Дальше через овражки да бугорки поднялся, поскользнулся на том самом месте, где Анисью первый раз встретил, упал и по замерзшей земле съехал вниз до того дерева, где бочонок раскололся. Подивился, что так повторяются в жизни моменты: на одном месте второй раз падает. Встал, отряхнул полушубок и снова зашагал в гору. Пришел в село, нашел дом Терентия, познакомился с его дочерью Анфисой, пошел с ними в церковь, где можно было Анисью увидеть. В церкви Евдоким встал поближе к женской стороне, выглядывал Анисью, и она заприметила парня, который летом у речки медом ее угощал. Он не сводил с девушки глаз, окружающие это стали замечать, Терентий одернул парня, чтоб к иконостасу лицом стоял, а не вертел головой. После службы вышли из церкви первыми, стали ждать, когда Никифор со своим семейством пойдет, поклонился Евдоким низко, и Терентий головой. Подивился Никифор оказанному уважению, тоже поклонился, а глазами зыркнул на незнакомого парня.

Дома договорились, вот наступят святочные времена, Анфиса пригласит к себе девушек на посиделки, а Анисью пораньше других, вроде посплетничать. А тут к Терентию возьмись из-за Волги «нежданный» гость объявись. Как задумывалось, так все и вышло, состоялась беседа Евдокима с Анисьей. За зиму он еще несколько раз через замерзшую Волгу ходил то на посиделки, то на колядки, один разок ему удалось Анисью за руки взять и разрешение спросить сватов присылать. Ходили сватать Тихон с Евдокимом, Терентий, да еще людей пригласили, знающих дело сватовства, все прошло чин по чину. Соглашался Никифор за купеческого сына дочь отдать, тем более прознал, что и самой невесте жених по сердцу пришелся, невелика важность, но все же отцу милее, когда дочь своему замужнему счастью рада.

Слух о сватовстве к Анисии быстро по селу распространился, прослышал об этом и Фрол, они с отцом хоть в стрелецкой слободе возле крепости жили, а в село ходили постоянно: то в лавку, то еще по какой нужде. Фрол в расстройстве высказал обиду свою отцу, что не может он взять в жены Анисию, а вынужден будет жениться на какой-нибудь старой деве без приданого. Онисим разозлился на сына, отстегал плеткой Фрола за дерзость, а самого озлобило, что не скопил денег на стрелецкой службе. Решил он не дать Никифору дочь за заволжского парня замуж выдать. Пошел Онисим с поклоном к приказчику Феропонту, а его народ не любил, дружить ему было не с кем да и незачем, если он над всеми поставлен. Поэтому он со стрелецким ярыжкой Онисимом дружбу и водил. Приказчик Феропонт отвечал за сбор податей, значит, у него в руках власть денег: кто вовремя не уплатит, так с того он может и шкуру содрать. Онисим при остроге на Оленьей горе служил стрелецким ярыжкой, крепость хоть и старая была, но пустовала редко, кого-нибудь обязательно посадят, а в основном острог служил пересыльной тюрьмой. Дорога с Нижнего Новгорода на Казань вела прямо через крепость. Забьют острог ссыльными на ночлег, утром дальше погонят или на берег на судно и в низовья Волги отправят. Все бы вроде у Онисима было ничего, какая-никакая, а все же власть есть, ярыжка стрелецким начальникам служит, за всеми слушает, ухо востро держит, может про кого и лишнее сказать, да и про приказчика Феропонта тоже, коли захочет. Только вот беда, в отличие от приказчика, денег у ярыжки не было совсем, то казна мизерное жалование забудет прислать, а пришлет, так у стрелецких начальников в руках застрянет: «Сам своим огородом кормись», – говорили они Онисиму. «А много ли огородом прокормишься, все же служивый я, так казна и должна содержать», – размышлял в ответ ярыжка Онисим.

Сговорился Онисим с Ферепонтом, и пошли они к Никифору пугать его.

– Девку замуж за чужака отдаешь, местных молодцов тебе не хватает, вон Фролка парень хоть куда, – говорил Феропонт.

Никифор холопом был, но имуществом крепкий мужик: имел свой промысел, все подати до копеечки платил, и выкупную за дочь сам мог заплатить. А в сватовство обсудили, сговорились, что купец Тихон выплатит все, что понадобится за Анисью. Никифор в ответ им молвит:

– Слово христианское я дал, за Тихона сына дочь отдать.

Видят Онисим с Феропонтом, что не их берет, упирается мужик, про христианское слово говорит, и знают, что у него самого деньги есть, да и новая купеческая родня даст денег на выкуп.

Тогда они в приказном порядке стали ему говорить: купец Тихон старой веры придерживается, а Феропонт был в Москве, и дьяк с Приказа велел строго-настрого всем поселенцам наказать Никонову новизну в церковных обрядах принимать. А тех, кто в старой вере останется, кнутом бить и рублем штрафовать.

– У какого попа дочь венчать будешь? – Спросил Феропонт. – Который за старую веру стоит, значит, и сам той веры держишься, тогда большую подать заплатишь и кнута вдоль ребер ухватишь!

Не хотел Никифор с Онисимом родниться, в зятья его сына Фрола принимать, да видит, делать нечего: приказчик Феропонт злобится, не отступится, разорит.

Анисья ждет лета, готовится к свадьбе, радостная бегает к подружкам. Мамка с бабкой готовят ей приданое, перину собирают, подушки. А Никифор тем временем всем в доме объявил:

– Свадьбы с Евдокимом не будет, Анисья выходит замуж за Фрола и все на этом!

Для Анисьи это прозвучало, как гром с неба, она бросилась в ноги к отцу умолять не губить ее, не отдавать за Фрола, а отдать за Евдокима. Но нет, отец был непреклонен. Через Терентия Никифор свое новое решение отказать в женитьбе Евдокиму передал Тихону.

По утрам Евдоким радовался, что его петух с ленцой и не первым начинал петь утренний подъем, не отличался петух и особой горластостью. Первыми начинали горланить соседские петухи. Доносилось глухо, можно было поворочаться в свежем сене и потом услышать своего. Но если Евдоким долго нежился, то петух запрыгивал на жердь для сушки веников, лечебных трав и чуть ли не на ухо голосил. Приходилось приготовленной с вечера палкой швырять в него, если можно было поспать подольше. Но сегодня ему нужно было вставать раньше первого петуха.

Евдоким вышел на улицу, начинало чуть светать. К нему подбежал пес, потягиваясь, он торопился поднять лапы до колен хозяина, скулил, словно просился взять его с собой. Пес не знал, что молодой хозяин собирается не на охоту или рыбалку, а поплыть далеко, к главному хозяину дома – Тихону. Евдоким умылся, оделся, все у него было собрано с вечера, оставалось запрячь коня и погрузиться на телегу. Дома от самого порога слышалось, как младшие сестренка и братишка тихо посапывали на подвешенных к потолку полатях, а старшенькая сестренка Василиса поднялась и собирала на стол поесть в дорогу старшему брату. На столе в глиняной плошке стояла теплая каша, с позднего вечера мать истопила печь, чтобы к утру каша дошла до готовности. Мать встала раньше всех и доила корову, она не могла перед дальней дорогой накормить сына несвежим приготовленным кушаньем и не парным молоком.

Евдоким вышел из дома, взял коня под узды и повел, ступая босыми ногами по мокрой траве. Переплетавшиеся между собой паутинки, повисшие на низких кустах, покрытые капельками росы, начинали блестеть. В стороне над лесом, краснея, освобождалось от темноты небо. День обещал быть солнечным и жарким, рядом шла мать, она провожала до берега, чтобы обратно отвести коня. Впереди, виляя хвостом, бежал пес. На берегу Евдоким спустил лодку на воду, перегрузил бочонки с медом, свои пожитки, кусок на дорогу, гостинец отцу от матери. Сделав работу, он оглянулся по сторонам, – совсем рассвело, только ночной туман продолжал еще низко стелиться над водой и растворялся в сплошной, казалось, совсем безжизненной стене из высоких сосен и елей. Только сознание подсказывало, сколько жизни кипит в этом лесу, стоящем целую вечность. Словно услышав его мысли, природа подала шум, по воде волнами начали расписываться круги, кто-то неуклюже барахтался и плескался.

– Неужели бобер? Вот расшумелся, – сказал Евдоким и начал всматриваться в темноту противоположного берега, – некогда им заниматься, а то бы знатная шапка могла получиться.

Евдоким попрощался с матерью, поклонился ей, она перекрестила сына, и он отправился в путь. Лодка бесшумно разрезала темную гладь Керженца, с утра Евдоким держался посередине реки, здесь куда удобнее плыть и продувало легким, сквозящим вдоль русла ветерком. К обеду солнце уже начинало припекать, от пота взмокла и рубаха, а сними ее, так заест рыжее комарье. Евдоким старался прижиматься ближе к берегу, тут в тенечке молодые поросли кустами сползали с песчаного берега в воду, местами образовывая запруду из плавунов. Эти нагромождения приходилось обходить. Ветки низко склоненных деревьев цеплялись за волосы, Евдоким толкнулся багром от обрывистого берега, лодка медленно развернулась носом и вышла из тени. Словно случилось чудо: собирающаяся по лесным болотам вода, в тени кажущаяся черной, на глазах светлела, наполнялась жизнью, искрилась. Мелкие рыбешки шныряли вдоль борта, показался и увесистый хребет охотника за мелюзгой, но что-то спугнуло его, длинный хвост вызывающе плеснулся и пропал в глубине.

«Вот гуляет жирняга, – подумал Евдоким, – не торопился бы, так попалась ты мне сейчас, узнала тогда, как разгуливать на глазах у Евдокимки, – и он ногой бережно подвинул ближе к борту связанные два удилища, лежащих на дне лодки. – На обратном пути, вероятнее всего, получится с полдня порыбачить. Сейчас никак нельзя, тятенька строго наказывал ко дню Макария не опоздать».

Бочонки с медом размещались по всей лодке в равных ее частях на двух концах, Евдоким сидел посередине и на глубине греб веслами, а на мели стоя, толкался багром. От того места, где на берегу они хранили лодку, и до самого устья, где лесная река Керженец впадает в Волгу, русло Евдоким изучил, когда был еще отроком и начал ходить с отцом до Макария продавать мед. Тогда отец сам бортничал^[2], а потом приладился у других покупать и продавать. Так из дворцовых государевых вольноопределяющихся крестьян стал записываться в купеческое сословие, ярмарка ему в этом поспособствовала. А которому приказному положено было за этим смотреть, так ему Тихон не забывал к празднику медку прислать, да с купца и власть податей в казну больше получит.

Округа была лесная и, казалось, есть ли еще во всем Заречье такие глухие места, где бортник возле пчелиного улья мог морда в морду с медведем столкнуться, не зря же народ прозвал этого зверя медведь (мед ведает). Знает зверина, где ему медком разжиться. А зимой на лошади на санях по руслу реки в Макарьев поедешь, так волки по твоему следу так и рыщут, или здоровенный кабанина поперек дороги встанет, а может лось на берег выйти и, гордо задрав голову, смотреть на проезжего, словно он лесной городовой. Тут зверь непуганый, и без хорошей рогатины и топора не ходи.

25 июля (в день успения преподобного Макария) на левом волжском луговом берегу у восточных стен Макариевского монастыря каждый год открывалась ярмарка. После леса казалось, что словно попал в другой мир: народ везде суетится, торгует, грузит, веселье разное, колокола бьют в Макарии и на колокольне церкви на противоположном правом берегу, перезвон над Волгой так и расстилается. Начиналось все с мелкой торговли возле монастырских стен со времен возобновления обители трудами и молитвами инока Авраамия в 1620 году, а одним из первых товаров и был лесной мед. Монахи брали да жители поселения возле монастыря, да приплывшие с поселений противоположного берега. Старания игуменов повлияли на дальнейшее складывание ярмарки. С каждым годом росло количество торговцев с разностью товаров, а в 1641 году даже вышел царский указ, утверждающий ярмарку. Монастырь собирал за торговлю на своих землях плату, малую часть отдавали в государеву казну, а большую часть направляли на строительство монастыря. В 1651 построили каменную Успенскую церковь с обширной трапезной палатой и шатровой колокольней, в 1658 году – главный монастырский Свято-Троицкий собор, и к 1667 году уже возвели каменные стены и башни обители. Вот так среди лесов на волжском берегу возник каменный кремль с церковными куполами. Знающий человек говорил, что получились стены и храмы не хуже, чем в самой белокаменной Москве. Посещал Макариевский монастырь в 1666 году Антиохийский Патриарх Макарий, дивился красоте обители, называл ее «новым Иерусалимом».

На торжище собирается народ торговый со всего света, где бы еще вот так вместе разных людей увидеть. Лавка у Тихона была хоть и небольшая, но зато известная, все к нему за медом идут, знают, добрый мед. Местные монахи берут и в другие монастыри посылают, сказывали, что сам государь-батюшка медок купца Тихона ежегодно вкушал. На правом высоком берегу Волги, прямо напротив Макариевского монастыря, на Оленьей горе расположилась старая крепость, возле нее остатки стрелецкой слободы, небольшая деревушка, а дальше расположилось село Лысково, в недавнем прошлом оно принадлежало знаменитому боярину Борису Ивановичу Морозову, называли его названным царевым тятькой. Приказчик покойного боярина закупал на ярмарке всяческих кушаний и обозом отправлял своему господину в Москву, а жил боярин Морозов прямо у царя в Кремле. Вот он часть обоза и преподносил царю, так и попадал мед купца Тихона в цареву семью. Даже за теплыми и холодными морями едят из заволжского леса мед, и то сказать, сладкого поедят чужеземцы и душой к нашему народу ближе будут. Сколько бортников весь сезон собирают, Тихон не у каждого возьмет, отбирает. Если бы сам много лет не бортничал, так и толку в меду не знал. А тут нет, прежде чем в лавку на продажу мед выставить, сам каждый бочонок ковшом в другой бочонок мед переложит. И не от недоверия, а чтоб чего случаем не попало, да аромату медового не испортило.

Бывает в весенний разлив Волги, почитай все кладовые затопит, деревянные лавки смоет, в июне торговый люд смастерит себе новые лавки, так и купец Тихон после последнего паводка поставил лавку в центральном ряду, а вдоль берега стали железо да лес пиленый грузить. Несведущий человек спросит: «По какую нужду в такой-то дали нужно было знатную ярмарку ладить?» – А вот именно тут она и пригодилась. Раньше торговцы с товаром из Персии, из Индии, от Астрахани сами плыли вверх по Волге до Твери, через Оку до Москвы, по Сухоне до Устюга, по Северной Двине до Архангельска, а по Белому морю на Соловки и дальше к иноземцам. Распродадут купцы товар, загрузят рыбы соленой, мехов, соберутся в обратный путь, а тут уж и зима пришла, реки встанут. Вот где хочешь, там и зимуй до весны с товаром, за два сезона один раз туда и обратно сходят. А как появилась в среднем верховье Волги ярмарка, купцы к концу июля с разных сторон приплывали, за три недели распродадут, закупят товар и до холодов успевают вернуться по домам. Вот и получается, что раньше один длинный путь проделывали, а сейчас туда полпути и обратно полпути, за лето оборачиваются, вот в чем выгода Макарьевской ярмарки.

Как только лодка минула русло Керженца и вошла в широкий волжский простор, ее закачало на больших волнах. Они бились о борт лодки уверенно и твердо, несравнимо с лесной речкой, здесь можешь не удержать равновесия с грузом и перевернуться. Евдоким встал и вскрикнул:

– Ого-гоо! Волга-матушка, силища-то у тебя какая! Ого-гоо! – Поприветствовав великую реку и подняв себе настроение, Евдоким взялся за весла и начал рьяно грести.

– Тут глубина, багром уже не толкнешься. Хорошо, что с грузом по течению идти, а не супротив. Вот так и в жизни: пока идешь по течению, куда тебя волна несет, все ладно. А будешь супротив течения грести, так начнет тебя кидать из стороны в сторону, да и идти будет куда тяжелее. Вот какую хочешь, такую и выбирай себе дорогу, – учил Евдокима отец.

Эти мысли посетили Евдокима от приближения к Макарию, он то и дело поглядывал вдаль противоположного берега, где стояла крепость на Оленьей горе. Он на нее всегда ориентировался, когда ходил на встречу к Анисье. Зимой пешком через замершую Волгу или летом плыл на лодке, течением уносит в сторону, и приходится сильнее налегать на весла, чтобы попасть к тому месту, где проторена тропка. Сейчас Евдоким сидел спиной по ходу течения, поворачивая голову, он задирал подбородок и смотрел, когда появятся вблизи купола храмов Макариевского монастыря. Солнце склонилось в закате, по волжской воде, блестя золотом, словно горящая, вытянулась волнистая дорожка, по которой проплывал Евдоким, любуясь куполами церквей и радуясь окружающему его миру.

Возле монастырских стен вовсю суетился народ. Пристать к левому берегу поближе к стене восточной стороны оказалось не так и просто, с каждым годом насадов^[3] приходило на ярмарку все больше, а поменьше суденышки да лодки так и вились, словно окуньки возле заводи. Года три уже, как стало больше появляться иноземных торговцев со своими товарами, да и у наших купцов закупали. Весь берег был завален товарами: пшеница, рожь, овес, коровье масло в бочках, лен, пенька, канаты, кожи дубленые, юфть, полотно, холсты, слитки меди, листы железа. Тащил свой товар на плече и Евдоким, торопился показаться отцу, чтобы он не волновался, при этом по сторонам старался не смотреть. Только под ноги, чтоб не наступить на чужое имущество. Да и не запнуться самому, не расколоть бочонок с медом, а то была уже один раз такая оказия, но о ней он вспоминал с удовольствием.

Отец был в лавке, Евдоким поставил бочонок, поклонился в ноги, облобызались, тятька быстро расспросил все о доме, как доехал, кто из бортников без него приносил мед. Рассказал все Евдоким и пошел за другим бочонком, теперь он уже не торопился, крутил головой по всем сторонам, рассматривал торговый люд, готовившийся к завтрашнему открытию торжища. Особенно интересно ему было наблюдать за иноземцами: турками, кызылбашами (персами), цинами (китайцами), немчурой разной. Лепечут по-своему, одеты пестро, некоторые табаком дымят, одним словом, простому русскому человеку казалось это забавно.

Вот и наступил день открытия ярмарки, у лавки купца Тихона с утра потихоньку начал собираться народ и пробовать мед из одного бочонка, из другого. К обедне расторговались, а к вечеру распродали четвертую часть завезенного меда. Тихон был доволен первым торговым днем и позволил себе с устатку выпить немного медовухи. Раздобрел отец, стал сыну предлагать подыскать ему новую невесту, но Евдоким о женитьбе на другой девушке слушать не хотел:

– Тятенька, отпусти меня еще раз в Лысково съездить и узнать, может, отец Анисьи передумал отказываться с нами породниться? Я Терентия попрошу сходить к Никифору и поговорить с ним.

– Нет, сын, Никифор не будет с нами родниться: приказчика Феропонта да нового присланного в Лысково попа побоится.

– Все одно, тятенька, разреши мне сходить к Анисье, хоть одним глазком глянуть на нее в последний раз, а там как тебе угодно. С кем тебе ладнее будет породниться, из того роду и бери невестку.

– Сходить, поглядеть, что на нее толку-то глядеть, раз она уж будет не твоя, лишний раз только себе душу теребить, – передразнивая, ругал сына Тихон.

– Отпусти, тятенька?

– Вот заладил, дурья башка, отпусти да отпусти! Сказано тебе, к Анисье Фролка сватается, сын ярыжки при остроге. Бестолочь, беду на себя накликать можешь!

– Все одно прошу, отпусти?!

Поругался еще Тихон, да видит, делать нечего. Разрешил сыну в Успение сходить в Лысково, а в зимний мясоед велел ему готовиться к свадьбе с другой невестой, которую он сам ему подберет из своих знакомых родов. По отцовскому разумению, новая девица все так же потеха, а, став женой, обласкает Евдокима, страсть к Анисье у него и вовсе забудется.