Неделя прошла быстро, но вердикт оказался убийственным для начинающего автора. Рязанов в те годы умело подражал Пушкину, Лермонтову, Надсону, но только этим его поэтические способности и ограничивались. Константин Симонов без обиняков сказал Рязанову, что его рифмованные опусы – не более чем версификаторство и что настоящий поэт должен искать свой голос, а не копировать чужие. Эльдар вовсе не был уничтожен таким отзывом: Симонов высказал все это столь корректно и доброжелательно, что начинающий стихотворец не почувствовал ни малейшей обиды. Он даже был скорее благодарен Симонову, чем разочарован его словами.

Между тем амбиции Рязанова оставались прежними: он страстно мечтал стать автором не только стихов, но и прозы – конечно, мужественной и героической, а-ля Джек Лондон. А сделаться «советским Лондоном», как казалось Элику, можно только одним способом – для начала проплавать несколько лет по морям и океанам и уже потом заняться сочинительством.

Для того чтобы немедленно приступить к осуществлению своей цели и подать документы в Одесское мореходное училище, Рязанову предстояло еще закончить школу. Дожидаться, когда это произойдет естественным путем, Элику было невмоготу (терпение никогда не было сильной стороной рязановского характера) – и по окончании девятого класса он решает сдать экзамены за десятый экстерном. В то время так поступали многие из тех, кому не терпелось как можно раньше поступить в вуз или устроиться на работу. Но добиться положительного результата удавалось единицам: условия были строги и беспощадны. Требовалось в кратчайшие сроки сдать шестнадцать экзаменов без права пересдачи любого из них. Получение первой же двойки отрезáло все пути для девятиклассника, которому не терпелось распрощаться со школой, и заставляло его провести за партой еще один год.

Отличительной чертой Рязанова на протяжении всей жизни – и прежде всего в юные годы – была феноменальная память. Поэтому все шестнадцать экзаменов он сдал без особого труда, пускай половину из них за счет чистой бездумной зубрежки.

В Одесское мореходное были отправлены документы, но ответа оттуда не было. В конце концов стало ясно, что в этом году Рязанов туда не поступит и ему надо сдавать экзамены в какой-нибудь московский вуз. «Перебьюсь где-нибудь годик, но уж на следующий год обязательно отправлюсь в Одессу», – решил Эльдар.

Где именно «перебиваться», Рязанову было практически все равно. Однажды он случайно встретил на улице своего знакомого, вместе с которым сдавал экзамены экстерном и для которого это мероприятие тоже увенчалось успехом.

– Куда поступаешь? – спросил Элика приятель.

Тот пожал плечами.

– Я сейчас еду во ВГИК, – сообщил приятель. – Хочешь со мной?

– ВГИК? – растерянно переспросил Рязанов, первый раз в жизни слыша эту аббревиатуру.

– Ну Институт кинематографии! – воскликнул знакомый. – Неужели не знаешь? Там несколько факультетов, я хочу пойти на экономический. Буду организатором кинопроизводства.

Рязанов в те годы не особенно интересовался кинематографом, но на авось решил попытать счастья именно в этом институте. Оказалось, что во ВГИКе помимо экономического имеются также операторский, художественный, актерский и режиссерский факультеты. Организация производства заведомо казалась Рязанову слишком скучной деятельностью. Желающие стать операторами должны были принести на экзамен свои фотоработы, которых у Эльдара не было. Также Элик не умел рисовать, а посему и художественный факультет ему не подходил. Опытом участия в самодеятельности и вообще склонностями к лицедейству Рязанов тоже не мог похвастаться. Значит, отпадало и поступление на актерский.

Оставался лишь режиссерский факультет, где требовалось всего лишь предъявить свои литературные опыты. А дома у Рязанова как раз целая тетрадь стихов, хоть и подражательских, но все-таки не совершенно бездарных.

Дальнейшая судьба Эльдара Рязанова решилась, таким образом, внезапно, случайно и в мгновение ока. Вскоре он уже первым приступом штурмовал стены ВГИКа, старательно сочиняя рецензию на довоенный фильм Александра Зархи и Иосифа Хейфица «Депутат Балтики». За нее он получил тройку, но этого было достаточно для допуска ко второму туру. Там абитуриентам было предложено выбрать несколько записей из рассказа Чехова «Жалобная книга» и охарактеризовать людей, которые эти записи оставили. Рязанов вновь обратился к своему дару подражательства – и написал три прозаических фрагмента «под Чехова». За эту работу он уже получил «отлично».

Последним и главным экзаменом было собеседование, на котором, как пугали друг друга поступающие, могли «спросить что угодно – и попробуй не ответь». Ходил слух, что почти всем кандидатам в кинорежиссеры задают вопросы о живописи – и тот, кто в ней не разбирается, немедленно «засыпется». Рязанов прислушался к этим прогнозам – и впервые в жизни отправился в картинную галерею. В Третьяковке была выставка Репина, которую Эльдар добросовестно осмотрел.

Один из первых вопросов среди тех, которые на собеседовании задал Рязанову знаменитый ленинградский режиссер Григорий Козинцев (именно он набирал в этом году курс), был такой:

– Сколько человек изображено на картине Репина «Не ждали»?

«Какое спасительное совпадение!» – подумал Рязанов, напряг память и уверенно ответил:

– Шесть.

На самом деле там было семь человек – смутно обозначенную на заднем плане фигуру, выглядывающую из-за двери, Рязанов упустил из виду.

Еще раньше Козинцев спросил Элика, что тот читал. Рязанов нахально ответил, что для своего возраста он читал довольно много. В комиссии засмеялись.

Затем абитуриенту было предложено прослушать музыкальный фрагмент и описать свои впечатления. В бессловесной музыке Эльдар тогда не разбирался – и прослушанная композиция не вызвала в нем ни мыслей, ни чувств. Но он вяло пробубнил что-то про море и блуждающий по нему корабль: такую, мол, картину навеяла мне эта мелодия.

Напоследок Козинцев с кислым видом предложил Рязанову на ходу сочинить рассказ, который заканчивался бы фразой «Который час?».

– Смешной рассказ? – уточнил Эльдар.

– Какой хотите. Не важно.

Элик вспомнил собственный подъезд и квартиру на пятом этаже и сымпровизировал следующее: «Вот по обшарпанной лестнице на пятый этаж бредет усталый почтальон. Лифт не работает – война. Почтальон поднимается. Он запыхался. Он уже немолод. Он позвонил в дверь. Из квартиры вышел старик. Почтальон вручил ему письмо. Старик посмотрел на конверт: на обратном адресе значилась полевая почта его сына. Но адрес был написан чужой рукой. Старик взял письмо и вернулся в комнату. В комнате сидела старуха. Он сказал:

– Письмо пришло!

Старик вскрыл конверт и прочитал, что их сын погиб смертью героя. Старик выронил из рук листок бумаги и спросил:

– Который час?..»

После этого Рязанова приняли, хотя и условно. Это означало, что, если он никак не проявит себя в первом семестре и не сможет как следует сдать первую сессию, его отчислят. Иными словами, Рязанов изначально стал считаться одним из наиболее вероятных кандидатов на скорое выдворение из института. Но принятие в институт, пусть даже с такой оговоркой, все равно необычайно воодушевило Элика. То была уже вторая значимая победа в его жизни после сдачи экстерном выпускных школьных экзаменов.

В дальнейшей творческой деятельности Рязанову предстоит одержать десятки громких побед, но пока он об этом еще не думает. В начале осени 1944-го все мысли шестнадцатилетнего вгиковского первокурсника по-прежнему – о морских путешествиях. Однако очень скоро планы и мечты Эльдара кардинально изменятся, и на всю оставшуюся жизнь его пленит десятая муза.

В один год с Рязановым на режиссерский факультет ВГИКа поступил Василий Васильевич Катанян – сын известного литературоведа и пасынок еще более знаменитой Лили Брик. Катанян станет лучшим другом Эльдара Рязанова на всю жизнь, получит известность как режиссер-документалист, а в постсоветское время прославится и как автор биографических книг. Катанян постоянно вел любопытнейший дневник, опубликованный уже после его смерти, в 2001 году, под названием «Лоскутное одеяло». Благодаря начальным страницам этой книги у нас есть возможность зримо представить, как именно, в какой обстановке учился Рязанов, как проводили время, о чем говорили он и его сокурсники. Краткие характеристики всем им Вася Катанян дал в своем дневнике уже в самые первые дни учебы:

«Стасик Ростоцкий, фронтовик, с протезом ноги. Красивый интеллигентный парень, улыбчатый, но серьезный. Говорит бесконечные монологи и не слушает собеседника. Знаком с Эйзенштейном.

Виллен (Виля) Азаров, симпатичный, знает немецкий (в детстве жил в Германии) и множество голливудских фильмов, и кто где играет, словно они его родственники.

Веня Дорман. Любит шутить, его отец композитор, он написал “На карнавале музыка и краски…”, что исполняет Изабелла Юрьева. Оказывается, я Веню видел еще в 1942 году в Омском цирке, он выступал мальчиком-феноменом: ему говорили помножить 457 399 на 512 073 и он тут же отвечал – сколько. Я его узнал, он мало изменился, так как очень курчавый.

Галя Лебедева – восторженная дура.

Вася Левин – огромный блондин-хохотун, часто причмокивает, прежде чем сказать что-либо.

Зоя Фомина – уже училась в каком-то институте, но потом перешла во ВГИК. И веселая, и серьезная, и умная. Аккуратная и дисциплинированная, но в то же время компанейская.

Галя Минайченкова. Странно смеется, симпатичная, выбрали ее старостой, у всех стреляет папиросы, говорит: “Не будь жмотом (вместо ‛пожалуйста’), дай закурить”. Покрывает нас при прогулах.

Эльдар Рязанов. Самый юный из нас. Смешливый, компанейский. Феноменальная память, стихи запоминает с ходу. Тоже стал говорить: “Не будь жмотом”.

Ира Чистякова. Интеллектуалка, любит формулировать. Когда смеется, то краснеет. С ней интересно разговаривать. Страшная судьба: отца ее зарезали, когда мама была беременна. А в начале августа 1945 года, когда Ира отдыхала, мама поехала ее навестить в дом отдыха (о чем Ира не знала, а сестра была в отъезде), маму сбила машина, ее никто не хватился, и ее похоронили в общей могиле… Сейчас Ира живет с сестрой-калекой и старой нянькой.

Шемшурин. Очень молчаливый, а когда говорит, то неинтересно.

Марина Карповская. Красивая пышноволосая девушка. Звезд с неба не хватает, но прислушивается к умным ребятам.

Лятиф Сафаров. Азербайджанец из Баку. Веселый, темпераментный, со страшным акцентом. Очень подробно-многословный.

Лия Дербышева, уже окончила МЭИ. Серьезная, но иногда вдруг взрывается смехом. Стремительная, малоконтактная, из тех, про кого говорят “Шутки в сторону!”.

Лева Кулиджанов, его перевели к нам с другого курса. Так же плохо одет, как большинство из нас, но часто говорит о прошлой шикарной жизни, и я люблю его слушать.

Аркаша Ушаков. Деревенский. Видели его пару раз, все время говорит: “Уезжаю сено косить” или “Еду ставить избу”. Так оно или нет, но мы уважительно молчали.

Иосиф Ольшанский. Серьезный юноша, медлительный. Часто в пример приводит систему Станиславского, о которой никто из нас толком не знает. Мы его прозвали “Система”.

Валя Вирко. Случайная блатная девочка, очень элегантная. На сборищах может танцевать до упаду и говорить, пока не кончится слюна.

Наташа Соболева. Окончила педагогический, из Костромы. Очень толковая, серьезная. Держится особняком.

Вот таких нас набрали. Что-то с нами будет через шесть лет? Пока что все полны энтузиазма и готовы завоевать мировые экраны».

О самом Катаняне того периода Рязанов через много-много лет вспоминал так: «Вася был среди нас самым элегантным и самым остроумным. Элегантность его была прирожденной. Все мы в 1944—45 годах ходили черт-те в чем, в залатанных штанах и заштопанных рубашках. Но Вася, носивший обноски, как и остальные, выделялся франтовством: напялит на себя немыслимый берет или накинет какой-нибудь яркий шарф и прямая ему дорога на подиум – показывать моды нищих. Хотя слово “подиум” мы тогда не знали».

В другой своей книге, «Прикосновение к идолам», Катанян рассказывал о начальном периоде общения со знаменитым впоследствии другом: «В коридоре ВГИКа мы впервые встретились с Рязановым. Разговорились, чему-то засмеялись, закурили и стали друг друга пугать экзаменами. Я, как сейчас, вижу его – веселого, с подпрыгивающей походкой, худого-худого. Еще шла война, большинство абитуриентов выглядело сущими оборванцами. На Эльдаре была явно с чужого плеча гимнастерка, она была маловата, на локтях заштопана, а рукава были коротки. <…>

Мы как-то сразу подружились с Рязановым и стали бывать друг у друга дома. Он жил тогда на Смоленской, во дворе, высоко, без лифта. Там в коммуналке у них было две комнаты в разных концах коридора. Софья Михайловна всегда была гостеприимна, и, если садились за стол, то, несмотря на трудные карточные времена, всегда усаживали и меня. Она замечательно готовила, славилась своими беляшами (когда наступили времена полегче), а ее рецептом капустного пирога я пользуюсь до сих пор. Она была человек волевой, настойчивый, и мне кажется, что честолюбие Эльдар унаследовал от нее. Его отчим Лев Михайлович всегда был улыбчивый, доброжелательный и мудрый. Был еще маленький брат Мишка, которого часто оставляли на попечение Эльдара. Теперь это уже не Мишка, а доктор геологических наук.

Рязанов всегда учился легко, схватывая все на ходу, у него была феноменальная память, которую он сохранил по сей день. Он был круглый отличник, но единственный предмет, где Эльдар был хуже всех, – ритмика. Он никак не мог попасть в такт музыке, скоординировать движения – руками на три четверти, а ногами на две трети, кажется – и очень огорчался. Мой довод – “заставь это сделать самого Эйзенштейна, он тоже запутался бы, а вот смотри, какие картины снимает!” – его не утешал. И силой воли, которую ему не занимать стать, он воспитал в себе и слух, и чувство ритма, что сразу же проявилось в “Карнавальной ночи”».

Набравший курс Козинцев, однако, долгое время не видел в Эльдаре никаких талантов. Впрочем, Григорий Михайлович вообще был скептиком даже по отношению к работам большинства своих коллег – что уж говорить о студентах? Вечно занятый съемками в родном Ленинграде, Козинцев вырывался в Москву лишь два раза в год на пару недель. Тогда у его учеников отменялись все занятия и они целыми днями занимались с Козинцевым режиссурой. Его ассистенткой по этому предмету была Александра Хохлова – звезда немого кино и супруга Льва Кулешова, еще одного известного режиссера и вгиковского преподавателя.

С каждым следующим козинцевским занятием большинство его студентов чувствовали, что все сильнее разочаровывают Григория Михайловича. Из всего своего курса, набранного в 1944-м, Козинцев в те годы выделял разве что фронтовика Станислава Ростоцкого. К некоторым другим относился нейтрально, а вот «круглого отличника» Рязанова откровенно недолюбливал. Василий Катанян вспоминал: «Рязанов был среди нас самый молодой, непосредственный и искренний, увлекающийся, спонтанный, веселый и смешливый. Именно эти качества сильнее всего раздражали Козинцева в Эльдаре, и после второго курса (с завидной прозорливостью) он решил его отчислить».

Действительно, после того как Рязанов проучился во ВГИКе уже два года (к тому времени, разумеется, забыв и думать о карьере моряка), Козинцев сказал ему:

– Знаете, нам все-таки придется расстаться с вами.

– Почему же, Григорий Михайлович?! – не на шутку испугался Рязанов.

– Вы слишком молоды, Элик, – развел руками Козинцев.

– Григорий Михайлович, но ведь два года назад я был еще моложе – вы могли заметить это тогда!

Козинцева этот элементарный довод неожиданно убедил.

– А ведь и правда, – почесал он в затылке. – Ну ладно, черт с вами, учитесь!

Гораздо более теплые отношения установились у Рязанова с мировой знаменитостью Сергеем Эйзенштейном, который далеко не сразу появился во ВГИКе. После войны для Сергея Михайловича настали трудные времена – была запрещена вторая серия его фильма «Иван Грозный», а на съемки третьей (так в итоге и не поставленной) было наложено вето. Чтобы отвлечь великого коллегу от неприятностей (да и просто для того, чтобы отставленному режиссеру было на что жить), Козинцев пригласил его во ВГИК преподавать теорию режиссуры. И почти сразу создатель «Броненосца “Потемкин”» и «Александра Невского» обратил особое внимание на способного студента Рязанова.

«Когда Эйзенштейн стал читать нам лекции и вести практикумы у себя на дому, он сразу почувствовал незаурядность Эльдара и одарил его своим расположением, – писал Катанян. – Он привил ему любовь к книгам и на первых порах рекомендовал ему собирать монографии о художниках. В 1947 году мы были на практике на “Ленфильме” и, получив свою грошовую стипендию, тут же, голодные, все устремлялись в “Норд” за пирожными – но не Рязанов. С завистью глядя на нас, легкомысленных разгильдяев, он все же шел к букинистам, которых тогда было много на Невском».

Но все же основную часть свободного времени студент Рязанов проводил не с Эйзенштейном и не с букинистами, а с лучшим другом Васей Катаняном и со своей пассией Зоей Фоминой. И во ВГИКе, и долгое время после него эта троица была неразлучна.

«Часто у меня готовились к экзаменам, – вспоминал Василий Катанян, – занимались мы главным образом втроем с Эликом Рязановым (Эликом его зовут родные или близкие друзья) и Зоей Фоминой, его будущей женой – они поженились по окончании института. Обедать уезжал каждый к себе на другой конец города и возвращался – мы были настолько бедны, что часто не могли предложить друг другу даже чаю с хлебом. Так же бывало, когда занимались у них. Иногда у нас оставались ночевать из-за комендантского часа. Тогда я укладывался на рояле, под подушку подставляя пюпитр.