За люком было тесно, но чисто. Отполированная телами труба шла вверх под углом. Пользовались ей, видимо, как мусоропроводом, выбрасывая усталых клиентов за борт. Угол наклона большой и приходилось подтягивать себя щупальцем вверх. Его теперь надо беречь.

На это чертово логово никаких тентаклей не хватит. Они намного функциональней, чем руки. И тем обидней одно потерять. Отыграюсь внутри. Что не сломаю, то разобью.

Ползти по трубе, точно змей, пришлось долго. Вывалился из нее я злющий как черт. Оглядевшись, отметил, что Сири свила себе мрачное гнездышко. Здесь впору открывать музей пыток. Этим интерьерам позавидовал бы и профессиональный палач.

Чего только не было! Переносная дыба, «железная дева», свисающие с потолка цепи и ряд ухоженных плёток на стенах. Тиски и небольшой пресс в бурых пятнах намекали, что хозяйка умеет черпать удовольствие в боли. Шкафы с щипцами и наручниками соседствовали с картинами, написанными в устрашающе анатомическом стиле. Нарисовать их мог только настоящий маньяк.

Осматривая этот арсенал, я не всегда понимал принцип действия инструментов. К примеру, как используют эти качели? Воронку? А шелковые веревки со стальными шипами? Деревянный сапог с железным винтом?

Нет, моя фантазия тут пасовала. Для такого полета я примитивен и прост. Сири духовно богаче, раз столько знает про боль. Да и в сексе царица. Уж в этом ее не догнать.

За мыслями о возбуждающе порочных наклонностях я не сразу обратил внимание на странный предмет. На стене между прессом и гильотиной висела крабья клешня. Арт-объект выбивался из экспозиции подозрительно начищенной медью. Кончик маняще блестел, подсказывая куда нажимать.

Забыв осторожность, я потянул его вниз. Лязг невидимого механизма заставил меня отшатнуться. По коже пробежали мурашки, но на этот раз всё обошлось.

Стена дрогнула и отъехала в сторону, открыв тайный проход. За ним была клеть. На полу пентаграммой расставлены черные свечи, но узор силовых линий точно не наш.

Я наклонился и осторожно потрогал. Они еще теплые. Значит, Сири внизу.

Прыгнуть к ней? Но нас будет двое, а питомец один. Дубль в канале часто приводил к «голосам в голове». Выбраться из шизофреника будет непросто, но по-другому Сири уже не догнать.

Интуиция подводила редко, а сейчас она буквально вопила от страха. За свалившимся на локу разломом угадывалась чья-то зловещая тень. Незримое присутствие того, чей вязкий и заинтересованный взгляд я чувствовал кожей. Будто застыл перед паутиной, в центре которой затаился паук. Почти вижу эти липкие нити. Осталось сделать лишь шаг…

Решено! Надо спускаться. Все ответы внизу.

* * *

Треск затаившегося под потолком сверчка отсчитывал последние часы жизни. Их не так много осталось. Этот звук отрезал время точно ножом – ритмично и быстро. Настоящее таяло в прошлое, а будущего, скорее всего, нет. Я обречен, палач уже точит топор, а прощальная ухмылка Лавруши не оставляла иллюзий. Всё уже решено.

Преступников обычно казнили на площади. Надеюсь, для меня всё кончится быстро, а вот Ниму ждет страшная смерть. Наверное, сожгут на костре. У нас это любят. Толпа быстро превращает в зверей.

Да, был шанс спастись, но он бессмысленно и тупо упущен. Теперь одна часть меня гордилась собой, зато другая вопила от ужаса. Страх прожорливым червем выедал изнутри.

Человек всегда боится того, что не знает. А можно ли познать смерть? Любое изменение – ее репетиция. Каждый понимает, что когда-то умрет. Ужас невыносимого обезболен обыденностью и незнанием времени, которое осталось прожить. У меня этой спасительной иллюзии нет. И совершенно нечем ее заменить.

Отчаяния добавляла логика: посмертия нет, его не присвоить. Ничто не появляется из ничего, не исчезает бесследно, но наследование не есть продолжение. Смерть существует не для меня. Свою я никогда не увижу. Ее свидетель будет кто-то другой.

А еще можно утешать себя тем, что всё рано или поздно закончится. Сомнительный в эффективности довод. Когда он кого успокаивал? Меня вот не смог.

Поежившись, отчетливо понял, что бояться меньше не стал. Страх трудно лечить философией. За него презирал себя и ненавидел скелета. Кто просил лезть ко мне в душу? Там и так черт знает что… А недомертвие способно только злорадно глумиться над узником. Ему-то, понятно, ничего не грозит. Он уже мертв.

– Из небытия вышел и туда же уйдешь, – проворчал тот, легко считав мысли. – Что плохого в небытии? Оно не беспокоило в прошлом, отчего ж пугает так в будущем?

– Там не было того, кто мог бы бояться, – флегматично ответил я. – А здесь он есть…

– И скоро не будет! Проблема исчезнет, всё хорошо! – продолжал издеваться скелет.

Сволочь! Зачем мне с ним разговаривать? У мертвеца нет воспоминаний. Он не поймет предсмертной тоски. Прощания с тем, что уйдет навсегда: улыбку ясноглазой девчонки, запах бабулиной стряпни по утрам и треск дров в прогретой печи.

– Подобными картинками себя лишь разжалобишь! – с иронией отметил скелет. – Воспоминания кажутся ценными, но сколько из них уже благополучно забыл? Как видишь, в этом нет катастрофы. Ты как старуха над сундуком с ненужным тряпьем.

– Ты не поймешь, если у тебя всего этого нет, – возразил я. Да что он знает о живых? Ведь это есть «мы» – память, привычки, характер… И сумма всего себя очень ценит. Никто не захочет из нее ничего вычитать.

– А если чуть вычесть, в какой момент «я» станет «не я»? – не унимался скелет. – Когда кучу уже нельзя назвать «кучей»? Десять, пять или три?

Я лишь устало вздохнул. Жаль, не умею не думать. Как утомительно, когда нельзя спрятать мысль!

– Ты прячешься лишь от себя! – едко добавила нежить.

– Хорошо, пусть каждый миг существует новое «я», раз ум и тело меняются, – признал, наконец, я. – Память, настроение, клетки – всё за что ни возьмись. Но в этой сборке изменчивого постоянна осознанность. Это же факт!

– Постоянна? А как же обморок, глубокий сон без сновидений, тупица? Там никакой осознанности вроде бы нет, – уличили меня, щелкнув костяшками.

– Чтобы утверждать отсутствие, надо в нем быть! – возразил я. – Осознать неосознанность некому, пауз в ней нет.

– Отлично. Так эта «осознанность» у всех разная или же нет? – хихикнул скелет.

– Нет, – неохотно подтвердил я, увидев подвох. – Она пуста от качеств ума.

– А если так, можно ли ее потерять? – мой оппонент вопросительно посмотрел на притихшую мышь. Та с трепетом внимала ему. Жрать, небось, хочет. Продалась за корм.

Можно ли потерять? Вот этот непростой вопрос всегда ставил в тупик. Чтобы потерять, надо быть, а если ты есть, тогда что терял?

– Вот то-то и оно… Когда мозг умрет, ум исчезнет, – продолжал зудеть скелет. – Он ведь его продукт. Но точно такая же осознанность есть в ком-то другом. Это как свет, бьющий через щели сарая. Источник один, но каждая, как чей-то персональный мирок. Если глаз слепнет, то еще миллиарды видят прекрасно. Осознанность не моя, не твоя и не чья-то еще. Мир существует, когда воспринят, а воспринимается он кем-то всегда.

– И как мне всё это поможет? – равнодушно пожал я плечами. – Вот прямо сейчас?

– Глупо бояться расставания с тем, что потерять невозможно. В песчаных замках постоянен только песок. Рано или поздно их неминуемо размоет волной. Это надо принять, здесь нет катастрофы.

– Да-да… И тогда все проблемы исчезнут. Рассосутся сами собой! – раздраженно передразнил я, копируя его интонации.

– Сансару в нирвану способен превратить только твой собственный взгляд! – в пустых глазницах полыхнуло огнем. – Просветления невозможно достигнуть! Его можно лишь распознать! И потому идея духовного поиска изначально абсурдна. Ошибаются как раз в тот момент, когда начинают искать.

– Так надо искать или нет? – вконец запутался я.

– Оно само собой ищется. Мираж принимается за убегавшую истину. Поиск и погоня бессмысленны, если искомое уже на плечах. Я не устаю повторять это тебе уже многие жизни: всё совершенно, ничто не требует исправления, ничего исправить нельзя. «Исправитель» – иллюзия! Потому застынь и узри: любая форма – тюрьма! Признай свою сущность, уверься в одном! Познай, что извечно свободен! – заключил скелет, вновь щелкнув костяшками.

Я вздрогнул, хотя поначалу слова не произвели впечатления. По сути, в них нет ничего нового. Нечто подобное много раз говорила мне Нима. Я понимал ход ее мысли, но практическая ценность была нулевой. Сейчас все иначе. Восприятие после «щелчка» стало другим. Дело не в словах, а в энергии. В том, что стояло за ними. Банальные истины будто приобрели вес и объем, выглядя откровением не столько для разума, сколько для сердца. Они как снаряды, которые пробили броню и фильтры ума. И только потом легли в цель.

Я потрясенно молчал. Башня моих ментальных конструкций трещала и сыпалась, обнажая ясную внеконцептуальную суть. И сразу стало легче дышать. Без тяжелой отупляющей завесы ум прозрачный, а проблемы ничтожны. Нет ни смерти, ни рождения. Ни одно облако не способно навсегда закрыть солнце. Ведь оно не умирает за ним, а потому не рождается, чтобы засиять снова. Самые возвышенные или ужасные переживания, все звуки, цвета, тьма и свет, существа, божества – всё является манифестацией собственного «Я», проявлением и украшением его изначальной свободы.

Нет, сейчас не было нужды вновь понимать или объяснять себе что-то. В переживании естественно присущей природы ума нечего знать. Некому и некуда больше идти. Все иллюзии рухнули. Возможно, это и есть абсолютная истина – знание ничего не принимающее, ничего не отторгающее, без каких бы то ни было построений и выводов.

От свежести этой потрясающей простоты хотелось смеяться и плакать. Я восхищенно замер, купаясь в безграничном переживании свободы. Пришлось присесть, чтобы перевести дух. Внутренне будто в руинах, но впервые был по-настоящему жив.

Жаль, что это длилось лишь миг.

Потрясенный переживанием ум пугливо вернул в тюремную камеру. В ней кое-что изменилось. Скелет рассыпался, и прах поднимался к потолку невесомыми хлопьями траурно-черных снежинок. Запахло цветами, кости исчезли, а на соломе остались лишь кандалы.

Схожу с ума? Возможно, наш диалог шел только у меня в голове. В ней же и все эти видения. Это мой бред.

А говорящая мышь? Она хотя бы была? Ведь ранка на руке еще свежая! Не укусил же я себя сам?

Но лихорадочно раскидав солому, я никого не нашел. А через секунду спиной почувствовал чье-то присутствие. Обернулся – и увидел у двери поистине инфернальное чудище. Глазищи горели адским огнем, в пасти угрожающе белели резцы, усы-прутья чуть шевелились.

Невольно попятившись, я отчетливо понял, что спятил. Надо срочно заснуть. Или проснуться. Или обрести просветление.

С этой мыслью мой измученный ум, наконец, отключился, и его радушно обняла милосердная тьма.