он мог понять пигалицу, если даже среди мотивов собственных поступков подчас плутал, словно в дикой чащобе? Всё, что не имело твёрдых, зримых, осязаемых доказательств, в любой момент могло утратить прежний смысл, повернувшись то одной, то другой стороной, и тогда он ощущал себя подобным судну, сорванному с якоря в незапамятные времена и обречённому скитаться по воле волн виртуального океана, так и не найдя обетованной гавани. Куда уж тут пытаться разобраться в хитросплетениях женской психологии.

– Я выдумал её, а она выдумала меня, – повторял он как в бреду. – Но выдумки не живут долго. Нельзя строить отношения на столь зыбкой почве, бритву Оккама⁸ никто пока не отменил. Пройдёт время, и я, наверное, выдумаю себе ещё кого-нибудь. Почему бы и нет? Создам новый вымысел и поверю в него, и он станет моей жизнью.

Нет, не утешали его никакие формулировки. Призрачный абрис миража и действительное положение вещей переплелись в сознании Останина настолько крепко, что казалось, их никогда не отделить друг от друга.

Он остался один, и мучительно копаться в прошлом – это единственное, что ему оставалось. Собирать крупицы правды, складывать из них мозаику ушедшего и невозвратного. Petit a petit⁹, без какой-либо надежды на целостную картину.

Чувство потерянности прорастало сквозь Останина.

«Зачем это мне, я же не мазохист. Почему я не могу просто выбросить Жанну из головы? Consuetudo est altera natura¹⁰? Но это неправда, от любой привычки можно избавиться. Даже от привычки к Жанне. Ушла – ну и ладно, пусть катится. Переживать из-за подобной ерунды – самый настоящий идиотизм. Ни в какие ворота не лезут мои переживания, надо трезво смотреть на вещи, мне ведь не семнадцать лет!» – так думал он, пытаясь осадить себя. Но табун ретивых мыслей мчался вскачь, не обращая внимания на ничтожные препятствия в виде элементарного здравого смысла и немалого жизненного опыта – он летел вперёд, только набирая и набирая темп.

***

Крепко девчонка его зацепила.

Попался в сеть, точно бестолковый карась: трепыхайся теперь, бей хвостом, мути воду – всё даром. Суета и томление духа. Voila¹¹.

Интересно, как это выглядит с её стороны – если посмотреть на ситуацию глазами Жанны? Да никак, наверное. «Была ей охота вспоминать о тебе, – нашёптывал ему внутренний голос. – Плевала она с высокой крыши».

Осмыслить своё теперешнее состояние для Останина не представляло сложности. Куда труднее было от него избавиться, и от этого в его голове царила невообразимая свистопляска.

Казалось бы, ничего фатального не произошло. Всего лишь ещё одно расставание с женщиной. Жизнь должна была вернуться на прежнюю беспечальную дорожку и покатиться своим чередом, как это случалось уже не раз. Тем паче в глубине души Останин понимал: Жанна ему совсем не пара. Слишком заметное несходство характеров было у них. Да и разницу в годах никуда не денешь. Принято считать, будто приближение старости страшит женщин намного сильнее, чем мужчин. До недавнего времени Останин разделял данное заблуждение, что вселяло в него ощущение собственной силы, этакого никем не объявленного, но всеми сознаваемого мужского превосходства, иллюзию своей неуязвимости в отношениях со слабым полом. Однако после встречи с Жанной все иллюзии растворились в толще действительности, как растворяются в небе стаи птиц, спешащих ускользнуть от ледяного дыхания зимы. От правды – даже в мыслях – не убежать и не спрятаться: лет через пятнадцать-двадцать Останин станет малопривлекательным, возможно, не очень здоровым пожилым человеком, а Жанна как раз войдёт в пору расцвета, достигнет самого пика женской сексуальности. Ясно, что разрыв между ними являлся заранее предрешённой данностью, c’est la vie¹²; не надо быть авгуром для прозрения столь простых вещей: девчонка непременно должна уйти от него к другому, а затем, возможно, от другого – к третьему, четвёртому, пятому, всякий раз с лёгкостью меняя среду обитания, наподобие насекомого, сбрасывающего с себя старые оболочки и отращивающего новые при каждой очередной смене жизненных фаз.

Останин не в силах спорить с неумолимым временем, ему остаётся лишь смириться с неумолимым ходом событий.

Что ему с того, что минует ещё сколько-то лет, и Жанна, в свою очередь, увянет, а затем и вовсе превратится в старуху, в подобие потасканного мешка, набитого воспоминаниями об утехах давно минувших дней? Останину этого уже не увидеть, не ощутить горечи одинокого торжества в разъединившем их релятивистском потоке судеб.

***

Увы, доводы заурядной житейской логики хоть и казались неоспоримыми, однако нисколько не утешали. Ибо загадочные и своевольные ветра человеческих влечений неподвластны обычному мыслепостроению; они создают собственные законы и следуют им… Останин любил Жанну – пусть у этого чувства имелся привкус горечи, ну и что же, тут никому выбирать не дано. Он прожил с ней полтора года и чувствовал себя уже почти семейным человеком.

А теперь всё рухнуло.

Она ушла к какому-то спортсмену, её ровеснику. Позвонила по телефону и сбивчиво объявила Останину, что «влюбилась в одного мальчика» – дескать, пусть «котик» на неё не обижается, он хороший и всё такое, но сердцу не прикажешь. С упавшим сердцем Останин ещё пытался задавать какие-то вопросы, но ничего толком выпытать не сумел – всё закончилось слишком быстро: Жанна, не желая с ним разговаривать, просто оборвала звонок – попрощалась и дала отбой.

Интрига, закольцевавшись, обернулась пустотой, нулём, перегрунтованным холстом, навсегда запечатавшим дверь в прошлое.

Несмотря на скомканные объяснения Жанны, несмотря на эту дежурную формулировку – «сердцу не прикажешь», – в сущности, всё было по-честному, без обмана. Имелся у девочки один ami¹³ – удобный и необременительный, но (от правды не убежишь) староватый. А теперь она нашла себе нового, помоложе. Нормальная развязка любовной истории, хотя и банальная, как сама жизнь.

Однако до конца поверить в случившееся не получалось. Отсутствие Жанны казалось бессмысленным, абсурдным. И это рождало в душе Останина ощущение собственной нелепости. Нескончаемо прокручивал он в памяти тот короткий телефонный разговор, выискивая задним числом в её голосе хотя бы нотку вины, хотя бы едва уловимый сбой, намекавший на зарождение грядущих угрызений совести. И ничего похожего не находил.

Нет, чувства вины девчонка не испытывала.

О, если б он только мог предвидеть! Знать бы заранее, какой финал уготован его отношениям с Жанной!

Хотя – если б Останин и сумел просчитать своё фиаско, что из того? Захотелось бы ему что-либо изменить, перекроив (но в каком направлении и каким способом, поди теперь угадай!) канву событий – это ещё вопрос.

***

Немилосердно, ох как немилосердно поступила с ним Жанна! Никто ещё не топтал его самолюбие столь безжалостно. С чего вдруг, спрашивается, этой бездушной вертефлюхе вздумалось сообщать Останину о своём новом бой-френде? Могла бы смягчить пилюлю, что-нибудь соврать: ушла и ушла, без объяснения причин. Так нет же, не удержалась, поделилась радостью напоследок. Или ей хотелось, чтобы Останин помучился? Но почему? Ведь он, кажется, не давал Жанне поводов желать уязвить его.

Впрочем, нет, всё не так. Наверняка она ничуть не желала уязвить Останина, не в её духе это. Просто болтала бездумно. В подобном ключе она и живёт: без церемоний и предубеждений, с массой допущений и безответственных порывов. Ни в чём себе не отказывает. Летит по жизни налегке – порхает невесомым мотыльком, радостно ловит восходящие воздушные потоки, и никто её не волнует, только собственная персона.

Таково женское сознание. В нём царит нечто сродни принципу квантовой неопределённости.

Останин не имел ровным счётом никаких оснований обольщаться надеждой.

Что ж, tant pis¹⁴. Ибо надежда, преодолевая здравый смысл, репродуцировалась снова и снова. Так, словно она являлась самостоятельным, не поддающимся дрессировке живым существом.

Жанна не шла у него из головы. Останин потерял почву под ногами и не мог сосредоточиться ни на чём; ему не удавалось отвлечься какими-нибудь посторонними делами или хотя бы мыслями. Чувство потерянности скоро переросло в тоску. Его крепко держала эта тёмная тоска; она затягивала, словно болотная топь, и не собиралась отпускать пленника из своих неумолимых объятий.

Конечно же, рано или поздно это пройдёт. Всё минует, как и сама жизнь. Но в глубине души Останина поднимался бунт: он – одновременно – желал и не желал, чтобы это проходило. Впрочем, такое амбивалентное чувство было у него лишь поначалу, в первые дни разлуки с Жанной; а затем он настолько извёл себя картинками, которые с упорством назойливого провокатора подсовывала память, что ему захотелось избавиться от всего разом: от воспоминаний о недавнем бездумно-полусчастливом времени, от своей гипертрофированной обиды, от вытекавшей из первого и второго болезненной рефлексии. Однако данное желание оказалось совершенно нереализуемым. Даже отсутствуя, Жанна продолжала странным образом заполнять его жизнь. Почти без остатка, оставляя место лишь сущим пустякам.

Останин жаждал действий. И вполне закономерно бездействовал, ибо ему не удавалось найти для себя точку опоры в окружающем мире. Фигурально выражаясь, каждый состоит из набора формул и алгоритмов, а у него всё это рассыпалось и сбилось в безобразную кучу. Тщета самоистязания – единственное, во что он мог воплотить тёмную энергию разочарования, клокотавшую в нём и искавшую выход.

Глухая броня тоски не позволяла пробиться к сердцу Останина никаким впечатлениям из внешней реальности, казавшейся сейчас такой далёкой и малозначительной, что и вспоминать-то о ней не стоило. Память жила Жанной… Чего ей не хватало – такого, о чём не догадывался Останин? Такого, чего он ей дать не смог? Он ведь во всём шёл у этой свистульки на поводу, она из него буквально верёвки вила.

Не заслуживающее внимания мелкое препятствие, рудимент, который следует без сожаления отсечь, просто grain de sable¹⁵ – вот чем он был для неё. Отсюда неудивительны и её поступки по отношению к Останину. Вероятно, Жанна постарается как можно быстрее выбросить из головы даже тень воспоминания о нём. Разве кто-нибудь любит вспоминать о неприятном?

Чем дольше он размышлял об этом, тем становилось противнее. Порой возникало даже какое-то необъяснимое отвращение к самому себе. Совершенно нелепое, конечно, из-за беспочвенности или – если можно так сформулировать, повышая пафос, – из-за неправедности подобной переадресации.

Уж кому-кому, а ему-то было не в чем себя винить. Разве только в мягкотелости.

Вся вина лежала на Жанне.

С самого начала что-то между ними было не так, просто он старался не придавать этому значения.

Однако Жанна осталась в памяти Останина и не отпускала его.