Глава 2. Двое с автоматом и гранатой

С неизбежностью и боги не спорят.

Питтак Митиленский

Увечны они, горбаты,

голодны, полуодеты,

глаза их полны заката,

сердца их полны рассвета.

Иосиф Бродский, «Пилигримы»

– Слышь, браток, – проговорил незнакомец голосом не слишком громким, но с явственной нервозной хрипотцой; и уцепил свободной рукой студента за полу дублёнки. – Ты куда идёшь?

– В т-т-травмпункт, – застыл Калькин.

– О! – обрадовался рыжеволосый носитель бейджа компании «Электротехника». – И мне, наверное, туда же.

– Ё-о! – изумился студент.

– Пойдём, браток, вместе, – предложил человек с гранатой в руке и автоматом на шее.

Отказываться Калькин не решился. Сказал только:

– Вижу, проблема у тебя нисколько не меньшая, чем у меня.

– Совершенно так и есть, – кивнул незнакомец. – Нисколько не меньшая, если я способен ещё что-нибудь понимать про себя и других.

И они направились дальше по городу, похожие на двух сумрачных клоунов, по нечаянности вырвавшихся из чьего-то недосмотренного сновидения.

Теперь прохожих вообще не стало видно. А если кто-нибудь и мелькал смутно издали – те торопились поскорее провалиться сквозь землю или раствориться в переулках.

К счастью, далеко не всё из того, что чудится в уме, оказывается в полной мере соответствующим действительному положению вещей. Подобное вышло и с обладателем гранаты. Которую тот, как выяснилось, имел в руке не по собственной воле. Просто, состоя в должности второго помощника младшего менеджера, он, Тимофей Семидядькин, торговал электроаппаратурой в торговом центре, и сегодня подвергся нападению грабителей. Грабили, естественно, не его, а торговый центр. Но Тимофею для пущего страха налётчики сунули в руки гранату, выдернув чеку, а сами опустошили кассу и уехали. Однако благополучный конец не торопился показать свою потенцию, поскольку Семидядькины пальцы продолжали сжимать дужку взрывателя, и коллеги разбегались от него с воплями ужаса, желая продолжать свои жизни в неповреждённом виде. Вдобавок руководство моментально вытолкало его на улицу, пообещав годовой оклад и всё что угодно, лишь бы он не показывался в офисе, пока не избавится от гранаты. Это было на грани дьявольского морока, однако не являлось таковым; и Тимофей заметался по городу, тщетно взывая к прохожим и к разлетавшимся в разные стороны нарядам полиции… А в подвернувшейся по дороге воинской части его вообще приняли за вышедшего на тропу джихада обкуренного берсерка и попытались откупиться автоматом.

– А что ещё я могу поделать? – сокрушался Семидядькин, двигаясь вперёд порывистыми крупномерными шагами. – Орать полоумным ором или удариться в каменное безмолвие – всё едино, всё бесполезно. Не изъявляют люди сочувствия, потому что испытывают ко мне опасение. Остаётся последняя надежда на медицину. Иначе даже не знаю, что будет дальше и какими способами представлять всё остальное! Одно скажу тебе, браток: я теперь, наверное, уже ни перед чем не остановлюсь.

Если б Калькин имел свободную волю смеяться, он не преминул бы ею воспользоваться. Но близость гранаты удерживала от опрометчивых звуков. «Спокойно, – говорил он себе мысленно. – Лучше поберечься, чем обжечься, это да, но и панике поддаваться нельзя. Раньше я чувствовал себя легко и естественно и даже не замечал этого – вот он, признак нормальности жизни, который следовало ценить, а я не ценил, не находил нужным. Но пока ещё не конец света, и для каждой ситуации природой предусмотрена точка более-менее правильного баланса, это подразумевается всеми законами физики и логики, и любой другой науки, какую только ни возьми… Эх, если б я сейчас мог, наподобие фотона или другой элементарной частицы, перейти в состояние суперпозиции, чтобы, продолжая находиться здесь, одновременно оказаться в травмпункте! Жаль, что не могу».

Вслух же студент напомнил:

– Во избежание неприятностей мы ни в коем случае не должны вести себя неадекватно.

– Да, мы не должны, – согласно кивнул Семидядькин, и свешивавшийся с его шеи автомат при этом угрожающе заколыхался на ремне. – Хотя, если честно, у нас вряд ли получится.

– В смысле?

– Да безо всякого смысла. Нет его ни в чём. А если даже есть, то мы вряд ли до него доковыряемся.

Обмен мнениями в подобном роде возобновлялся между спутниками поневоле примерно через каждые сорок или пятьдесят шагов, повторяясь в разных вариациях, однако не меняя вектора совокупного настроения.

Обоим было не по себе.

***

Случались моменты, когда в уме у Калькина шевелилось беспочвенное опасение, будто его преследуют незримые сущности, но не кажут себя до поры, выжидая укромного момента, чтобы наброситься и сожрать разбухшие горошины вместе с ноздрями и всем остальным. И тогда ему хотелось послать всё к чертям собачьим и вернуться домой или наподобие раненого зверя спрятаться в какой-нибудь глубокой норе, в неподвластном неожиданностям тихом месте – окутаться туманной кисеёй прошлого или будущего и позабыть обо всём хотя бы на время. Но подходящего укрывища поблизости не предполагалось, да и проклятые горошины не оставляли студенту выбора, надо было с ними что-то решать. Потому, призвав на помощь здравый смысл, Калькин подавлял душевные позывы к неконструктивным действиям.

Разрозненные ощущения студента не желали складываться в единое целое и не

Тимофей Семидядькин, в свою очередь, тоже думал о разном, но преимущественное положение среди всех прочих его мыслей занимали тяжеловесные соображения о противопехотной гранате Ф-1. Хотя и они в подавляющем большинстве оставались незавершёнными и проваливались на замусоренное дно сознания, как в тёмный короб. Один раз, желая морально отвлечься, второй помощник младшего менеджера принялся шарить взглядом по окрестностям – и, не обнаружив объектов и явлений более-менее достойных внимания, заключил риторическим голосом:

– Краснодар – большая деревня, как ни крути. Тмутаракань говённая.

– Вся Кубань – большая Тмутаракань, – отозвался Калькин. – Хотя чему тут удивляться, можно посмотреть на географию и пошире.

– Да можно и пошире, – последовал его мнению Семидядькин. – Получается, весь мир – большая тмутаракань. Но, если честно, во всём мире я пока не успел побывать, потому не могу поручиться.

– Догадаться-то нетрудно. Для таких простых вещей не надо большого когнитивного усилия, каждый думающий человек сумеет проэкстраполировать.

– Проэкстраполировать?

– Ну да.

– Усложняешь ты всё.

– Ничего подобного. Наоборот, упрощаю.

– Да хрен с тобой, говори что хочешь, я к словам придираться не стану. У меня и так сегодня жизнь пошла колесом.

– Как будто у меня не пошла.

– У тебя не так. Не до такой степени. А я шарахаюсь по городу с гранатой, как придурок.

– А я с горошинами в носу, как ненормальный.

– То-то и оно. Оба хороши.

– Не то слово… С другой стороны, если разобраться, формальным критериям нормальности вообще никто не соответствует. Даже внешне. О внутреннем содержании я и говорить не стану, и так ясно.

– Ясно, но не так, как ты говоришь.

– А как, по-твоему?

– А так, что на дураков обычно все пальцами показывают и ржут над ними.

– Ну, на нас-то сейчас некому показывать.

– И то слава богу. А если б нашлось кому – обязательно показывали бы.

– По большому счёту, здесь и на нормального человека могут показывать, если он отличается от других.

– Согласен, могут. Говорю же: Краснодар – большая деревня… то есть, тмутаракань сраная. И ничего с ним не сделаешь, не перелопатишь от корки до корки, чтобы перелицевать наново.

– Да кому он нужен? Это ведь не Сочи и не Геленджик, туда хотя бы летом курортники приезжают. А про наш Краснодар никто не вспомнит, даже если он подчистую весь вымрет в одночасье.

– Ну ты загнул.

– Правду сказал, чего там загибать.

– Лично я вымирать пока не собираюсь.

– Да и я тоже.

После этого Калькин рассудил, что воля к вымиранию мало что значит, и в истории существует немало примеров, когда обращались в руины не только города, но и целые цивилизации. Коснувшись в данном контексте полумифической Атлантиды, он ненадолго остановился на империи майя, известной благодаря своим письменности, архитектуре, развитым искусствам, а также математической и астрономической системам: сформировавшись четыре тысячи лет тому назад, к моменту прибытия конкистадоров на мезоамериканские земли цивилизация майя по необъяснимым причинам откатилась к глубокому упадку… Затем студент рассказал второму помощнику младшего менеджера о древнем городе Мохенджодаро, являвшемся центром Индской цивилизации, которая в середине третьего тысячелетия до нашей эры занимала гораздо большую территорию, чем Месопотамия и Древний Египет вместе взятые, а через пятьсот лет её земли внезапно опустели. По древнеиндийскому эпосу «Махабхарата» можно судить, что Мохенджодаро уничтожил мощный взрыв, расплавивший камни и заставивший вскипеть водоёмы, в которых заживо сварилась рыба. Ещё он рассказал об аравийском городе Убар, построенном вокруг оазиса в пустыне на территории нынешнего Омана и две тысячи лет тому назад провалившемся в карстовую воронку. И о легендарной столице пиратов на Ямайке – Порт-Ройале, которая в конце семнадцатого века в результате землетрясения погрузилась на дно морское.

В конце концов дошла очередь и до Тмутаракани, земли незнаемой, на краю коей, собственно, и находился город, близившийся к упадку, однако продолжавший содержать в себе Калькина и Семидядькина, и чёрт знает сколько ещё неизвестных им личностей, попрятавшихся в своих квартирах и равнодушных, как последние сволочи… Вокруг упомянутой – более метафизической, нежели топографической – точки на карте некоторое время они коловертили свои мимоходные умопостроения, однако без толку, поскольку положение обоих от этого ни в малой мере не улучшилось. Как ни старались студент и второй помощник младшего менеджера увлечься и развеяться общеисторическими, гносеологическими и прочими неактуальными материями – нет, надолго уклониться в сторону от текущего момента не получалось.

Между тем, путь впереди лежал неблизкий и не суливший определённости. Особенно Семидядькину, которому ещё неизвестно согласятся ли удалять гранату посредством медицинского вмешательства. Впрочем, второй помощник младшего менеджера старался не копить внутри себя негативных ожиданий. Так и сказал своему пухлоносому спутнику:

– Не боись, я руку-то ещё долго смогу контролировать без разжатия. Главное ведь не рука, а мозг. Он как-никак существует у меня для самоконтроля.

Калькин согласно пошевелил лицом, однако его не перестали раздирать внутренние противоречия. Дальнейшие мысли ввергли студента в рефлексию и обобщения, кои он выразил следующим образом:

– Человек отрастил себе мозг неприличных размеров, если сравнить его с животными и тем более птицами. Нейроны и аксоны, дендриты и синапсы, глиальные клетки и миелиновое волокно, на фига столько разнообразия наворочено? У животных ещё куда ни шло, у них размеры и взаимосвязи более-менее в рамках необходимости, но у людей, можно сказать, целый космос в сеть переплетён, почище любого компьютера, да что толку? Слишком усложнённая система, невероятно громоздкая, от этого все беды.

– Та ладно, какие могут быть беды от мозга, кроме сплошной пользы, – с мрачной серьёзностью возразил Семидядькин. – Я, конечно, про нейроны помню со школы, но вникать в заумные материи не хочу. Человек и себя самого-то понимает не каждый раз, когда ему надо, а вот поди ж ты, до чего умственное распыление дошло, рехнуться можно. Учёным хотя бы деньги платят за то, что они копаются в себе и других, а всем остальным на кой ляд это нужно – раскладывать по полочкам доскональные понятия? Лично мне совершенно не нужно, у меня и без того забот выше крыши. Особенно сегодня, сам видишь, – при этих словах он потряс гранатой перед лицом студента. – В мире вообще нигде не найдёшь баланса, даже между добром и злом его не существует. Куда ни сунься, повсюду бардак и чёрт знает что. Но скажу по совести: люди сами себе придумывают сложности, когда им делать нечего. А не надо придумывать, и всё может обернуться терпимым образом.

Калькин фыркнул. Затем прикоснулся кончиками пальцев к носу и, сморщившись в болезненной гримасе, заметил критическим голосом:

– Если, к примеру, человек сходит с ума, то он же не придумывает нарочно ничего такого, просто у него происходит перетык в сознании – из-за чрезмерной сложности, я думаю. Компьютер точно так же глючит, если загрузить его слишком заковыристыми программами. Но компьютеру можно хотя бы апгрейд сделать, а человеку ведь не сделаешь ничего подобного. Да ещё социум давит со всех сторон, избыточная информация вносит путаницу, мусорные мемы как попало мутируют – я не удивлюсь, если в такой обстановке скоро всё человечество съедет с катушек.

Семидядькин в ответ на упомянутую тираду не нашёл убедительных возражений. Лишь потряс рыжей шевелюрой и выдавил недоверчиво-осуждающе:

– Ну, дык… мало ли что бывает. Я в масштабах всего человечества не ответчик. Главное – чтобы у нас с тобой всё вернулось к прежним кондициям и жизнь продолжилась как ни в чём не бывало. Точнее, как будто ничего не было: ни горошин у тебя в носу, ни гранаты у меня в руке… и автомата на шее, само собой… Однако с катушек съезжать – это дело дурное, не надо.

– А чтобы не съезжать, нам в сложившейся ситуации следовало бы придерживаться солипсизма и признать собственное сознание в качестве единственной твёрдой реальности. Или вообще начисто забыть друг о друге. Чтобы каждый смог представить себя Больцмановским мозгом.

– Знаешь, браток, мне и собственного мозга пока хватает, – заметил Семидядькин. – На хрена бы я стал представлять себя ещё кем-то?

– Не кем-то, а чем-то, – пояснил студент. – Больцмановский мозг – это гипотетический объект, который возникнет в результате флуктуаций вакуума после того, как во Вселенной выгорят все звёзды и ничего не останется, даже света. Такой мозг будет существовать сам по себе, в полном одиночестве, и беспокоиться ему окажется не о чем.

– Хм, ёпт, нда-а-а…

После этой реплики второй помощник младшего менеджера помолчал, собираясь с мыслями. Затем поинтересовался:

– Ты, наверное, из тех, кто каждый день составляет список дел на ближайшее время? А?

– Почему только на ближайшее? – удивился студент. – Я всегда по возможности стараюсь заранее выстраивать порядок своих действий. Ну, конечно, в соответствии с мерой их важности. А ты разве не так поступаешь?

– Я – не так.

– А как?

– Да никак… Я ведь не Больцмановский мозг.

– По какому же принципу ты живёшь?

– А по такому, как медведь с кольцом в губе.

– Не понял.

– Ну, это соответственно поговорке: мол, неохотлив медведь плясать, да как не запляшешь, когда губу теребят.

– А-а-а, понятно.

На том их разговор истощился, и минут пять Пётр Калькин и Тимофей Семидядькин продолжали двигаться в пасмурном безмолвии, с окаменело-сосредоточенными лицами, подобные двум истовым прозелитам неизъяснённого верования, вышагивающим по жидко одушевлённому краю мироздания.

Оба понимали: в подобных ситуациях лучше всего не думать ни о чём конкретном. Но в том-то и дело, что данный рецепт несовместим с реальностью, ибо человеческая мысль никогда не стоит на месте, даже во сне или в наркотическом бреду. Хотя сложившиеся обстоятельства недалеко отклонялись от разновозможных бредовых конфигураций.

Как бы то ни было, Калькину и Семидядькину не хотелось реагировать ни на что. Оттого, не встречая почти никого на своём пути, оба принимали это как положительный факт. Правда, они миновали странного мужика, который сидел на скамейке и, шевеля губами, читал газету «Довольная Кубань». Странность выражалась в том, что мужик то и дело принимался ржать как полоумный. Студент и второй помощник младшего менеджера удивлённо покосились на читателя газеты, а тот не обратил на них ни малейшего внимания… Это был кладбищенский сторож Ираклий Лошадиди. Он ради посильных гонораров сочинял садистские куплеты, которые регулярно публиковались на последней – юмористической – полосе газеты под рубрикой «страшилки». Теперь он держал в руках свежий номер «Довольной Кубани» и наслаждался плодами собственного творчества:

Скачет по полю коза –

по рогам текут глаза.

Чьи – какая разница:

больше не подразнится!

Муха уселась на лысину папе.

Петя за ней наблюдал с топором…

Был бы отец в металлической шляпе –

дело бы кончилось, может, добром.

Циркулярную пилу

плотник взялся починить…

Вон, ползёт он по селу –

ноги некому пришить.

После очередной порции духовной пищи, состоявшей из двух-трёх стишков, Лошадиди не выдерживал мощи собственного таланта и разражался хохотом, мотыляя головой и брызжа слюной на газету. Но затем брал себя в руки и – поперхивая, всхрюкивая и пуская носом пузыри от удовольствия – возвращался к печатным строкам:

Крысу-мутанта вывел профессор.

Крыса на улице – жуткий агрессор:

подпрыгнув, прохожему вцепится в нос –

профессор доволен, смеётся до слёз!

Мальчик по кладбищу тихо ползёт,

Глиной залеплен оскаленный рот.

Маме и папе он хочет сказать:

«Больше не буду с гранатой играть!»

Бабка, рухнув на паркет,

выпучила зубы:

прищемил ей дверью дед

половые губы!

Последняя страшилка особенно легла на душу автору, и он снова разразился гомерическим хохотом, прерывисто выкрикивая:

– Половые губы, ха-ха-ха! Нет, ну надо же: прищемить дверью, ха-ха-ха! Вот ведь как выдал-то я! Половые губы, и как это мне только придумать учудилось! Ой, не могу! Представить только! Выдал так выдал! Молодец какой, аха-ха-ха!

Миновав странного незнакомца, Пётр Калькин и Тимофей Семидядькин долго ещё слышали раздававшийся у них за спинами восторженный хохот, которого они так и не смогли постичь.

***

– Половые губы… – озадаченно пробормотал студент. – Что в них можно найти смешного? Обыкновенная часть организма, не хуже языка или колена.

– Печатают в газетах разную лабудню, – предположил второй помощник младшего менеджера. – А слабые умом люди из-за этого окончательно съезжают в психиатрию.

– У нас более весомая причина съехать, но мы же держимся в рамках.

– Значит, у нас нервы крепче. И мозговое устройство надёжнее.

– Пожалуй, что так.

– Точно тебе говорю.

– А если взглянуть на нас со стороны? Представь, что люди могут подумать.

– Мало ли какую ерунду они могут подумать, это не наша проблема. Главное, что мы сами помним о своей нормальности. Надо и дальше стараться о ней не забывать.

– Да я-то уж стараюсь.

– Вот и продолжай.

– Трудно это.

– Ничего. Мне тоже нелегко, но я креплюсь.

– Ну да, деваться-то всё равно некуда.

– Вот именно.

Высказавшись таким образом, они снова замолчали.

Тимофей Семидядькин вернулся к переживаниям о гранате Ф-1 и к твёрдой линии свободолюбия и бескомпромиссности. А в голове у Петра Калькина воцарилась куда более неоднозначная атмосфера. Он распылялся сознанием среди сложностей и сумбура, перебирал интенции, заменяя одну на другую, порой уклонялся в онтологическую плоскость и тщетно пытался соразмерить с ней собственную персону, после чего одёргивал себя и ненадолго возвращался к насущному вектору, дабы вскоре опять отклониться от него. В общем, ничего существенного и мало-мальски конструктивного: сплошной пустопорожний трепет мозгового вещества, и только.

А затем Калькин и Семидядькин увидели впереди белокурую девушку средних лет, медленно шагавшую на широко расставленных пёстрых ногах.