Глава 4

Десяток

Жена Арсения выставила на стол корчагу с брагой, что-то из снеди и, поджав губы, но не решаясь что-нибудь сказать, вышла. Понимала прекрасно: ратники собрались обсуждать свои дела, и ей лучше даже не соваться. Но свое мнение иметь ей никто не запретит: кабы просто языки чесали – ладно, а раз за бражку взялись, значит, что-то там неладное. Только вот время выбрали… Наобсуждаются, муж, чего доброго, захмелеет, а работы немеряно – когда хозяйством-то заниматься?

Ждали Чуму: негоже без друга начинать, да и дело какое-то у него, Егор говорил. Собственно, из-за этого Арсений и созвал всех, кроме Андрона, уехавшего из села по какой-то надобности, да двух новиков – тем невместно еще в делах десятка голос иметь. И бражку на стол выставил, хоть и не время нынче гулять – весной день год кормит, но, по всему видать, на сухую такой разговор не обойдется.

А пока что ратники наслаждались нечасто выпадавшим им бездельем каждый по-своему. Молчун Савелий обдирал вяленую щуку, со значением поглядывая на стоящий в углу бочонок с пивом. Заика внимательно разглядывал не раз виденный им арсенал хозяина дома. Петруха ковырялся в углу с большой кружкой.

Арсений уже не первый день пытался понять, что же задумал их десятник. То, что в сотне раскол, уже всем понятно. И что с убийством на совете десятников Пимена ничего не решилось – тоже. А значит, всех заденет. Уважать он Егора уважал, но слепо идти за ним… Нет уж, тут лучше с краешку и с оглядкой. О себе тоже забывать не следует. Одно дело – присягать на верность в бою, другое – подставлять голову неведомо под чью оглоблю, пусть и в делах своего десятника. А тут еще и непонятно пока, своего десятника или чужого.

И вообще, десятника ли? Что-то часто Егора в компании со Степаном и покойным Пименом замечали в последнее время. Они хоть ратниками и числились, но все больше по своему хозяйству труды клали. Их родни на общих работах давно никто не видел, все холопов присылали, да и то со скрежетом зубовным и после напоминания старосты. И в воинских делах они не особо усердствовали. Вот и думай тут, как хлев вычистить, да в навозе не извозиться.

Мысли эти не дал Арсению додумать появившийся, наконец, Фаддей. Судя по всклокоченной бороде и злости в глазах, не слишком-то Чума был расположен видеть соратников. Поздоровался, как кабан рыкнул.

– Давай к столу… – Арсений решил, что торопить события не стоит. Фаддея он знал не первый день и был уверен, что, выпив и обругав всех подряд, тот в конце концов внятно поведает, зачем его Егор прислал, сам при этом не явившись. – Петруха, браги налей!

– Ага… – Петруха отчего-то лыбился во весь рот, – мне не жалко.

Что-то Арсению не понравилось: Петра он знал не меньше, чем Чуму, но на этот раз опоздал…

А Фаддею, пожалуй, сейчас именно этого и не хватало – кружки холодной, из погреба, браги, и он благодарно кивнул.

Почти ледяная брага и впрямь хороша, но только когда она течет в горло, а не на бороду и рубаху… Чума с недоумением глянул на свою кружку: неужто так руки трясутся, что пролил? Да вроде нет. И тут Петруха заржал в голос, а Фаддей обнаружил проковырянное ниже среза кружки отверстие. Вот из него-то теперь брага и лилась мимо рта. Позабавился, значит…

– А на тебе! – орошая всех сидящих за столом остатками питья, кружка просвистела у самого носа Петрухи. – Ща добавлю… – Фаддей почувствовал что-то вроде мрачного удовлетворения: наконец! То, за чем он давеча шел к Фоме, нашлось здесь.

После первого удара в брюхо шутник хрюкнул и перестал ржать. Второй, доставшийся в челюсть, и вовсе лишил его всякого удовольствия от удавшейся выходки. Арсений ловко втиснулся между Чумой и Петром и, не давая махать кулаками, оттеснил Фаддея в сторону. Молчун тем временем сбил с ног взвившегося было Петруху, повернув его на живот, прихватил руку и просто уселся сверху, не давая тому подняться.

– Все, Фаддей, все… – Только потасовки Арсению сейчас и не хватало. Петька, чертов придурок, нашел когда шутить! И над кем! Сколько раз уже били за такое. Надо бы ему шею наломать, но потом. А пока что Арсений собирался унять Чуму и все-таки обсудить с ним дело. – Потом ему рожу разукрасишь. Сам тебе помогу, коли не управишься. Ты скажи лучше, на хрена нас Егор собрал? Он же сказал тебя ждать.

– Дождались, шутники, мать вашу… – сегодня Фаддею решительно не давали отвести душу. Хоть и пришел он к Арсению не за этим, но из-за Петрухи-придурка сорвался, а теперь все заготовленные слова из головы вылетели, и он вывалил все, как получилось. – А Егор тоже умник, вроде вас, все в рай торопится. Лисовинов они резать собрались! В ночь через две…

Все замерли. Хоть и чуяли уже, к чему идет, но услышать вот так – радости мало. Междоусобица такая штука – прав ты, не прав, а все равно чистым не остаться. Кому-то да враг.

– Лисовинов, говоришь? В ночь через две? И кто пойдет? – Вот уж что Арсению было не с руки, так это разборки среди своих.

– А тебе жаль их, что ли? – Чума и сам не понимал, почему вдруг заговорил именно так. Его самого перед этим грызли сомнения, доводы Фомы не казались такими уж бесспорными, а тут словно толкало что под бок. – Всем на шею сели! Скоро их сопляки нам указывать начнут! А дележ? Чего не десятников наказали? Их вина! А нам кукиш! Роздали, называется! Вон Евдокиму-то на хрена? – вырвалась наружу жгучая обида.

Фаддей и сам себя сейчас не слышал. Вывалил все подряд, отвечая своим мыслям. Он не заметил, как ратники, слушая его, переглянулись, но все-таки в конце концов свернул на то, что казалось ему правильным:

– И пора давно старые порядки в Ратное возвращать!

– П-п-про п-п-порядки понятно… Идет-то к-к-то? – неожиданно влез Заика, хотя обычно предпочитал молчать.

– Так Фома со своими, Устин еще. Степан вон родню поднимает… Да почитай, все Ратное… – Чуму несло. И сам уже понимал: что-то не то говорит, а вот остановиться не мог – в душе Фаддея сейчас насмерть метелили друг друга два Чумы. И дурной на голову, судя по всему, брал верх. – Сам-то подумай, все уважаемые люди недовольны.

– Это что, Степка-мельник теперь у тебя в уважении? – Петруха подал голос из-под все еще сидящего на нем Молчуна и тут же заткнулся от тычка Савелия.

– Так ему… – одобрил Арсений, – добавь еще! Коли еще раз рот откроет и от меня получит… Слышь, Петруха? Тебе говорю… – но все-таки кивнул Молчуну. – Отпусти ты его, Сава, а то последние мозги выдавишь.

А Фаддей снова готов был лезть в драку. За день столько всего произошло, что поступать осмысленно уже просто не оставалось сил, однако упоминание Степки-мельника несколько остудило его пыл. И впрямь, чего это он завелся? Уж ему-то Степан в благодетели никак не подходил, скорее, наоборот. Но слово сказал, отступать поздно.

– А вы с Егором, стало быть, в первых рядах? – поинтересовался Арсений. – И мы, значит, за вами следом? Так, понятно. А чего Егор-то хотел?

– Так… это… – растерялся Чума, вспомнив наконец, зачем вообще пришел. – Он и хотел узнать, согласные вы или как. Не хочет он вас по приказу…

– Нас? А ты, выходит, в любом случае пойдешь… – то ли спросил, то ли согласился Арсений. – Понятно… – он взглянул на вылезающего из-под Савелия помятого и всклокоченного Петруху с припухшей левой скулой, затем на Заику и, наконец, на самого Савелия. – И много вам Степан пообещал?

– Так за обычаи дедовские… – Фаддей только что рубаху на груди не рванул.

– Это понятно, дело святое, – перебил Арсений. – А вот кому добро лисовиновское пойдет? Что Егор говорит?

Такая мысль Фаддею, похоже, и в голову не приходила.

«И правда, кому все достанется? А у Корнея немало… Да Лука с Рябым и Игнатом… и Аристарх тоже…

А как же Веденя? Кто молодых учить будет? Ни хрена ж не ясно…»

От таких простых и понятных вопросов слова Фомы вдруг перевернулись, и от их правоты не оставалось камня на камне, а два Чумы в голове Фаддея сплелись в такой клубок, что и не поймешь, кто из них кто. Да пропади оно все!

Вдруг вспомнился Гребень. С чего бы? А ведь он не раз говаривал: «Делай, что должно, и пусть будет, что будет. Только вот, что должно, поперек души идти не может – душу потеряешь».

«Ну и что до́лжно сейчас? Клятву на мече десятнику давал? Давал… Вот и выходит, что дороги другой нет, кроме как с Егором… Вроде все верно, а вот на душе – ну как в выгребной яме. Да чего они все на меня? Егор послал узнать. А они чего? Я им крайний, что ли?»

– Так как вы? Идете или как? – Ну, не знал Чума, что на вопрос Арсения ответить, оттого злость только усиливалась… – Чего тут думать?

Арсений снова переглянулся с Савелием и вдруг широко улыбнулся:

– Думать надо, друг мой Фаддей. На то нам голова и дадена. А чтоб думалось лучше, давайте-ка хлебнем холодненькой, ей-богу, полегчает… – и разлил по кружкам брагу. – Чтоб здравы были! – выпил, утерся и, не закусывая, налил еще. – А Егору скажи: мы его никогда не подводили и сейчас, стало быть, не подведем. А теперь, чтоб нашему роду не было переводу, – и опрокинул вторую кружку.

– Хватит думать, высохнешь! – вновь подал голос Петруха.

– Во-во, оно самое. Первый раз правильно сказал, – Арсений уже наливал себе третью.

– Да пошли вы! – Фаддея вдруг охватила такая безнадега, что вмиг и драться расхотелось, и вообще все стало безразлично, только горечь в душе, словно желчь растекалась: а ну их всех! И Фома прав, и Арсений, а он, Чума, как ни глянь – дурак. Но язык за него будто сам продолжал лаяться. – Как бабы, ей-богу!

– Это кто баба? Я те покажу бабу!.. – Петруха опять заткнулся, едва начав: кулак у Савелия был тяжелый. Никто не знал почему, но именно Савелию задиристый Петруха возражать не смел. И сейчас тоже умолк, правда, Фаддея успел заново вывести из себя.

Затевать новую драку в чужом доме не хотелось, да и сказано уже все, что нужно – так, во всяком случае, казалось Фаддею. С досадой махнув рукой, он выскочил из дома.

Арсений, уже заметно захмелев, принялся за четвертую кружку. Савелий понаблюдал некоторое время за приятелем и вдруг изрек:

– Трава… того… Покосы глянуть бы. Дрова тож… Лежат, – и, помолчав, добавил: – вывезти надо. Зятя возьму, поможет.

Такой длинный для Молчуна монолог оказался столь неожиданным, что даже Петруха забыл сморозить очередную глупость.

– И ч-ч-чо? – поинтересовался Заика.

– Ехать надо… – поднялся с места Савелий.

– Понятно… – Арсений о чем-то договаривался уже с пятой кружкой браги. – И ты… За дровами?

– Ага… – ответил Молчун уже из-за двери.

Заика с Петрухой переглянулись. Оба сейчас думали об одном и том же: Савелий, даром что на слова жаден, как мытник на серебро, а вот нате вам – выдал. Не с угару же.

За дровами он надумал! С чего бы это? С зимы еще не все спалил, а сейчас припекло – срочнее некуда, даже зятя от работ отрывает? В случае чего, поди, найди их в лесу – а ночь-то уже назначена… И зять у него в десятке Фомы. Выходит, и сам мимо, и еще одного ратника из-под удара выведет.

Савелий дураком никогда не был. А им тогда с какого перепуга лезь в эту заваруху? Медом там не намазано. Э-э-э, нет, и они не глупее своего десятника. Чего это Егор не сам явился, а Чуму заслал? Стало быть, не уверен? Тогда и им ежа голой жопой пугать не с руки. Понятно, что Степану надо, он с Корнеем все одно не уживется, вот пусть и разбирается сам. Петруха чесал по очереди то затылок, то бороду, усиленно вспоминая, что за дело может найтись у него подальше от Ратного, причем срочное. Видимо, ничего не вспоминалось, поэтому он буркнул только, что надо срочно зайти к тестю.

Но его никто и не слушал. Арсений, расправившись почти в одиночку с целой корчагой браги, уже расслабленно сполз на скамью, проявляя твердое намерение перебраться под стол.

– П-п-п-петруха, Е-е-егору ск-к-кажешь… – Заика, по всей видимости, тоже что-то для себя решил.

– Сам скажешь… – поспешно перебил его Петр, напяливая шапку и решительно поднимаясь из-за стола. – Я ж говорю – некогда. Мне к тестю… Поговорить… – Все и так было понятно, и оба, не тратя больше время на разговоры, выскочили за дверь.

Арсений, задумчиво глядя им вслед, действительно переместился под стол, но не свалился без памяти, как можно было ожидать, а вполне осмысленно стянул туда пару старых тулупчиков, нашедшихся на стоящем тут же сундуке, и долго ворочался, устраиваясь поудобнее. Подозрительно долго для мертвецки пьяного.

Кроме как домой, идти Чуме было некуда. К сыну бы зайти, узнать, как он, да пока Настена сама не позовет, лучше не соваться. Лекарка свое дело знала хорошо, не ему, простому рубаке, в такие дела лезть… И домой уже расхотелось. С Арсением бы посидеть, подумать.

«Ага, с ним сейчас надумаешь! Залил глаза по самые брови – аж булькает. И куда в него столько лезет-то? И, главное, с чего? Не струсил же… Ну уж кто-кто, а Сюха не из трусливых! Тогда что?

Что-что – умный больно! Ясное дело – в драку не хочет лезть, вот что! Хоть Устин, хоть Корней, одна редька с хреном, дерьмом приправленная… А ведь хитро! Поди, докажи, что он еще трезвый был, когда я там разорялся! С пьяного какой спрос? А хватит браги – так он и второе пришествие под столом пролежит, не то что резню. Это меня все время поперед всех несет, будто черти за порты тащат!

Ну и что теперь? Мне-то эта свара тоже ни с какого боку. Не Егор бы, так наложить бы на всех кучу побольше – пошли они! Так нет, сам, дурень, рот раззявил, не заставляли!

А чего я мог сказать? Не пойду, пальчик болит? Вот коли бы и вправду занедужил… Тьфу ты, ведь сроду не болел, только раненым валялся!»

Вдруг перед Фаддеем откуда-то вынырнула Дуняша. Запыхалась, видно, бежала.

– Тятя! Тетка Настена тебя зовет…

У Чумы зашлось сердце – неужто?.. Даже думать боялся, ЧТО…

– Что с Веденей?!

– Так не знаю… Тетка Настена послала…

– Да жив? Нет? Говори… – Чего, дура, тянет? И без того тошно…

– Да жив, с чего ему помирать-то? – искренне удивилась Дуняша. – Очнулся и поел даже… – и тут же взвыла от звонкой оплеухи. – За что, тятя?

– Чтоб думала… – Из Чумы будто воздух выпустили. – Пугать так…

У дома Настены в светлых летних сумерках Юлька раскладывала на мешковине какие-то травы: то ли сушить, то ли еще для чего. Где они такое только находят? Всю жизнь Чума по лесу лазил, а вон той травки с синеватыми цветочками на толстом стебле отродясь не видал. А-а! Не до того ему сейчас.

Веденя лежал на низкой лежанке у окна и заметно обрадовался отцу. Даже вскинулся, будто вскочить собрался, но тут же опасливо покосился на перегородку, отделявшую его лежанку от печи, у которой осталась Настена.

– Лежи-лежи. Лекарка сказывала, рано тебе пока бегать-то… – Чума неуклюже топтался, чувствуя себя почему-то не в своей тарелке. Надо бы что-то сказать, утешить, что ли? И о чем говорить, если Настена волнительное настрого запретила. – Так ты, эта, лежи, сынок! Тебе сейчас вылежаться… Может, поесть чего охота? Мож, меду принести? – И тут же заметил на столе четыре разного размера горшочков. Никак, с медом?

Чума глянул на сына, на стол и хрюкнул от смеха. Неловкость, которая мешалась репьем в портах, исчезла.

– Ну, брат, сладкая у тебя, однако, жизнь пошла – аж завидно. Самому головушкой приложиться, что ли? – Сын улыбался, значит, все в порядке. – Надо бы мать попросить, чтоб поспособствовала…