Миновав станицы Копанскую и Мышастовскую, на закрайке сумерек въехали в Ивановскую.
О завершении этого дня Гераков не преминул оставить в своём путевом дневнике запись, полную восторженных лирических экзерсисов:
«В восьмом часу вечера, в Ивановской станице, мы остановились у одной козачки, и на дворе, при двух мужественных часовых, освещаемые печальною луною, без свеч, почти как днём, обедали и ужинали в одно время; около нас, на обширном дворе, быки с важностию прохаживались, коровы прогуливались, телята прыгали, ягнята щипали травку, курицы клокотали, цыплята под крылышки их прятались, свиньи с поросятами хрюкали, лошади ржали; теплота нежная упиралась вкруг нас, хозяйка старая, но добрая, хлопотала, угождая нам, и помогая повару; в это время вспомнил я некоторых наших путешественников; сколько пищи для сентиментального сердца! Сколько воздухов ароматических, целебных и бальзамических, как не выронишь слезу из правого глаза! Оставя трогательные картины, я вступил в разговор с козаками, и узнал, что козаки сохраняют все посты; что в постные дни вина не пьют; что свято чтят своих родителей, слепо повинуются приказаниям начальников, верны жёнам своим, и передают всё, что знают, своим детям. Молодые козаки, дети, наизусть знают все походы отцев и дедов своих! Вот прямо природное воспитание, получаемое от родителей своих, а не от пришельцев, коими с давних лет наводняется любезное наше отечество. Строгое повиновение наблюдается всегда и везде, ибо начальники, быв прежде сами простыми казаками, на опыте дознали, как должно управлять подчинёнными; доброта души сияет на лицах козацких, и все вообще умны, кротки, и приветливы; рассказы их весьма приятны: нельзя не любить их!»
***
Наутро – едва взошло солнце, по холодку – покинули гостеприимную казачью хату в Ивановской и вновь устремились на запад. («Нас сопровождали 150 козаков, – отметил Гераков, – первые двенадцать вёрст мы проехали с быстротою молнии, менее нежели в полчаса, и 28 других в час, до Копыла, лежащаго при речке Протоке. Здесь опасность заставляет так скоро ездить»).
Пушкин и Раевский-младший рысили верхом, атаман и семейство генерала с домочадцами – в четырёх разномастных экипажах. Слева несла неторопливые воды Кубань, постепенно делаясь всё шире, а справа зеленело привольное степное безоглядье, простираясь до самого горизонта. И так до самой Копыльской переправы через Протоку, правый рукав раздвоившейся к морю Кубани.
Экипажи перевезли на пароме, а путники переправились в лодках. Далее, миновав Петровский и Андреевский кордоны, достигли Темрюка. В этой небольшой станице, насчитывавшей без малого сотню турлучных мазанок и имевшей единственное каменное строение – любовно выстроенную местными зодчими церковку на майдане, решили остановиться: сменить лошадей да переждать нещадную жарынь до более благоприятной предвечерней поры.
Обедали в раскидистом саду, на подворье у местного есаула. Затем молодёжь вышла прогуляться по берегу Курчанского лимана, подступавшего вплотную к восточной оконечности станицы.
Пушкин принялся расспрашивать Раевского-младшего об Отечественной войне, помянув ходивший в обществе рассказ о том, как в деле при Салтановке генерал Раевский лично повёл свой корпус против пяти дивизий маршала Даву, причём во главе колонны шли также его сыновья: меньшого, одиннадцатилетнего Николая, он вёл за руку, а шестнадцатилетний Александр схватил знамя, лежавшее подле убитого подпрапорщика, и понёс его перед войсками.
– Это преувеличение, друг мой, – улыбнулся Николай. – Там, под Могилёвом, батюшка действительно повёл колонну в атаку со шпагой в руках, хотя уже был ранен картечью в грудь. Но близ него шёл только Александр.
– Но ведь и ты был там!
– Отрицать не стану, везде сопутствовал родителю. Да ведь я тебе уже рассказывал – и как в Смоленске оборонялись, доколе не получили приказ отходить, взорвав мосты, и какое дело было на Курганной Высоте при Бородине…
– Уж об этом всей России ведомо, какою славой прогремела батарея Раевского! – готовно воскликнул молодой поэт. – Не зря Жуковский воспел твоего батюшку!
И – после короткой заминки-припоминания – продекламировал возвышенным голосом:
Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами!
После этого они хором рассмеялись. Причиной был пришедший обоим на память случай, как в минувшем году они заехали к Жуковскому на квартиру, дабы передать тому приглашение в гости от Раевского-отца. Василия Андреевича не оказалось дома, и Пушкин, не удержавшись от шалости, оставил старшему собрату по перу записку со следующим экспромтом:
Раевский, молоденец прежний,
А там уже отважный сын,
И Пушкин, школьник неприлежный
Парнасских девственниц-богинь,
К тебе, Жуковский, заезжали,
Но к неописанной печали
Поэта дома не нашли –
И, увенчавшись кипарисом,
С французской повестью Борисом
Домой уныло побрели.
Какой святой, какая сводня
Сведёт Жуковского со мной?
Скажи – не будешь ли сегодня
С Карамзиным, с Карамзиной? –
На всякий случай – ожидаю,
Тронися просьбою моей,
Тебя зовёт на чашку чаю
Раевский – слава наших, дней.
Затем Раевский-младший принялся рассказывать Пушкину о Заграничном походе: о сражениях при Дрездене и под Кульмом, о «Битве народов» под Лейпцигом, когда его отец снова был тяжело ранен в грудь, но остался на лошади до конца сражения, об атаке корпуса Раевского на парижский квартал Бельвиль, благодаря успеху которой удалось занять господствующие над городом высоты, что в немалой степени способствовало поражению неприятеля… Разумеется, рассказывал и о французской столице. До тех пор, пока их не разыскал на берегу быстроногий мальчишка-казачонок, присланный генералом с повелением возвращаться к запряжённым экипажам.
Пора было снова отправляться в путь.
***
Свежие лошади резво бежали по дороге, которая скоро пошла вдоль двух берегов: по левую её сторону потянулся буйно заросший очеретом Ахтанизовский лиман с проглядывавшей поодаль неподвижной гладью воды, а справа взорам путников открылся просторный Темрюкский залив, кативший на берег неторопливые морские валы. Над заливом парили стаи белокрылых чаек, высматривавших в воде рыбные косяки, а ближе к горизонту двумя светлыми мазками маячили среди волн паруса рыбачьих лодок.
Поезд генерала Раевского мчался вдогонку за быстро склонявшимся к земному окоёму багровым солнечным диском…
Миновали крохотную – куда меньшую, нежели Темрюк – станичку Пересыпь. Затем проехали столь же незначительную станицу Сенную с высившимися близ неё песчаными курганами, под коими покоились тысячелетние тайны сменявших здесь друг друга народов и некогда могущественной Фанагории, второй после Пантикапея столицы Боспорского царства.
Оставив позади Сенную, поехали берегом Таманского залива, в который медленно погружалось усталое дневное светило.
Пушкин вертел головой во все стороны, пожирая жадным взглядом окрестные виды. Казалось, ещё мгновение – и тени минувшего поднимутся от земли и вод, и обступят его, и увлекут за собою… Ведь вот же оно, лукоморье!
То самое, с дубом зелёным, где «и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом»…
Да и где же ему ещё быть, как не на берегах легендарной, погребённой под спудом веков Тмутаракани?
***
Откуда появился кот возле дуба, нетрудно догадаться. Этот образ навеян Пушкину народным фольклором. Там, в древнерусской языческой хтони, обитал огромный кот Баюн – людоед, обладавший колдовским голосом. Он заговаривал и усыплял мимохожих путников, а затем убивал их железными когтями. Однако считалось, что смельчак, который сумеет изловить кота, навсегда избавится от любых хвороб, поскольку сказки Баюна целебны… Позже в русских былинах образ кота несколько смягчился: он перестал быть людоедом, однако обладал голосом, слышным за семь вёрст, и мог заговорить-замурлыкать кого угодно, напустив на него заколдованный сон, неотличимый от смерти. Само по себе имя Баюн обладает бинарно-опоэтизированным смыслом: от слов «баюкать» и «баять» – говорить.
Лукоморье – береговой изгиб, морская лука. По славянским верованиям это заповедное место на краю земли, где растёт огромное Мировое древо: его корни достигают преисподней, а крона подпирает небосвод. Оно удерживает в равновесии три мира: небесный, земной и подземный, не позволяя им сомкнуться, перемешав все измерения и сущности во вселенском хаосе. Когда боги желают посетить землю, они спускаются с заоблачных высот по этому древу.
Привелось ли Пушкину отыскать взором какой-нибудь дуб на своём пути в тот августовский вечер 1820 года?
Бог весть, история об этом умалчивает.
Да и какая, в сущности, разница. В любом случае у автора этих строк нет ни малейших сомнений, что здесь, на берегу Таманского залива, Александр Сергеевич счастливо встретился со своей сказкой.
К слову, в мае 1820 года, уже когда Пушкин укатил «на юга», в столице вышла в свет отдельной книгой поэма «Руслан и Людмила». Однако памятного каждому со школьной скамьи вступления – с дубом и учёным котом на златой цепи – в ней ещё не было. Александр Сергеевич сочинил упомянутые строки лишь спустя несколько лет после своего посещения тмутараканского лукоморья.
Впрочем, всё это – как выразился поэт:
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
Смею добавить, что спустя столетие я тоже побывал в описанных выше местах. Искал пушкинское Мировое Древо, следы кота вокруг него и прочее разное. Что из этого вышло – расскажу немного позже…
К Тамани поезд Раевского приблизился уже в густых сумерках.
Справа от дороги показались высокие валы и бастионы Фанагорийской крепости16, ощетинившиеся жерлами пушек.
Далее произошла небольшая заминка – вскоре, впрочем, благополучно разрешившаяся, о чём Гавриил Васильевич Гераков не преминул сделать запись на досуге:
«В девятом часу вечера въехали в Тамань; через крепость не хотели нас пустить, но, видя четыре экипажа на мосту, которых нельзя было поворотить, доложили коменданту Каламаре, и он позволил. Месяц уже, пленяя, светил, мы остановились на лучшей улице в приготовленной квартире козацкого офицера. Нас посетили любопытные и учтивые чиновники. Ужин и обед наш был в одиннадцатом часу; после чего, принеся от души благодарность богу за благополучное окончание путешествия по Кавказской и Кубанской линиям, утомлённые возлегли на сено и предались сладкому сну. Ныне дорога везде широкая, ибо Ермолов велел сжечь камыш по обеим сторонам, чтоб тем безопаснее было для проезжающих. В камышах козаки поймали несколько молодых лебедей и нам подарили; мы приказали четырёх зажарить; ночью таманские собаки вошли в печку и похитили наше жаркое, которое мы готовились в первый раз в жизни отведать…»
В эту ночь Пушкину долго не спалось. Тому имелось несколько причин. Во-первых, нещадная жара и комары. Во-вторых, неуёмный полёт исторических фантазий, порождённых легендарными местами, в коих он оказался. И в-третьих – уже на самой грани сна – амурные перспективы, которые в его сознании обрели новое направление… Дело в том, что образ Марии Раевской, представлявшийся недоступным, на время уступил место вожделению к «компаньонке» Анне Ивановне, тоже молодой и хорошенькой: назавтра поэт решил с ней тайно объясниться…
Спроворился ли молодой Пушкин добиться взаимности от генеральской крестницы – сие остаётся покрытым завесой тайны.
Известно лишь, что через несколько дней Александр Сергеевич охладел к смуглянке Анне и снова обратил свои полуневинные взоры на шестнадцатилетнюю Марию…
***
Наутро после завтрака – увы, без жаркого из лебедей – путники узнали, что с переправой в Керчь придётся повременить из-за разыгравшегося на море волнения. Явившийся с утренним визитом комендант-грек, полковник Каламара, пригласил гостей осмотреть крепость. Те охотно согласились.
Помимо высоких валов, Фанагорийская крепость была защищена двумя каменными бастионами со стороны моря и тремя такими же сооружениями, обращёнными в сторону суши. Девяносто артиллерийских орудий, грозно смотревших во все стороны с валов и бастионов, были способны отпугнуть любого врага. В центре крепости располагался плац, вокруг которого протянулись цейхгаузы, казармы и дома офицеров.
– Нам, проезжим, здесь всё интересно, – на ходу оборотился Пушкин к коменданту, – но каково-то вам здесь обретаться месяцы и годы? Не скучаете?
– Разно бывает, – со вздохом развёл руками комендант Каламара. – Привык.
– Такова гарнизонная жизнь, – добавил седовласый полковник Бобоедов, также сопровождавший гостей. – Военному человеку только война исключительный праздник, всё остальное – сугубая рутина.
– И как же насчёт военных действий? – поинтересовался поэт. – Горцы часто беспокоят?
– Отнюдь, – отрицательно качнул головой Бобоедов. – Я уж и не припомню, когда в последний раз черкесы появлялись в наших краях. Сами видите, любезный, сколь изрядная тут фортификация, да и артиллерия по последнему слову. Когда у вас столько пушек, можете спать безмятежно в виду любого неприятеля.
– Да уж, Фанагорийские укрепления горцам явно не по зубам, – одобрительно заметил Раевский-старший. И пояснил Пушкину:
– Оттоманской Порте противостоять – вот главная задача гарнизона. Турки ведь недалече: если что – первым делом явятся сюда с морской стороны.
– Бог даст, этим супостатам тоже дадим острастку, – молодцевато встряхнул головой полковник Бобоедов. – Коли не побоятся сунуться, так пропишем ижицу, будьте уверены!
В общем разговоре не принимали участия Гераков и супруга коменданта. В продолжение всей экскурсии они вели отдельную беседу, слегка приотстав от компании. («Всего лучше, во всём Тамане, супруга коменданта Каламары, прекраснейшая из брюнеток, – записал впоследствии Гавриил Васильевич. – Гречанка с огненно-томными глазами, умна и мила, и говорит прекрасно по-гречески!»). Гераков слыл отчаянным ловеласом (впрочем, не вполне удачливым – это служило пищей для досужих острословов) и теперь волочился за дамой, не то чтобы чересчур гривуазно, однако вполне заметно для окружающих. Подобное никоим образом не могло понравиться полковнику Каламаре. Посему после осмотра крепости он счёл за благо ретироваться, уведя супругу от греха подальше.
А гости продолжили прогулку, благо моросивший с утра дождик прекратился. Прошлись по Тамани, насчитывавшей в ту пору немногим более полусотни домов, и выбрались к берегу залива.
Пенистые волны разбивались о песок, выбрасывая на него лохматые охвостья тёмных водорослей.
Полковник Бобоедов предусмотрительно захватил с собой зрительную трубу, и все поочерёдно рассматривали в неё панораму противоположного берега.
– Хорошо вижу дома среди деревьев: это, верно, Керчь… – комментировал увиденное Пушкин. – А вон там, правее – стены какие-то… с зубцами… крепостица?
– Она и есть, – сказал полковник, приставив правую ладонь козырьком ко лбу. – Ени-Кале17, турками построена в незапамятные времена.
– Ныне там наш гарнизон расположен? – предположил Гераков.
– Разумеется, как же без гарнизона, – подтвердил Бобоедов. – Есть там и пушки, и единороги18, и мортиры19. А всё же артиллерией они не столь богаты, как Фанагорийская крепость. Понятное дело, места ведь за проливом куда спокойнее, нежели в нашенских краях, курорт да и только.
– А Керчь-то с виду представляется мне поболе Тамани, – поделился очередным наблюдением Пушкин.
– Пожалуй, поболе, – не стал спорить полковник. – Я бывал по делам на таврическом берегу, однако давно. Потому не могу утверждать с точностью.
– Какое значение могут иметь размеры, когда перед вами столь древняя обитель исторических теней: это же Пантикапей20 на Боспоре Киммерийском21! – высказал суждение Гераков, торжественно воздев перст к небу. – Мне это место представилось бы великим даже если б оно являло собой совершеннейшие руины! Или безжизненный пустырь без единого строения, с разбросанными по полю замшелыми камнями!
Раевский-младший с ним не согласился:
О проекте
О подписке