Закипающая ярость Дарены ее вполне устраивала, именно этого она и добивалась – подтолкнуть бывшую большуху к скандалу, а коли руки распустить попробует, так совсем хорошо. Чем громче и безобразнее выйдет свара и чем более скандальной бабой Дарена себя выкажет сейчас, тем лучше. Так, чтобы потом с ясными, а самое главное, честными глазами заявить Корнею: «Ни слова не сказала, пальцем не тронула, а она… И вообще, все они, куньевские… Молодухи вон до чего Демку с Лавром довели, а эта и вовсе бешеная!»

Корнею долго разбираться не с руки, раскидает Татьяниных родственниц кого куда: на выселки, на новые огороды, на дальние пасеки (благо, пасек уже целых три штуки развели), а тех, кого в Ратном оставит, так прижучит, что тише холопок станут.

В том, что Дарена обязательно сорвется, Анна нисколько не сомневалась: знала, как угнетает такая неопределенность и вынужденная покорность, особенно при несмиренной гордыне; представляла себе, каково большухе, привыкшей к беспрекословному подчинению всех женщин в немалом роду, сравняться в положении с ними – особенно с ними! – не имея ни силы, ни возможности их окоротить, ничего, кроме привычки своей – приказывать и их – подчиняться. Потому Дарена и цеплялась мертвой хваткой за старые, от предков завещанные обычаи, не понимая, что в Ратном многое из языческого наследия уже отринуто.

«А я ей в этом еще немного помогла. Свои-то бабы не осмеливались так явственно указать, что не большуха она более, а она сама себя пустыми надеждами не могла не тешить, особенно когда я в крепость переселилась. Татьяну-то она под себя мигом подмяла. Вот и получила урок, да какой! Ее топтание у меня под дверью все видели. А я сейчас еще добавлю».

Как было задумано, так и вышло – Дарена, заорав что-то уж и вовсе непотребное, обогнула дородными телесами угол стола и рванулась к обидчице. Драки Анна не боялась: силой скандалистке не уступала, а гибкостью и ловкостью превосходила, да еще и Лешка кой-чему обучил. С шутками-прибаутками, с хватанием за «тайные места», а все-таки вдолбил в нее нужные умения. Сейчас Анна совершенно точно знала, что будет делать: плеснуть вином в глаза (обязательно в глаза, Лешка это все время повторял), а потом донышком той же чарки – в лоб! Анна во время Лешкиных уроков убедилась, насколько даже малый предмет, зажатый в руке, увеличивает силу удара, а чарка была увесистой и твердой.

Только зря готовилась, ничего не вышло. Первым ударом, еще больше распаляя себя, Дарена смахнула со стола блюдо с заедками, а потом… Провожая глазами отлетевший в сторону Даренин повой, Анна и не заметила, как Листя оказалась у той за спиной. А когда боярыня опять подняла взгляд, то обнаружила, что Дарена – немалых размеров бабища – стоит на коленях, а Листвяна, упершись ей коленом в спину и ухватив за волосы, заламывает ее голову назад. Умело, явно не впервые в жизни! Анна ничего подобного никогда не видала и даже не слыхала о таком – руки у Дарены оставались свободны, а сделать она ничего не могла, только не то кряхтела, не то хрипела придушенно. А слова-то какие при этом ключница говорила! Даже Корней… ну, не то чтобы сильно удивился бы и, конечно, не засмущался, но кхекнул бы обязательно!

– …! … …! На боярыню умыслила!!! Сука драная!!!

Анна встретилась с Листвяной глазами, обе женщины лишь слегка шевельнули веками и поняли друг друга без слов: не холопка подняла руку на вольную женщину, а ключница защитила боярыню от взбесившейся бабищи! Теперь Листвяна подтвердит Корнею все, чего бы Анна ни сказала, а Дарене не то что веры не будет, вообще слова сказать не дадут – Корней есть Корней.

– Она меня слышит? – поинтересовалась Анна.

– Должна, – коротко ответила Листвяна, чуть ослабляя хватку, загибающую голову Дарены назад.

– Слышишь меня, дура старая?

– …тебя, лахудра… – не сказала – выхаркнула Дарена.

– Не хочет слушать, – сожалеющим тоном оповестила ключницу Анна.

– Ничего, сейчас… захочет.

Листвяна, продолжая левой рукой удерживать свою жертву за косы, коротко размахнулась правой и ударила. Анну покоробило – удар был донельзя подлым и болезненным: не по голове, не в спину, а раскрытой ладонью по груди. Дарена взвизгнула и задергалась, Листвяна снова придавила ее, не давая шевелиться.

– Боярыня говорить с тобой желает, дерьма лепеха! – новый удар и вскрик. – Слушай или насмерть забью!

«И ведь не врет – забьет и не поморщится! Умеет пленника удержать и знает, как баб бить… Господи, не злобы ради, не из корысти, но родную кровь оберегая… Самой тошно, но пса… псицу на злодейку натравить не грех – необходимость!»

– Так слушаешь или нет? Еще поддать?

– Д-да… слушшш…

Листвяна убрала упиравшееся в спину Дарены колено, та сразу же ссутулилась и обхватила руками грудь, но опустить голову ключница ей не позволила – держала за волосы.

– Значит, так, Дарья, – Анна выделила голосом христианское имя. – Это не я возомнила, а ты, дура из-под елки, не понимаешь, что вокруг тебя творится и кто ты ныне есть. На родство, говоришь, плюю? А не твои ли муж и свекор кровь твоих же племянников пролили? Так, по-твоему, родовое вежество блюдут, свою кровь оберегают? Ты, гнида языческая, меня небрежением к обычаям попрекнула? Так по этим обычаям мы весь ваш гадюшник славомировский истребить право имели! Слышишь меня? Понимаешь?

– Д-да… – Дарена подала голос только после того, как Листвяна тряхнула ее за волосы.

– Тогда слушай дальше. Пока я про ваши, языческие обычаи говорила, и по ним ты повинна смерти со всем своим выводком. Из милости нашей живешь. А вот по христианским законам на всем вашем роду лежит каинова печать, потому как братскую кровь пролили. На всем роду! Ибо сказано: «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого колена…» Ты себя старшей в Славомировом роду мнишь, значит, на тебе первой и грех Каинов, а уж затем на всех остальных, до внуков и правнуков.

Анна коротко глянула на Листвяну. Та слушала, очень внимательно слушала.

«Чего это она? Ее же Десять заповедей еще перед крещением вызубрить заставили. Должна помнить… А-а, вот оно что! Одно дело – выучить и повторить, и совсем другое – применить Писание к обыденной жизни. Вот она и слушает, и не скрывает, что учится у меня».

– Что ты там еще гавкала-то? – Анна сделала вид, что задумалась, припоминая слова Дарены. – Ах, да! Про старшую родственницу! И в чем же твое старшинство? По годам-то ты, и верно, старуха уже. Вон, расплылась как корова, да и морда отвратна. Ну, да такой старой ветоши в любом селище… – Анна пренебрежительно махнула ладонью. – А в чем еще? Большухой-то ты при муже да свекре была, а как их не стало да гнездо ваше осиное дымом пустили… Кто ты теперь? Никто! А я – большуха самого сильного и уважаемого рода в Ратном, а значит, и во всем Погорынье! Ты с кем себя равняешь?

Если до сих пор Анна цедила слова вальяжно-пренебрежительно, свысока, то сейчас в ее речи сам собой появился напор, голос зазвенел, слова стали четкими, как воинские команды, тело напряглось, а глаза прищурились, будто она прицеливалась.

– Но это по вашему, языческому счету. А у нас я – боярыня, и останусь ей навсегда, что бы ни случилось! И даже Елька моя – боярышня Евлампия Фроловна, и выше простых баб, какого бы возраста они ни были. Сие не только людским хотением, но и волей Божьей утверждено, и не людям смертным то изменять! – Анна неспешно, размашисто перекрестилась; Листвяна, чуть промешкав, свободной правой рукой повторила движения боярыни и снова застыла, внимая каждому произнесенному Анной слову.

– МОЙ БОГ СИЛЬНЕЕ! Все мы в руце Его, и все творится по воле Его, хоть ты наизнанку вывернись перед своими идолами! И цену крещению твоему Он тоже знает! ОН НА МОЕЙ СТОРОНЕ, так что даже и в мыслях не держи что-то изменить, Он не даст! Уже не дал – Славомирова рода больше нет. Ты сама, попущением Божьим, жива, живы дети и племянники-внуки твои, но уже сейчас они себя Славомировичами не величают. Лисовины они, и все тут! Усомнится кто – на месте убьют! Нет Славомировичей, кончились! А у меня два сына – бояричи, два племянника – тоже бояричи, и, в отличие от тебя, старухи, – Анна не удержалась и окинула Дарену взглядом, равносильным плевку, – я еще родить могу! У меня еще все впереди, а у тебя ВСЕ В ПРОШЛОМ! БЕЗВОЗВРАТНО! Иная сказала бы тебе: «Забудь о былом», – а я говорю: «Помни, чего лишилась!» Помни и вой на луну, сука облезлая!

Анна говорила, втаптывала Дарену в грязь, в сущности, убивая противницу. По-женски, пальцем не тронув, но убивая. Поражалась собственной ожесточенности и беспощадности и одновременно удивлялась: с чего вообразила эту бабу опасной? Никто она и ничто, и неизвестно, сумеет ли даже своими ногами из горницы выйти после того, что с ней здесь сделали.

А еще прямо-таки кожей чувствовала, как жадно впитывает и запоминает ее слова, движения, взгляды Листвяна. Вот так поучиться быть христианской боярыней – редкая удача, такие уроки раз в жизни случаются! Жадность до ТАКИХ знаний Анну покоробила, и в какой-то миг она даже представила: не ключница стоит, удерживая свою жертву за волосы, а кто-то из ее стрелков-молодух, сама Листвяна сидит на месте Анны и говорит что-то, подобное только что сказанному боярыней, а жертва, стоящая на коленях… уж не сама ли Анна?

«Нет! Не посмеет! Не сможет! Не позволим! Мишаня, Демьян, Кузьма, крестники, сотня Младшей стражи… Лавр за меня даже против Таньки пойдет, а уж против Листвяны-то… А еще Лешка – Рудный воевода. Зверь лютый, но МОЙ зверь! Верка, Ульяна, Арина… Настена тоже на моей стороне будет! И наставники Академии… да даже и сомневаться нечего – за меня! Даже Сучок со своими плотниками… обласкать надо, приблизить, моими будут, никуда не денутся. И ВСЕ БАБЫ Ратного, кому девок замуж пристраивать… не выйдут из моей воли, не дам! А коли бабы, то и мужья их. И… прости, Господи, меня грешную, Аристарх!

И против всего этого Листвяна? Даже если и с Корнеем… Да и то неизвестно… И для Корнея предел есть!»

И такую вдруг она ощутила в себе силу! Не потому, что ослабела Дарена, не потому, что Листвяна рвалась исполнять приказы и учиться у боярыни, а потому, что осильнела внутренне. Вроде бы и знала все это раньше, а до сих пор ни разу не приходило в голову вот так перечислить всех тех, на кого при необходимости можно опереться, кого и как привлечь на свою сторону, а на кого и просто влиять – никогда в этом не было нужды. Сейчас же, все припомнив и приложив это к возможному противостоянию с Листвяной, вдруг поняла: и эта не опасна! Ну, разве что хитростью какой-нибудь, тайным злодейством, да и то по-настоящему, явно, воспользоваться плодами этого злодейства у Листвяны не получится! Не дадут, не позволят все те, кого Анна сейчас перебирала в уме.

Анна, вдова Фрола, невестка Корнея, вдруг поняла: она не просто большуха рода Лисовинов, а боярыня, способная заставить исполнять свою волю множество людей, которые, в свою очередь, тоже способны очень и очень на многое! В ее воле направить желания, усилия и умения десятков, даже сотен – не холопов, не закупов, не нанятых работников, а вольных и сильных – на нужное ей дело!

Вот она, власть!

С ощущением этой новой силы, нового для нее знания Анна с вызовом, даже с угрозой глянула на ключницу и… удар ушел в пустоту. Листвяна – Анна готова была в этом поклясться – тоже поняла что-то, примерно такое же, что и боярыня. Слушала-то Анну не только Дарена, но и «последняя женщина Корнея»! Слушала, запоминала, осмысливала. И поняла: против того, что стояло за боярыней Анной Павловной, у нее нет и не может быть ничего.

И снова Анна глянула, Листвяна взгляд приняла. Не играли они в гляделки – кто кого пересилит; одна поняла, что давить незачем, другая не сопротивлялась – тоже незачем. Без слов договорились, что сейчас они действуют заодно. Потом Листвяна перевела взгляд на Дарену, совершенно оплывшую на полу – та не заваливалась на бок только потому, что ее удерживала ключница, – и приподняла брови в немом вопросе. Анна, так же молча, указала глазами на дверь.

Листвяна потянула голову Дарены вбок, одновременно выворачивая ей шею и вынуждая встать на четвереньки, и потащила бывшую большуху к выходу. И снова Анна обратила внимание на то, как сноровисто, даже привычно это получилось у ключницы – явно в прошлом проделывала такое не единожды. Выпихнув свою жертву в сени, та буркнула кому-то: «Уводите ее», – и, захлопнув дверь, снова вопросительно глянула на боярыню.

Анна, все так же не произнося ни слова, чуть дернула подбородком, указывая на место за столом. Молча, потому что очень не хотелось разрушать голосом их бессловесный сговор. Даже и не сговор, а… Боярыня прекрасно понимала, как выглядела со стороны во время расправы над Дареной – сторонний человек, скорее всего, не смог бы найти приличных, не ругательных, слов для описания того, в каком виде предстала перед ним Корнеева невестка. У кого-нибудь из мужей наверняка и кулаки бы зачесались на эдакую… Так что лучше уж и не подбирать слов.

А вот Листвяна, похоже, увидела и признала в Анне более сильную, изощренную и умелую хищницу, чем сама она. Признала и… не то чтобы покорилась, но согласилась, что поперек боярыне лучше не становиться – целее будешь. На это указывало все ее поведение, да хотя бы и то, что, выпихнув Дарену в сени, Листвяна не поддала ей напоследок ногой под зад (от чего сама Анна, наверное, не удержалась бы) – просто выполнила приказ, и ничего от себя. Дарена – добыча Анны в охотничьих угодьях Анны, ключница и на малую долю не позарилась.

Конечно же, Анна прекрасно понимала, что все это верно только сейчас и на какое-то ближайшее время, скажем, до того, как ключница родит Корнею ребенка, а потом… потом лисовиновская усадьба, если не все Ратное, могут стать «охотничьими угодьями» Листвяны. Это мужи, однажды признав над собой первенство, к примеру, Корнея, будут подчиняться ему до тех пор, пока не увидят, что командовать он более не в силах. У женщин не так – нет для них почти ничего «раз и навсегда», только семья, дети, дом, может быть, что-то еще – для каждой свое, а все остальное…

Вот прямо сейчас Листвяна честна в своем безмолвном обещании не идти против Анны, но пройдет время, и ее обещание потеряет силу, и это не будет обманом в женском понимании. В женском мире у каждого времени и обстоятельства своя правда. Мужи почитают это бабьей лживостью, неверностью, ветреностью, а на самом деле женщина честна и правдива каждый раз! Просто жизнь повернулась немного другой стороной, а женская стезя – приноровиться, приспособиться, соответствовать. Оттого и правда женская становится несколько иной… порой прямо противоположной. Женщины это понимают и принимают как само собой разумеющееся, а мужи… да лучше им об этом и не знать, а если знают, то не стоит об этом задумываться.

Все это Анна прекрасно понимала, да и сама была такой, ибо женщина суть, поэтому и не сомневалась: СЕЙЧАС Листвяне можно верить, а потом… Потом и решать станем.

Пока ключница устраивалась на указанном месте, боярыня принялась переставлять на столе немногочисленную посуду. Великую и хитрую науку столового убранства, коим можно обозначить одинаково и уважение к соседу по столу, и пренебрежение, и разницу в достоинстве сотрапезников, и многое другое, преподала Анне матушка. Купчиха не из последних, она умела загодя задать тон еще не начавшейся застольной беседе своего мужа с кем-нибудь из приглашенных для разговора гостей.

Если бы Анне зачем-то понадобилось уравнять Листвяну с собой, она велела бы девкам-холопкам поставить вторую чарку. Если бы ей потребовалось сохранить такое же расстояние между собеседницами, как и при разговоре с только что словесно измордованной Дареной – оставила бы все как есть (кувшин, чарка, блюдо с заедками – только для самой Анны). Сейчас же боярыня Анна Павловна просто отодвинула чарку и блюдо в сторону, оставив между собой и Листвяной пустую скатерть. Получилось, что вышестоящая склонилась к уху нижестоящей для доверительного разговора – приблизила, но не уравняла.

Что вслух, что мысленно Анна, так же как и Корней, предпочитала называть ключницу старым языческим именем: больно уж заковыристо окрестил ее отец Михаил – Асклепиодота. Корнея так и вообще только на один раз хватило: «Скле… Пиз… ох, мать твою! Листя!!! Да что ж такое-то, нарочно, что ли, попы нам с именами гадят?!» Ответа на этот вопрос Корней, конечно, не ждал, а вот Анне несколько позже на него ответил Мишаня:

– Отец Михаил это из добрых побуждений творит: уверен, что славян надо понемногу приучать – пусть вставляют в свой говор слова из образованной речи. Ну, а начинать надо с малого, с имен. Будет и потом такое – к германским словам нас приучать станут, к франкским, а потом и к саксонским… – Мишка покривился, будто съел чего-то совсем уж кислого, и язвительно добавил: – так вот и будем… цивилизовываться.

Половины сказанного Анна тогда не поняла, а Мишаня вместо объяснения лишь махнул рукой – дескать, не бери в голову, матушка.

Разговор с ключницей Анна начала, по всему видать, совсем не с того, чего ожидала Листвяна:

– Как «дружина» твоя, с самострелами-то упражняются?

Листвяна явно удивилась, но ответила с готовностью и обстоятельно:

– Каждый день не получается – страда все-таки, но через два дня на третий стараюсь обязательно. Да и в поле с собой велю самострелы брать. Если там гуся или цаплю подстрелят, или еще какой приварок к трапезе, ну там, зайца – хвалю, другим в пример ставлю.

– Ну, а новых дружинниц себе не подбираешь?

– Так не из кого, Анна Павловна, не всякой же оружие в руки дашь. В любом случае, без твоего одобрения никого к дружине не прибавлю.

– Это ты правильно, – Анна одобрительно покивала. – А вот скажи-ка мне, среди тех, кого Демьян кнутом попотчевал, дружинниц твоих не было?

– Была одна.

– К самострелу не допускать, из дружины выгнать, – Анна прихлопнула по столу ладонью. – Нам еще болта в спину от обозленной молодухи не хватало!

– Так уже, Анна Павловна, – Листвяна слегка пожала плечами. – Меня с огнем играть еще в детстве отучили.

– Ладно, с этим, я вижу, у тебя порядок. Да и Корней, наверно, приглядывает?

– Да нет, – позволила себе намек на усмешку ключница. – Для него это так, баловство. Правда, упредил, что если кто из них, не дай бог, болт куда-нибудь не туда засадит, он с меня спросит. Ну, так это и с самого начала понятно было.

– Ладно… ну, а как себя во главе полутора десятков стрелков мыслишь?