Первое испытание закончилось полным провалом: конструкции просто не хватило прочности, и она развалилась. О чем, о чем, а о сопромате Мишка знал только то, что студенты называют этот предмет «сопромуть». Потом выяснилось, что зубья надо делать из более прочного материала. Единственный металл нужного качества, имеющийся в наличии, был оружейной сталью. Лавр почесал в затылке, поскреб в бороде, высказался в том смысле, что дед его непременно убьет, и вытащил из телеги с железным ломом четыре зазубренных, без рукояток (видимо, трофейных) меча.

Приемку аппарата дед проводил чрезвычайно дотошно. Сначала он пытался идти рядом с косилкой, потом, поняв, что на деревяшке не успевает, уселся верхом, но сверху было плохо видно и он, свешиваясь с седла, доигрался до резкого прилива крови к голове, чуть не потеряв сознание. В конце концов дед уселся на косилку сам, но поминутно соскакивал, то проверяя высоту стерни, остающейся после прохода зубьев, то выясняя, насколько успешно новая техника справляется с разными видами трав.

Часа за два дед вымотался до полной потери сил сам и довел до белого каления всех остальных участников испытаний, включая лошадей. В качестве заключения приемной комиссии Лавру и Мишке был сделан выговор за то, что такая полезная вещь не была ими изготовлена до начала сенокоса. Предложение Мишки попробовать сделать еще и конные грабли положения не спасло, а, наоборот, усугубило. Думать об этом, оказывается, нужно было еще зимой. Окончательно добив окружающих предложением измыслить конную ложку, которая сама бы прыгала в рот, дед удалился к любимым пчелам.

Немой, не вступая в дискуссии, повел лошадей на водопой, а Лавр, не сходя с места, втянул Мишку в обсуждение конструкции конных грабель. Впереди замаячила перспектива создания мастерской по изготовлению и ремонту сельхозтехники. А уж в такой-то мастерской наладить производство самострелов… В конце концов, Генри Форд тоже начинал с мастерской по ремонту велосипедов, а чем, собственно, Лавр хуже Генри?

Увы, конные грабли так и остались недоделанными – жена Лавра Татьяна родила ребенка. Раньше срока и мертвого. Мать, сама успешно произведшая на свет пятерых, помогала ей, чем могла, вся семья не спала всю ночь, прислушиваясь к стонам роженицы. Дед громко читал молитвы и обещал пожертвовать сельской церкви пуд воска. На результат родов все это никак не повлияло.

Из Лавра словно вынули душу. Целыми днями он сидел в кузнице, бездумно перебирая железки, на обращенные к нему вопросы отвечал односложно или вообще не отвечал. Попытка деда поговорить с ним, начавшаяся с ласковых слов и утешений, постепенно перешла в крик и ругань да так и закончилась. Понять его горе, конечно, было можно: Татьяна родила мертвого младенца уже второй раз, а еще один его ребенок, которому не исполнилось и месяца, умер во время предыдущей эпидемии. Но вот то, что он за два дня так ни разу и не подошел к лежавшей после тяжелых родов жене, Мишку откровенно покоробило.

* * *

Историю женитьбы Лавра Мишка, проживая на женской половине дома, слышал не раз и в разнообразных вариантах, различавшихся, впрочем, лишь незначительными подробностями.

Любовь Лавра и Татьяны начиналась почти по Шекспиру: он был христианином, она – язычницей. Он родился в Ратном, она – в языческом городище, прятавшемся в глубине дремучих лесов. Познакомились они на Княжьем погосте во время большого торга. Там Немой (впрочем, немым он тогда еще не был) затеялся бороться с ручным медведем, приведенным скоморохами. Медведю, привыкшему, видимо, исключительно к показушным схваткам, манера борьбы Андрея сразу же не понравилась. Он несколько раз обиженно рявкнул, безуспешно попытался цапнуть соперника когтями задней ноги, а потом, когда от железной хватки Андрея в медвежьем организме что-то хрустнуло, просто-напросто вырвался из безжалостного захвата и пустился наутек.

Так уж получилось, что прямо на пути у перепуганного и разозленного зверя оказалась Татьяна. Быть бы беде, если бы не Лавр, в лучших голливудских традициях выхвативший девушку из-под носа медведя, как киношные герои выхватывают ребенка из-под бампера несущегося грузовика.

С тех пор Лавр периодически начал пропадать из дому на три-четыре дня – до деревни, в которой жила Татьяна, было не близко, даже верхом. Пересудов по этому поводу в селе, разумеется, хватало, но ничего особо необычного ратнинцы в подобной истории, в общем-то, не видели. За сто с лишним лет замкнутая община без притока свежей крови обязательно бы захирела. Невесты из соседних деревень были если не рядовым, то весьма распространенным явлением.

Однако в данном случае имелся один существенный нюанс: из того селения, в котором жила Татьяна, невест в Ратном не было ни одной. Слишком упорно и беспощадно, порой даже не без успеха, сопротивлялись в свое время Татьянины земляки вторжению пришельцев-христиан. Да и сейчас забредать, особенно в одиночку, в их угодья было небезопасным. Прямо по Шекспиру – Монтекки и Капулетти. Доездился, в конце концов, и Лавр. Однажды, уже ближе к концу зимы, конь привез его домой без сознания, со сплошным синяком вместо лица, сломанными ребрами и следами нескольких ножевых ударов на тулупе. Слава богу, тулуп был из медвежьей шкуры, а удары пришлись вскользь, до тела не достали.

На этом, однако, романтическая история не завершилась. Когда у Лаврухи зажили ребра, он втроем с братом Фролом и Андреем, надев под тулупы кольчуги, наведались в Татьянину деревню – на праздник проводов зимы. Шороху они там навели, по всему видать, изрядного, потому что возвратились назад с победным видом, чужими санями, наполненными трофеями, и невестой, начисто обалдевшей от такого способа сватовства и не знавшей, радоваться или плакать.

В общем-то, и этот сюжет был не нов: добывать невест лихими налетами молодым ратнинцам приходилось не единожды. Даже сельский священник не порицал, ибо невинных дев вырывали из тьмы язычества и приводили в лоно Православной церкви. Технология улаживания скандала тоже была не нова: дед оделся по-праздничному, нагрузился подарками и отправился к родственникам невесты.

Но не тут-то было: назад он вернулся хотя и не битым, но мрачным. Татьяну, оказывается, сочли похищенной демонами и уже справили по ней тризну, как по умершей. Вообще-то, помня о том, какое впечатление производит на людей лицо Андрея, вошедшего в боевой раж – а именно он прикрывал отступление братьев – в разговоры о демоне можно было поверить. Так Татьяна приобрела мужа, но лишилась всей прежней родни.

И вот человек, из-за которого ей пришлось расстаться с отчим домом, разорвать все связи с родными и друзьями, оставил ее в самый тяжкий час ее жизни.

* * *

«Ну и что вы ему скажете, сэр Майкл? Самый умный, да? Двинет он вас так, что костей не соберете, вот и весь результат. А кто ему поможет, если не я? Делай, что должен, и будет то, что будет. Главное, удивить его чем-нибудь, заставить выйти из круга, по которому у него сейчас мысли крутятся. Заставить взглянуть на ситуацию по-иному. Может, получится? Все-таки я его за это время узнал, понял что-то…»

Мишка зашел под навес кузницы, сел рядом с Лавром, помолчал.

– Тебе чего, Михайла?

– Да я вот подумал: дочка у тебя все-таки появилась, – Мишка указал на стоящую неподалеку косилку. – Ты ее из ничего создал, все равно как родил…

– Вот! Ты один только и понимаешь, для них для всех это просто железяка, а мы с тобой в нее душу вложили.

– Обидно, когда тебя не понимают?

– Да и хрен с ними, пусть не понимают! Мы с тобой, Михайла, еще такое придумаем… Птицу железную сделаем и по небу полетим!

– Можно и птицу, кстати – не так уж и трудно.

– Ну?

– Надо только, чтобы на душе легко и светло было. Нам с тобой, когда мы ее придумывали, радостно ведь было?

– Было…

– И еще будет, сегодня жизнь не кончается.

– Что ты про жизнь знаешь…

– А вот и знаю! Когда новую задумку делаешь, ты сам сказал, что светло и радостно. Так?

– Ну, так…

– А если не просто так, а для кого-то, к примеру, подарок придумываешь, делаешь и представляешь, как человек обрадуется. Еще лучше же, правда?

– Тоже правда…

Лавр тяжело вздохнул и достал откуда-то из-за спины сверток, развернул тряпицу, и Мишка увидел у него на ладони дивной работы женское украшение – серебряные височные кольца с подвесками.

– Что ж мне их теперь – самому себе дарить? За дочку…

– За что Андрей деда как отца родного почитает?

– Как за что? Он ему жизнь в сече спас.

– Не просто спас – своей жизнью рисковал и здоровьем поплатился.

– Ну и к чему ты это?

– Девки говорили, я слышал, лекарка тетке Татьяне рожать вообще запретила, сказала, помереть может. А она тебя порадовать хотела, жизнью рискнула…

– Да что ты понимаешь!

– Понимаю, что рискнуть в один миг, сгоряча, это совсем не то, что почти целый год думать, помрешь или не помрешь? Это ж как любить надо, какой свет в душе иметь? Ну, не получилось, так ведь и у деда тогда могло не получиться…

– Мал ты еще о таком рассуждать, вас у Фрола пятеро, могло бы и у меня столько же быть.

– Мы теперь не у Фрола, мы теперь у тебя. Ты же хотел бы, наверно, чтоб с тобой сын над твоими задумками бился, как мы с тобой над косилкой той? Я соврал, наверно, не думала Татьяна: умру, не умру. Она радовалась – подарок тебе готовила. Ты же сам сказал, что это самая большая радость?

– Да откуда ты знать можешь? Сопляк еще совсем…

– Мы же с тобой там душу видим, где она другим не видна, вот и знаю. От возраста это не зависит. Ты-то сам когда душу в железе увидел? Наверно, тоже отроком?

– Меня Кирьян покойный научил. Я к нему в кузницу все бегал, посмотреть. А он однажды возьми и спроси меня: «Ты как узор на этом браслете навел бы?» Ну, я и показал, а он пошел к отцу и предложил меня в ученики взять, сказал, что я красоту понимать могу. Отец сначала ни в какую, а потом согласился. А у Кирьяна сын хоть на кузнеца и выучился, да только самые простые вещи делать может. Сначала обижался на меня, думал, я какой-то секрет скрываю, а потом, видно, понял – не дано.

– Зря, значит, обижался?

– Выходит, зря…

– А ты на тетку Татьяну? Она же для тебя старалась, себя не пожалела… неужели не чувствуешь? Или тоже – не дано?

– Что же ты за малец такой? Попом, наверно, станешь – так в душу залезть… Даже и прогнать тебя язык не поворачивается.

– Это не я, это отец Михаил с тобой через меня говорил, он умеет.

– Значит, правду говорят, что тебя отец Михаил чему-то такому учит?

– Он просто меня думать учит, этому тоже учиться нужно… как ремеслу. И тоже – не всякому дается.

– Вот оно как… А придумки твои? Тоже – он?

– Я же говорю: думать учит. Оттуда и придумки.

– Чудеса… А не врешь?

– А зачем?

– Ну, мало ли… А если правда… Нет, не может быть, ты же дите еще, не мог ты сам… Ну, хорошо, если так, то дай совет. Или не можешь?

– Могу. Пойди к ней. Можешь не говорить ничего, просто посиди рядом, за руку подержи… А еще лучше, расскажи ей про то время, когда ты ее первый раз увидел, что думал, что чувствовал… А если станет прощения просить…

– Ты ж сам говоришь, что она не виновата ни в чем.

– Я говорю: ЕСЛИ станет. Не давай ей виниться, она жизнью для тебя рисковала.

– А это? – Лавр показал на височные кольца.

– А это – потом, когда оба душой отмякнете, а можешь и совсем не давать, потом случай будет.

– И правда, что ль, сходить? Как же это ты меня так, а? Дите же еще…

– Я же объяснил!

– Ну… я пошел тогда…

– Бог в помощь, дядька Лавр.

«Доволен? Ты хоть понимаешь как рисковал, психотерапевт гребаный? Еще и про отца Михаила наврал. Не стыдно? Нет, не стыдно. Помог двум хорошим людям, а отец Михаил, если и узнает, думаю, одобрит. Он-то ведь обязательно помочь бы попытался. Да и не врал я особенно, просто сказал то, что и он сказал бы. Или близко к этому…»

Мишкины размышления прервал раздавшийся сбоку шорох.

– Мама? Ты что, все слышала?

Мать, ничего не отвечая, молча обняла Мишку и прижала его к себе.

– Мама, не надо плакать, я как лучше хотел… Я что, что-нибудь неправильно?..

– Все правильно, Мишаня, все правильно, ты – молодец, только… не мог отче Михаил такого сказать. Он монах, женщин не знает… Видать, и правда он тебя думать научил, вот только не рано ли?

– Но если я все правильно… почему же рано?

– Потому что даже правильные дела не всегда делать надо.

Только спустя полгода Мишка понял смысл сказанного тогда матерью. Понял, когда увидел, как дядька Лавр нес ее на руках через двор – от саней к крыльцу. Понял, что никому он тогда ничем не помог и что влез со своим дурацким самомнением туда, где ему делать было совершенно нечего. Влез, не подумав, что в очередной раз выходит за пределы роли отрока, играть которую обязан. Играть очень старательно и дисциплинированно именно потому, что жизнь – не игра.

Как простила его за это мать? Размышлять на эту тему было совершенно бесполезно. Ответ на такой вопрос знают только матери. И это совершенно никак не зависит от того, в каком веке они живут.

* * *

После произошедшего жизнь на пасеке вроде бы не изменилась, только в разговорах после долгого «обета молчания», нет-нет да и начали проскакивать темы, касающиеся оставленного села. О том, что огороды, наверно, совсем заглушили сорняки, о том, что скоро жатва, и в поле, хочешь-не хочешь, надо будет выходить. В конце концов, надо было что-то решать с жильем: то ли готовиться зимовать здесь, и тогда готовить избу к зиме, то ли возвращаться в село, но непонятно, можно ли?

Мишка тоже ломал голову вместе со всеми, но придумать смог только способ получения достоверной информации из села.

– Мама! А собаки человеческими болезнями болеют?

– Не знаю, не слыхала о таком.

– Значит, если я Чифа в село пошлю, он не заразится и заразу сюда не принесет?

– Кто ж его знает! А ты что задумал-то?

– Чиф Юльку хорошо знает, если я ему велю, он к ней побежит, а я ему на ошейник грамотку берестяную повешу. В грамотке напишу, что если с собакой зараза может передаться, то пусть Чифа привяжет и сюда не пускает, а если не передается, то пусть напишет: как дела в селе и можно ли нам возвращаться.

– Не знаю… батюшка, что скажешь? Может, и правда пса послать?

– А ежели Юлька твоя уже померла? Чиф покрутится, покрутится и назад прибежит да заразу с собой принесет. Что тогда?

– Можно Чифу на шею что-то яркое привязать, – влезла в разговор Машка. – Ну, хоть платок. А в грамотке Минька пусть напишет, чтобы Юлька, если живая, платок сняла и у себя оставила. Если увидим, что пес с платком вернулся, значит Юлька померла, и дядька Лавр его из лука застрелит. Ай! Мама! Чего Минька дерется?

– Я тебя тогда на твоем же платке и удавлю!

– Михайла! Не трожь сестру! – рыкнул дед. – Я тебе что сказал! А ну, убери руки! А ты думай, что говоришь, курица. Чиф в любое время вернуться может, даже ночью. Что, Лавру так и сидеть день и ночь с луком? И откуда нам знать, с какой стороны он прибежит?

– А что ж делать-то?

– Михайла, отпустишь пса не отсюда, а уйдешь подальше в сторону села. Там его и встретишь, если поймешь, что грамотку твою никто не читал… Если поймешь, что грамотку никто не читал, назад не возвращайся. Возьми харчей побольше, топор, нож, ну и прочее, что для жизни надо, и поживешь в лесу месячишко. Ежели после этого не заболеешь…

– Батюшка, да что ж ты делаешь? – заголосила мать. – Не пущу сына на смерть!

– Молчать, баба! Нашим мужам на смерть ходить – не привыкать! И вовсе не обязательно он помрет!

– Дите ведь еще, ты подумай: один в лесу помирать будет, даже воды подать некому… не пущу!!!

– Лавруха, Андрей, заприте ее и не выпускайте! Что уставились? Думаете, мне легко? Делайте, что сказано!

Лавр даже не пошевелился. Немой спокойно, с невозмутимым, как всегда, видом поднялся с лавки и, обхватив Анну-старшую поперек туловища, потащил к избушке, первоначально поставленной на пасеке.

– Мишаня! Сынок! Не ходи, не слушай старого, он любого сгубит!

– Не трогай мать, урод! – Мишка догнал Немого и вцепился ему в руку. – Отпусти! Отпусти, я сказал!

Немой вроде бы даже и не сильно двинул рукой – отмахнулся, как от мухи, но Мишку словно сбило автомобилем, он отлетел в сторону и покатился по земле.

– Ну, козел, молись! Сам научил!