Д. И. Завалишин

Однокашником Даля был и будущий декабрист Д. И. Завалишин. Он будет осужден по I разряду и приговорен «в каторжную работу вечно». Николай I, проявив «милость», 22 августа 1826 года сократит срок каторги до 20 лет. Позднее длительность наказания уменьшат – сначала до 15 лет, затем – до 13 лет. По окончании каторги местом поселения Д. И. Завалишина определят Читу. После амнистии 1856 года декабрист останется жить в Сибири, будет заниматься общественной деятельностью и публицистикой. Он в своих статьях, публикуемых в «Морском сборнике» и «Вестнике промышленности», станет разоблачать злоупотребления местной власти, критиковать самого генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьёва-Амурского. Граф обидится и добьется высочайшего повеления о высылке Д. И. Завалишина из Читы в Казань. Что и будет исполнено 9 февраля 1863 года (это единственный случай в истории Российской империи, когда наказанием стала высылка из Сибири в Европу). Через полгода декабрист добьется разрешения на переезд в Москву. Здесь же свои годы закончит и наш герой.

Д. И. Завалишин

Автобиография В. И. Даля, продиктованная им в 1872 году, в том же году была напечатана в журнале «Русский архив», в № 11. На эту публикацию сразу же откликнулся Д. И. Завалишин. В газете «Московские ведомости» (№ 22) бывший кадет, в частности, написал:

«…он говорит, что был произведен в мичмана после трех кампаний в “Маркизовом море”, тогда как второй поход (в нем принимал участие и Д. И. Завалишин. – Е. Н.) он совершил вовсе не в “Маркизовом море”, а в Швецию и Данию, – поход не только самый замечательный из всех, бывших в Морском корпусе, но и составляющий одно из самых любимых воспоминаний Даля». Затем автор статьи объясняет, как появилось название «Маркизово море» – в честь маркиза де Траверзе, бывшего тогда морским министром. Д. И. Завалишин писал: «…по окончании Наполеоновских войн, когда потребовались огромные расходы на другие предметы, на военные поселения, на перестройку Петербурга, на поездки на конгрессы и пр., расходы на флот значительно сократили, в чем общая тогда молва обвиняла преимущественно угодливость тогдашнего морского министра, маркиза де Траверзе, который старался даже из самого обрезанного своего бюджета представлять еще экономию <…> Вот в это время гардемарины не имели другой практики, кроме похода на корпусных судах, которые, будучи плоскодонными (чтобы могли проходить в устье Невы), осуждены были плавать только между Петербургом и Кронштадтом, почему гардемарины с досады и прозвали это пространство “Маркизовым морем”, или еще более характерно: “Маркизовой лужей”».

Д. И. Завалишин, не только прошедший курс обучения в Морском кадетском корпусе, но и потом несколько лет преподававший в нем математику и астрономию, оставил воспоминания, в которых написал:

«В Морской корпус, хотя и “шляхетный”, требовавший доказательства столбового дворянства, поступали тогда, однако же, преимущественно дети дворянства мелкопоместного, где более, нежели у кого-либо, развиты были привычки и злоупотребления крепостного права и где маленький барич, находясь постоянно среди мальчишек дворни, привык ко всякого рода своевольной расправе с ними. Вот почему иной из старших воспитанников, в то же самое время как жаловался на телесное наказание, которому подвергся от офицера, нещадно избивал какого-нибудь младшего воспитанника, особенно новичка, за то, что тот худо вычистил ему сапоги или пуговицы (на куртке) или недостаточно сбегал туда, куда его посылали. Старший дежурный по корпусу, имевший надзор над кухней, хвастался, бывало, что он “обломал” свой тесак (знак дежурного) о старшего повара (даром что старшие повара были один 14-го, а другой даже 12-го класса <по Табели о рангах>) за то, что поймал его в воровстве провизии; но это делал он не для общего улучшения стола, а чтобы заставить этого же повара сделать из той же казенной провизии завтрак для него, дежурного, и его приятелей.

Грубость нравов выражалась вообще в пристрастии к дракам, и частным, и общим; редкий выпуск не мерился с другими в общей свалке на заднем дворе, и бывало всегда много “стариков” или чугунных, которые хвастались искусством озлоблять начальников и хвастались бесчувственностью к наказаниям, подвергаясь им иногда совершенно добровольно и безвинно, только из одного молодечества».

Далее бывший кадет написал о том, что сейчас принято называть «дедовщиной»:

«Право старших воспитанников требовать различных услуг от младших… не могло не подавать повода к большим злоупотреблениям и силы, и старшинства в Морском корпусе при смешении в ротах и в камерах всех возрастов, от выпускного гардемарина, бреющего уже усы, до новичка кадетчика, нередко не достигшего еще и 10-летнего возраста. Офицеры всеми мерами старались противодействовать этому, но имели мало успеха, потому что потерпевший никогда не смел жаловаться; он знал, что тогда его стали бы преследовать все старшие воспитанники».

В то же время мемуарист отметил:

«…в тогдашнее время нигде состав офицеров не был так хорош, как в Морском корпусе, и нигде вдобавок офицеры не были так соединены и единодушны. Этому содействовали в особенности два обстоятельства: общий стол у офицеров и обычай собираться на вечерний чай у старшего дежурного офицера. Картам не было тут места, а занимались исключительно беседой и, разумеется, прежде всего событиями в корпусе и вопросами, относящимися к нему в учебном и воспитательном отношении. Тут очень свободно и откровенно обсуждали действия всех, даже нередко в присутствии того, чьи действия разбирались. Всё несправедливое, бесполезное, особенно увлечение раздражением, беспристрастно разбиралось и осуждалось, и если, несмотря на это, многие, очень даже добрые по сердцу, употребляли телесное наказание, то единственно потому, что считали его в некоторых случаях необходимым и что это была общая система».

Рассказал Д. И. Завалишин и о трудностях, с которыми сталкивалась администрация корпуса при организации обучения:

«Устроить порядок в обучении стоило в то время в корпусе неимоверного труда: одних штатных воспитанников было тогда 700 человек; но по доброте директора было много и сверхштатных, содержавшихся за счет экономии от отпуска по праздникам. Кроме того, у иных офицеров жили их родственники, а у других, равно как у некоторых учителей, были еще пансионеры, которым дозволялось ходить в классы. Каждый из трех гардемаринских выпусков имел по четыре параллельных класса; число же учебных предметов в старшем выпуске доходило до двадцати. У кадет же в то время не было вполне определенных классов, и каждый воспитанник, смотря по успехам в каком-либо предмете, мог находиться по одному предмету с одними учениками, а по другому – с другими. <…> К этому должно прибавить, что… в то время ученье шло по восемь часов в сутки, от 8 часов утра до полудня, и от 2 до 6 после полудня; весной и осенью утренние часы были от 7 до 11».

Свою характеристику мемуарист дал директору корпуса:

«Скажем теперь и о директоре Петре Кондратьевиче Карцове, полном адмирале, члене Государственного Совета и сенаторе. В 80 лет, конечно, не от всякого человека можно требовать и ожидать внешней деятельности, но он был высоко честен и с глубоким желанием справедливости. Он много помогал родственникам, и притом дальним, а собственный стол его был так скуден, что он до назначения в сенаторы и получения вследствие этого прибавки жалованья не решался даже и по праздникам приглашать офицеров к себе на обед, потому что стол их был положительно лучше его стола. Ошибка его заключалась в том, что он, подобно многим другим лицам из начальствующих, думал, что родственники его, им облагодеянные, будут честно служить ему и пояснять ему справедливо всё то, чего он по летам своим не мог уже лично наблюдать и исследовать. Разумеется, иные употребляли во зло его доверие, представляя ему всякое дело сообразно со своими личными видами. Но если находился человек, решившийся представить дело на обсуждение ему самому и мог объяснить ему всё справедливо и с достаточными доказательствами, то Пётр Кондратьевич всегда решал дело по справедливости, несмотря ни на какое лицо и ни на какие посторонние отношения».

Поход на бриге «Феникс»

Обладая немецкой, от матери, аккуратностью и отцовским трудолюбием, Даль 1-й² в корпусе учился хорошо. Менее чем через год обучения, 10 июля 1816 года, был произведен в гардемарины. Затем, 25 февраля 1819 года, – в унтер-офицеры. По окончании обучения, 3 марта 1819 года, стал мичманом.

Нельзя не сказать если не о самом важном, то, наверняка, о самом примечательном событии в жизни нашего героя во время его обучения в корпусе: о походе на бриге «Феникс» в мае – сентябре 1817 года. Для участия в этой кампании были отобраны 12 лучших гардемаринов, в том числе, Даль 1-й, Д. И. Завалишин, П. С. Нахимов. Руководил походом корпусный лейтенант, князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов. Капитаном «Феникса» был «лейтенант и кавалер» Павел Афанасьевич Дохторов. Всего команда брига состояла из 150 человек.

П. С. Нахимов

Каждому гардемарину поручено было вести журнал, в котором он должен был фиксировать свои действия во время похода.

«Дневной журнал» нашего героя – первое литературное произведение будущего писателя Казака Владимира Луганского (такая подпись будет стоять под большинством рассказов, очерков, повестей и сказок Даля) – сохранился. Приведем наиболее интересные отрывки из него.

Запись первая:

«Майя 21-го числа в понедельник.

Вчерашнего числа мы, т. е. 12 человек гардемарин, отправились из корпуса на 2-х катерах в Кронштадт, из коих на одном находилась вся наша поклажа, а на другом мы сами, под начальством г-на лейтенанта князя Шихматова. Вышедши из устья реки Невы на веслах, поставили паруса.

Проехавши несколько, меня стало тошнить. Я уснул и проснулся уже близь Кронштадта. Приближившись к бригу “Фениксу”, на коем назначено было нам быть, мы пристали к нему и взошли на оный. Высокие борты сего судна, возвышающиеся сверх шкафута, и мне показались весьма удивительны, хотя я и вообще мало военных судов видел. В скором времени нам показали назначенную для нас каюту, которая разделена на 12 полочек, на каждой из коих мы и положили тюфяки свои и прочую поклажу, и приуготовили всё, чтоб к вечеру лечь нам спать. Мы были приняты весьма хорошо г-м лейтенантом Мардарьем Васильевичем Милюковым. <…> Мардарий Васильевич обещал нам заниматься с нами практикою, сего дня он сделал начало; великая польза и выгоды для нас!»

Запись, сделанная через день:

«Сегодня поутру приезжал к нам на бриг г-н вице-адмирал и кавалер Фёдор Васильевич Моллер; он у каждого из нас спросил фамилию и, пожелавши нам всем счастливого пути, отправился на своем катере.

Вскоре после него был г-н контр-адмирал и кавалер Максим Петрович Коробка.

В 1-м часу привалил к нам катер от г-на министра военных морских сил и кавалера Ивана Ивановича де Траверзе. Урядник, находившийся на катере, подал Павлу Афанасьевичу [Дохторову] записку, в коей г-н министр требовал меня к себе на яхту “Торнео”. Я тотчас с позволением Сергея Александровича [Ширинского-Шихматова] отправился, приставши к яхте, на коей его супруга и еще некто находились, он меня стал кое о чем спрашивать; а потом приказал принести свой рупор, спросил меня: “под какими парусами идем?”

Я ему сие сказал, и думаю уже, что я совершенно отделался от экзамена, как он мне вдруг подает рупор и говорит: “повороти на левый галс”.

Я сначала обробел, ибо я повороты еще худо знал; а особливо на 2-х мачтовой яхте, ибо я первую кампанию ходил на фрегате; и потому спросил его: “фока-шток прикажете отдать?” – “прежде по местам”, – отвечал он мне.

Напоследок я еще опоздал отдать грот марса – булин, весь мой труд теперь был бесполезен, ибо яхта опять покатилась под ветр!

Во второй раз он меня опять заставил поворотить; тут я уже поворотил благополучно. Потом он меня еще раз заставил поворотить через фордевинд, но уже сам мне помогал.

Он меня оставил у себя обедать, а потом отправил на бриг».

Запись следующего дня:

«Майя 24-го в четверг.

Сего числа свез нас Сергей Александрович в Кронштадт для прогулки в тамошнем летнем саду. <…> В саду мы видели дворец – деревянный домик – Петра Великого. Сие строение показывает, сколь мало требовали в тогдашние времена прихоти даже и самих государей! Всякий почти мещанин имеет теперь каменный и пышный дом. В одних уже деревнях остались жилищи Петра Великого!»

Запись о начале похода:

«Июня 2-го в воскресенье.

29-го майя сделался для нас попутный ветр, и мы снялись с якоря.

До 10 часов вечера шли мы благополучно, как вдруг поднялся сильный и совершенно противный шквал; мы были уже у Сескаря, но принуждены были возвратиться, а на кронштадтском большом рейде бросили якорь. <…> На другой день снялись мы оттуды, и прошед острова Нерву, Соммерс, Гариуллу, Гогланд и другие, по шхерам пришли с помощью лоцмана в Рочесальмскую гавань, где и отдали якорь.

Я прежде должен описать добродушие здешнего главного командира и начальника порта Фёдора Власьевича Веселаго.

Сей человек, как и его супруга, приняли нас как возможно было поступить родителям со своими детьми.

В первый день они нас, хотя мы и были им совершенно незнакомы, пригласили к себе обедать, и приготовили для нас баню».

Еще одна запись:

«Июня 4-го во вторник.

Вчера после обеда по обещанию своему мы отправились к Фёдору Власьевичу.

Вскоре по прибытии нашем поехали с ним в крепость Кюмень. Он для нашего отъезду приготовил линейку и двое дрожек.

10 верст ехали мы и уже выезжали из прекрасного лесу, составленного попеременно из гранитных скал, обросших мохом и кустарниками и вдающихся в пропасть долин, покрытых кустами и деревьями, между коими раздается прелестное пение многоразличных птиц.

Проехавши упомянутое расстояние, мы остановились и пошли пешком дальше. Издали уже слышно было величественное падение Кюменя. Мы перешли через малый мостик, ведущий через реку близь водопада, обошедши кругом, взошли мы и на мельницу, стоящую над падением оной реки. Помощую водяного колеса ходят там четыре жернова и четыре ступы.

Посмотревши, как трудно хлеб везде обработан бывает прежде, нежели мы его вкушаем, подумал я: сколь много рук для нас нужно, чтобы вкусить и сей самой простой и необходимой пищи! Из сего более еще я усмотрел взаимную связь человечества и необходимость ближнего своего!»

Запись, сделанная уже за границей, в Швеции:

«13-го числа [июля] были мы с Фёдором Степановичем [Мачульским] в Дрогенсгольме, где мы в хорошей бане два раза купались и были в дрогенсгольмском дворце. <…>

Осмотрев дворец, обедали мы в трактире, а после обеда были в королевском саду и китайском дворце, который наполнен китайскими вещами всякого рода; там есть одна круглая комната, в коей если кто скажет что-нибудь самым тихим голосом у одной стены, у другой стены все слова громко будут слышны. Весьма весело проводим мы здесь дни в Стокгольме!»

Наконец бриг «Феникс» прибыл в Данию. Даль 1-й записал 12 августа:

«Мы увидели, что Копенгаген весьма хорошо и правильно выстроен, имеет улицы широкие и дома довольно высокие, кои имеют хороший вид.

Площадей весьма больших здесь нет, но две площади довольной величины мы видели, на каждой из коих был монумент, один Фридриху 5-му, а другой Христиану IV-му…

Теперь скажу, куда мы ходили.

Во 1-х, к нашему поверенному в делах Исаку Абрамовичу Фон-Брину, он угостил нас завтраком, а потом пошел с нами к директору корпуса г-ну контр-адмиралу Снидорфу, который нас весьма милостиво принял и сказал, что хотя короля теперь нету, ибо он изволил отбыть в Голстинию, – но, что несмотря на всё сие, мы все здешние редкости увидим, ибо он ему сверх сего еще дал средства угощать нас как можно лучше».

Запись, сделанная через день:

«Принц Христиан, имеющий около 35 лет отроду, принял нас так хорошо и дружественно, что ни кто бы не мог принять нас лучше.

Он говорил со всеми как бы с равным себе и обходится весьма ласково.

Наконец он поехал с нами вместе и с музыкой на шлюпках кататься.

Едучи назад, застал нас довольно сильный дождь и как его, так и нас, всех перемочил. Какой другой принц согласился бы для нас единственно мочиться в дожде!