III

Вот уже неделю я коротаю свои дни и ночи в тюремной камере. Меня обвиняют в убийстве, которого я не совершал. В убийстве проклятого Носова, нарочно покончившего с собой на моем дачном участке. Это бы еще полбеды, а самое ужасное в том, что Носовым теперь называют именно меня! А Устином Уткиным считают как раз его, гнусного самоубийцу… Ну то есть кто так считает? Один только следователь, который ведет мое дело. Но он полный идиот.

А еще Алла… Алла зачем-то поддакивает этому идиоту-следователю. Более того – именно она-то и внушила ему эту версию: про то, что я Носов и убийца Уткина.

Еще пару дней назад я был твердо уверен, что Алла решила жестоко меня разыграть, можно сказать, наказать. Может, она и правда подумала, что я убил Носова, не знаю. Однако теперь я понимаю, что заднего хода она уже не даст. Да и как это теперь будет выглядеть? Ее же саму придется сажать за дачу ложных показаний. Так что надо, видимо, смириться с мыслью, что Алла решила меня уничтожить. Вот только за что? Не понимаю. Сколько ни думаю об этом, все-таки ничего не понимаю. Неужели из-за треклятого Носова? Но это же нонсенс. Допустим, она почему-либо уверилась, что я действительно убил этого несчастного, а затем закопал. Я бы даже понял, если б она донесла на меня именно в таком контексте: мой гражданский муженек, дескать, спятил и укокошил нашего бывшего товарища. Но к чему эта белиберда с присвоением мне личности Носова? Неужели она не понимает, чем рискует? Ведь эту чушь можно разоблачить в два счета!

Вернее, это я так думал, что ее показания легко опровергнуть. Теперь уже сомневаюсь. Будь я на воле, этот вопрос был бы давно снят, решен. Окажись я на воле хоть на денек, даже на час! Но пока меня считают убийцей, это невозможно. Как я был бы счастлив, если бы мне сейчас требовалось доказать только одно: что не я убил Носова, а он сам застрелился. И что я виновен в одном – в абсолютно безрассудном, как теперь уже окончательно ясно, утаивании этого факта и закапывании трупа. Но нет, этого вопроса мне не хочется даже касаться, покуда меня принимают за Носова. Уже который день мне приходится из кожи вон лезть, чтобы доказать, что я – Уткин. И ничего, ничего, ничего не выходит.

Вот когда я по-настоящему пожалел, что остался без родных. И что столько лет считал самым родным своим человеком Аллу, которая в итоге поступила со мной так, как нельзя поступить и с худшим врагом, а не то что с другом, любовником, сожителем и режиссером.

Даже не знаю, чего я ожидал меньше: того, что мне когда-нибудь придется доказывать свою истинную личность, или того, что меня предаст Алла. Любое из вышеперечисленного еще недавно показалось бы мне абсолютно безумным. А сейчас со мной произошло и то и другое. Я как будто в романе Кафки оказался.

Из-за полнейшей абсурдности происходящего я даже не могу как следует собраться с мыслями. И на допросах вечно говорю не то, что надо. Впрочем, моего горе-следователя, кажется, никакими доводами ни в чем не убедишь.

А тут он еще психиатра хочет ко мне направить. Я сначала отбрыкивался, но теперь думаю: может, оно и к лучшему? Если этот психиатр окажется хоть немного более вменяемым, чем следователь, у меня еще остается шанс на то, что все образуется.

Я уже даже согласен быть обвиненным в убийстве Носова – вот до чего дошел. Главное, что Носова, а не самого себя. Умереть (или навеки поселиться в тюрьме, что еще хуже) за ложное убийство себя – это, как я теперь ясно вижу, самое кошмарное, что только с кем-либо может случиться.

Если следователь мне завтра скажет: «Уткин, вы обвиняетесь в убийстве Носова», – я его просто расцелую. Но продолжать «быть Носовым» (да еще, возможно, и умереть в этом качестве) – от такого увольте. Готов на все и согласен на все, лишь бы этот абсурд закончился.

Сегодня с утра я уже морально готовился к встрече с психиатром, но пришлось вновь беседовать с дураком-следователем. Он, видите ли, вознамерился «дать мне еще один шанс». Из самых, конечно, благородных побуждений, истукан чертов.

– Ну-с, Носов, – вновь начал он свою постылую шарманку. Впрочем, тут же сделал выразительную паузу. Кажется, ждал, что я привычно стану возражать против называния меня этой мерзкой фамилией.

Но я уже устал это делать – и промолчал. Следователь расценил мое безмолвие по-своему.

– Ага, – обрадованно констатировал он, потирая ладони. – Вспомнили все-таки?

– Что вспомнил? – угрюмо промычал я.

– Свою настоящую фамилию.

– Я ее и не забывал.

– И как же вас зовут?

Нет, он явно издевается.

– Ут-кин, – по складам отчеканил я.

– Та-ак, – протянул следователь. Глупая ухмылка тотчас слетела с его лица. – Стало быть, ничуть не одумались? Продолжаете стоять на своем?

– А зачем мне отступаться? – пожал я плечами. – Тем более не от чего-то, а от правды.

– Ну что ж, ваше право, – сквозь зубы процедил следователь. – Право, а не правда! – подчеркнул он. – Ваше право – лгать. Только это, как я уже говорил…

– Послушайте меня, – устало перебил я. – Не я лгу – а меня оболгали. Почему вы не можете этого допустить? Почему считаете, что лгу именно я?!

– Вы на кого намекаете? – сухо спросил следователь.

– Известно на кого – на гражданку Лавандову.

– Ну хватит, Носов, – поморщился он. – И как у вас только совести хватает?.. Алла Лавандова – известная актриса, заслуженная артистка РСФСР. Вы рядом с ней – просто никто.

«Знал бы ты, – с горечью подумал я, – что она исключительно благодаря мне получила это звание. Вот без меня она действительно была бы никто».

А вслух сказал:

– Гражданин следователь, а вот мне всегда казалось, что у нас все люди равны. И что в таких делах, как преступления, тем более никому не должны застить глаза чьи-то там звания и заслуги…

– Вы меня учить вздумали? – со злостью прошипело мне это должностное (но такое неумное) лицо. – И перестаньте-ка глумиться над нашими порядками. А не то…

– Что – еще и антисоветскую агитацию хотите мне пришить? – окончательно разозлился я.

– Носов, вы просто шут гороховый, – покачал головой следователь. – В общем, с вами все ясно, – махнул он на меня рукой. – Думаю, больше мы не увидимся.

Этого я совсем не ожидал.

– Как? – воскликнул я. – Что – следствие уже закончено?

– Приходится заканчивать, – развел руками следователь. – Из вас же ни одного толкового слова не вытянешь.

– И поэтому, значит, вы сами решили все вот это придумать? – бросил я гневный взгляд на свое, по-видимому, дело, лежавшее перед ним на столе.

– Мы здесь ничего не придумываем, – уже даже не повышая голоса, возразил следователь. – Основываемся только на фактах и показаниях. Ваши показания, как вы сами понимаете, в расчет принимать не приходится…

– А показания Лавандовой, значит, приходится? – выкрикнул я.

– А как же! – с еще более ледяным спокойствием ответил мне следователь. – Вы вообще знаете что-нибудь о том, как ведется следствие? Проводится сбор улик, опрашиваются свидетели…

– Улики могут подбросить, – тоже стараясь говорить спокойно, вставил я. – А свидетели могут врать.

– Могут, – неожиданно согласился следователь. – Но тут всегда возникает вопрос: зачем? Если Алла Лавандова, по-вашему, дает ложные показания, то какую выгоду она этим преследует?

Тут я призадумался. Словно и не ожидал, что мне – именно мне – придется отвечать на этот вопрос. Но ведь не на этого же горе-следопыта здесь рассчитывать.

– Этого я пока сам не понимаю, – с неохотой, но все-таки сознался я.

– Вот видите, – вновь возликовал следователь. – Не понимаете… Вернее сказать – вы просто даже не можете этого придумать. То есть того, зачем бы Алла Лавандова стала называть вас чужой фамилией.

– Хорошо, хорошо, – закивал я. – Мне вы не верите – ей верите. Но если кто-то еще опознает меня как Уткина, что вы тогда скажете?

– Смотря кто именно опознает, – вздохнул следователь и посмотрел на меня с таким видом, будто хотел сказать: «как вы мне надоели».

– Да кто угодно, – заволновался я, – кто угодно опознает меня как Уткина.

– Это не ответ, – покачал головой следователь. – И вспомните-ка: еще несколько дней назад вы сами указали именно на артистку Лавандову как на того человека, который сможет вас опознать. А она назвала вас Носовым.

– Гражданин следователь! Ну подумайте сами: зачем бы я так стал настаивать на том, чтоб меня опознала Лавандова? Для меня оказалось полной неожиданностью то, что она назвала меня Носовым!

– А я расценил это так, – строгим тоном возразил следователь, – что вы просто решили дополнительно поглумиться над бедной женщиной. Сначала убили ее… скажем так, мужа, а потом еще и устроили весь этот цирк.

– Да зачем мне устраивать цирк?! – взорвался я.

– Да затем, – повысил голос и следователь, – что таким образом вы мстите всему миру. Ваша жизнь не удалась, вы поняли, что она кончена, – и вот нашли своего бывшего однокашника, который очень преуспел, и убили его! Поступили, одним словом, как подлец и Герострат^[1].

– Я не сомневаюсь, что вы еще будете горячо извиняться передо мной за все эти слова, – с горечью сказал я.

– А я не сомневаюсь, что вам дадут высшую меру, – парировал следователь. – Чья, думаете, возьмет? Ваша? Как бы не так!

– Вызовите другого свидетеля, – предельно серьезно попросил я. – Я Уткин, и меня может опознать любой – любой из тех, кого я знаю, с кем работаю.

– Вы давно уже нигде не работаете, Носов, – поморщился следователь.

– Вызовите, – настойчиво повторил я. – Вызовите кого-нибудь из моих знакомых. Как вы можете отказывать мне в этой просьбе?

– Зачем я буду беспокоить людей! – фыркнул следователь. – Я ведь заранее знаю, что вы попросту продолжаете свой балаган.

– Одного свидетеля! – уже натуральным образом стал умолять я. – Одного! И все ваше следствие относительно меня немедленно рассыплется. Я понимаю, вам этого не хочется…

– Ну хватит, – поморщился мой невразумительный визави. – Вы что – на слабо меня собрались взять?

– Я прошу дать мне еще один шанс подтвердить мою личность, – сквозь зубы протянул я, боясь, что сейчас зарыдаю.

– Э-эх, – произнес следователь. – Вот говорили мне, что я слишком мягкотелый для этой работы… Ладно, Носов, будь по-вашему. Вызову для вас еще одного человека, чтобы он вас опознал. Проведем эту бессмысленную процедуру, а потом пеняйте на себя. Дело будет закрыто… Хотя я на вашем месте прямо сейчас во всем сознался бы и раскаялся. Подумайте, Носов, ведь на кону ваша жизнь!

– Значит, одного последнего свидетеля, – прошептал я, не слушая его последних смехотворных призывов. – Только одного? – вскинул я на следователя тревожные глаза. После предательства Аллы я уже начал сомневаться, могу ли вообще хоть кому-то доверять в своей жизни.

– Одного, – отрезал следователь. – Я уже вижу, вам только дай волю…

– Хорошо-хорошо, одного, – скрепя сердце согласился я.

А сам принялся судорожно размышлять. Кто же именно станет этим «одним»? Кого мне назвать? Кого?..

Уж конечно, не Лунгина и не Нусинова… Может, Гребнева? Гм, ну а почему именно из сценаристов?.. Да потому, что коллег-режиссеров точно не стоит звать. Мало ли что они наплетут про меня. Никому из них нельзя доверять. Сценаристы – другое дело. Они ради того, чтобы их побрехушки пошли в дело, удавятся. Вообще паршивый, конечно, народ сценаристы, ну их… Актеры? Тоже ненадежные. Если даже Алла… Впрочем, о ней я теперь и думать не хочу.

Конечно, хорошо было бы позвать сразу директора. Сизова. Если б он опознал, меня бы, думаю, немедленно выпустили. Но Сизов меня не переносит. Если он увидит меня в тюрьме, то никогда этого не забудет. И это станет для него отличным поводом выжить меня из кино.

Так кого же, кого же? Разве что… Ну да, конечно! Фигуркина. Кого же еще? Уж от него-то точно не следует ждать никаких вывертов. По той простой причине, что ему самому чрезвычайно выгодно, чтобы я оставался Уткиным, оставался на воле и работал с ним на одной студии. Он же без меня ни одного фильма не в состоянии нормально закончить. Только благодаря моему дару виртуозного монтажера из того барахла, которое он снимает, получается вылеплять хоть сколько-нибудь сносную продукцию.

Окончательно утвердившись в верности найденного решения, я с триумфом обратился к следователю:

– Фигуркин!

– Что-что? – поднял он на меня глаза от протокола, который сейчас заполнял.

– Вызовите режиссера Фигуркина, – мой голос наконец зазвучал громко и ясно. – Это мой коллега с «Мосфильма». И тогда вы убедитесь, кто я на самом деле.

– Ну-ну, – скептически отозвался следователь. – Значит, Фигуркин? – переспросил он и записал фамилию на бумажке. – Ладно, придется побеспокоить товарища Фигуркина. Но уж потом, Носов, даже не заикайтесь ни о каких дальнейших опознаниях.

– Не беспокойтесь, – самоуверенно улыбнулся я, даже не реагируя на «Носова». – Не заикнусь.

– Вы обещали, – следователь направил на меня указательный палец и выразительно посмотрел мне в глаза.

Следующим утром меня разбудило привычное громыхание. Открывали мою камеру.

– Идемте, – как всегда, сказал мне молодой… кто он там, старшина, или пес его знает.

Я как никогда с радостью поднялся с нар и, заложив руки за спину, вышел из камеры.

«Идем! Идем! – стучало у меня в голове. – Идем на опознание! Сейчас меня наконец назовут тем, кем я действительно являюсь! И уже никто больше и никогда не посмеет опровергать этот факт!»

Войдя в до боли знакомый следовательский кабинет, я тотчас узнал того второго, кто там находился:

– Фигуркин!

– Устин, – приподнялся мне навстречу нелепый увалень. Никогда я не был так рад его видеть, как сегодня.

– Как-как вы сказали? – опешил следователь. – Как вы назвали подследственного?

– Устин, – повторил Фигуркин.

Следователь от изумления тоже встал.

– То есть… как это? – растерянно произнес он, во все глаза глядя на Фигуркина.

– Да вот так: Устин, – в третий раз назвал меня моим именем драгоценный недотепа. – Устин Уткин.

У следователя даже рот открылся от изумления – и, как видно, пропал дар речи. Он еще долго стоял на месте, вертя головой: с Фигуркина на меня – и обратно. Я испытывал неизъяснимое блаженство при виде этой картины.

А затем я проснулся.

Увы, сон не оказался вещим. Мне приснилось то, что должно было произойти в реальности. Но я, по-видимому, попал в какой-то ночной кошмар, от которого все никак не могу пробудиться.

В общем, произошло следующее. Следователь действительно вызвал Фигуркина, но тот пришел не утром, как мне снилось, а лишь после обеда. Тем не менее в кабинет к следователю я, как и во сне, вошел с полной уверенностью в том, что сейчас выяснится моя личность – и мое дело примет совсем другой оборот. Опять же, точь-в-точь как во сне, я сразу узнал Фигуркина. Он даже сидел на том самом месте, что и в моем сне.

Но совпадения на этом закончились. Как только Фигуркин увидел, в свою очередь, меня, он тут же отвел глаза. В моем мозгу моментально мелькнула мысль, что это не предвещает ничего хорошего.

– Товарищ Фигуркин, – обратился следователь к моему калечному (в творческом плане) коллеге. – Посмотрите внимательно на подследственного. Вы его узнаете?

Фигуркин бросил на меня короткий несмелый взгляд, тут же снова отвел глаза – и перевел их на следователя:

– Узнаю.

Мое сердце забилось сильнее. Сейчас, сейчас он скажет, кто я на самом деле. А глаза он отводит понятно почему. Думает, что я убийца. Ха-ха.

– Так кто же этот гражданин? – небрежно кивнул следователь в мою сторону.

– Это гражданин… – начал Фигуркин и сглотнул: – Гражданин Носов, – еле слышно прошептал он.

– Что?! – напротив, заорал я. – Фридрих, опомнись! Что ты несешь?

– Тихо, Носов! – Следователь стукнул кулаком по столу. – Все, опознание произведено. И я вам этого не забуду, учтите. Вы последовательно пытаетесь превратить следствие в фарс! Но на этом хватит!

– Нет, это не я устраиваю фарс! – со злостью парировал я. – Это вас водят за нос, как вы не поймете… Я не знаю, что Алла наговорила этому идиоту, – ненавидящим взглядом посмотрел я на Фигуркина, – но только он, как и она, нагло лжет вам в глаза! А вы и верите!

– Молчать! – вне себя от ярости крикнул следователь. Я еще никогда не видел его таким. – Товарищ Фигуркин, – совсем другим тоном обратился он к подлецу, – я приношу вам свои извинения за беспокойство и за то, что вам пришлось выслушать эти оскорбления… Наш подследственный, видите ли… Скажите, вы же с ним вместе учились?

– Да, – кивнул Фигуркин. На этот раз его голос зазвучал увереннее, поскольку в данном случае он сказал правду.

– И что – во время учебы он был такой же?

– Он был… – снова замямлил Фигуркин. – Извините, я не помню, – в конце концов с виноватым видом развел он руками.

– Впрочем, это уже неважно, – махнул следователь рукой. – Сейчас уведут нашего постыдного циркача, – он, сморщившись, посмотрел на меня, – и вы тоже сможете идти.

В дверях появился старшина, и я встал со стула.

– Фигуркин, я тебе этого никогда не прощу, – прошипел я напоследок.

Эта сволочь снова отвернулась, а следователь опять фыркнул:

– Замолчите вы уже, Носов… Вы бы знали, как я рад, что больше вас не увижу, – добавил он с явным облегчением.

Пока я шел до своей камеры, то вроде бы еще не понимал, что случилось. Но лишь только за мной заперли дверь, я ощутил такой ужас, который не испытывал еще никогда в жизни. Я и представить себе не мог, что хоть с кем-то могут поступить так, как поступили со мной. А уж то, что так поступят не с кем-нибудь, а именно со мной, доселе не могло привидеться мне даже в гриппозной горячке…

Морально я уже готовился к суду. Может, там наконец все выяснится? Ведь кто-то из моих знакомых должен прийти на суд. Кто-то кроме Аллы и Фигуркина…