Утром, если это было утро, я по привычке сладко потянулся, и только потом открыл глаза. То, что я увидел, почему-то не сильно удивило, хотя было чему удивляться. Прежде всего – я сам. Да, я был самим собой, но только каким-то нематериальным. Нет, не из дыма или облака сотканный, не какая-нибудь там голограмма, а процентов на пятьдесят привычный материальный субъект с его ощущениями. Однако чувствовал я в себе только все хорошее – здоровье, легкость, силу, прекрасное настроение, какие-то неясные способности, готовые вырваться наружу. В то же время все это не было материей, а, как я сразу стал подозревать, лишь ощущением материальности. Это, примерно, как больной, которому оттяпали на операции ногу, чувствует ее вполне реально очень длительное время. А если нога до ампутации болела, то и боль он чувствует. Но у меня-то как раз никаких фантомных болей не было. Как раз наоборот. Кроме того, я еще и видел все то, чего нет на самом деле, то есть свое фантомное тело. В общем, всем глюкам глюки. Я тотчас оценил преимущества этого состояния и вспомнил почему-то себя в тяжелом похмелье, а было это не так давно, когда тошнило, болела голова и все тело, трясло, а опохмелиться было нечем. Потом вспомнилось что-то еще – усталость, холод, чрезмерная жара, чувство голода, ушибы. И я понял, что этого больше не будет. Ну что ж, замечательно.
Я лежал на огромной мягкой кровати с белоснежным бельем, сотканным то ли из нежнейшего пуха, то ли вообще из облака. В просторной комнате было светло, что-то красивое и яркое прорисовывалось в небольшом окошке. Мебель была непонятно какая – обыкновенная, в основном старая, антикварная, но не сказал бы, что прямо уж музейная. Поодаль стоял небольшой письменный стол, тоже старенький, дореволюционный, за которым сидел мужчина неопределенного возраста. Он был одет в длинную, ниже колена, белую сорочку. И на меня, кстати, кто-то напялил такую же. На ногах его были спортивные носки с двумя-тремя красными полосками по верхнему краю и сандалии, как у греческих философов. Впрочем, в античные времена многие ходили в сандалиях, не только умные люди, размышляющие о мироздании. У этого носки как-то не сочетались с сандалиями, уж лучше бы напялил кроссовки или кеды, а лучше на босую ногу. Он сидел на табуретке домашней ручной работы, и сзади у него болтались два больших крыла, будто снятые с лебедя. Непонятно, были ли проделаны в сорочке дырки для крыльев, или крылья были прикреплены прямо к ткани. На столе лежала толстая раскрытая книга, типа амбарной, и человек (?) что-то старательно в нее записывал, скрепя белым гусиным (?) пером. Чернила на кончике пера быстро кончались, поэтому ему приходилось пользоваться чернильницей каждые несколько секунд. Чтобы не заляпалась белая ткань рукавов, ниже локтей и до запястий они были защищены так называемыми нарукавниками из синего сатина – именно такими, какими пользовались счетоводы, что изображались в старых советских фильмах. Кстати, счеты тоже присутствовали на столе. Писака то и дело возвращал на место указательным пальцем плохонькие очки, которые сползали с переносицы в сторону кончика носа, как санки с горки. Субъект был скорее светловолосым, чем рыжим, чуть лысоватым. Оставшиеся волосы торчали в стороны, как пакля – не были толком причесаны. Чем-то тип этот походил на доктора Айболита, не смотря на отсутствие бороденки. Однако, я сразу понял, что врач мне не понадобится – уж больно здоровым я себя спозаранку почувствовал. Еще отметил я про себя отсутствие привычных позывов со стороны мочевого пузыря – с утра-то. Ну, и это… Никакого излишнего напряжения внизу. Короче, мне показалось, что в этом мире отпадает потребность не только в туалет ходить, но и вся эта мочеполовая система присутствует лишь с целью поддержания привычного мужского фенотипа. Это как у скульпторов. Можно было бы, например, Давида сообразить без этих всяких мелочей, из-за которых гимназистки становятся румяными без крещенских морозов, которых во Флоренции отродясь не бывало. На хрен они, эти телесные предметы физиологии, статуям нужны? Ан нет, не положено. Классицизм. А нынче – да, и кубом изобразить тебя могут, и цилиндром, и черным квадратом. И я на секунду представил себя чем-то вроде ящика из-под телевизора. Не хотелось бы быть таким вот на том, то есть теперь уже на этом свете.
– Дяденька, – позвал я тихонько, – я проснулся.
– А, извиняюсь, я и не заметил, – ответил тот суетливо. – Ну вот и хорошо. Сейчас, сейчас. Точку вот поставлю. Тьфу ты, черт. Опять клякса. Ну ладно уж…
– Да вы не торопитесь из-за меня-то…
– Нет, все, все. Хватит кляксы ставить, – сказал дядя, положил перо в стаканчик мраморного чернильного прибора, в центре которого красовался бронзовый амурчик, снял очки и нарукавники. – Ну-с, я вас внимательно слушаю, – повернулся он ко мне.
– А что я должен сказать? – удивился я вопросу. – Ведь я даже не понимаю, где нахожусь.
– Как это не понимаете? Ну, вы даете, – в свою очередь удивился плешивый дядя. – Вы что, ничего не заметили?
– А что я должен был заметить? – спрашиваю.
– Как что? Смерть… Вашу смерть.
– Ах, это… – протянул я. – Это да, это было, не стану отрицать.
– Ну, так вот. Поэтому я и жду ваших вопросов, что и как, где я и почему, и тому подобное. То есть не я, а вы. Кстати, чего тянуть, может быть будем на ты? Меня Анатолий зовут.
– Александр, – представился я.
– Это мне известно, тем более я…
– Что, простите., прости?
– Видишь ли, Шура, верь или не верь, но я твой ангел-хранитель. Вот, как говорится, и встретились.
– Ого, да неужели? Вот тебе раз, – раскрыл я широко свои фантомные глаза. – Так это выходит ты вмешался, когда на меня, двухлетнего ребенка, рухнули старые ворота нашего детдома? Все вокруг удивлялись, ведь накрыло меня аккурат той дырой, что была в середине ворот. И ни одной царапинки. Помню, все шептали: ангел-хранитель ребенка спас. Говорят, в моем бывшем детдоме эту историю до сих пор рассказывают.
– Ну, да, было дело, наша работа, – с гордостью припомнил этот удивительный эпизод Анатолий.
– Да ведь и потом много было чего подобного. Вот помню даже не так уж давно, вышел из гастронома – прошлой весной это было, в марте – и встал на углу, жду приятеля, и тут какой-то тип подошел, говорит: «Товарищи, расходитесь, готовится провокация». Я не хотел, но все ж отошел на всякий случай, и тотчас в это самое место огромная сосулька рухнула с крыши.
– И это тоже…
– Да ведь всего не вспомнишь, таких ситуаций было – ой-ой- ой. А я все дивился. Слушай, Толя, а чего ж ты меня в этот-то раз… Запорожцу дал сбить?
– Ну, видишь ли, Шурик, бывают сбои и пробелы. Или другие причины и обстоятельства. Ну, а мы ведь тоже не боги, – печально возразил Толя, покраснев и отведя взгляд.
– Вот тебе на! А я-то думал, что на том, то есть на этом теперь уж свете все, как в швейцарских часах.
– Бес, видишь ли, как бы, вмешивается. Стоит только отвернуться, а он, проклятый, тут как тут. Конкурирующая фирма, короче. Или просто – судьба. Может это для тебя лучше так-то вот… И вообще, мы ведь, Сашенька, в основном за детьми тщательно посматриваем, мало ли что. C ними легче. Птичку какую-нибудь пошлешь ему несмышленышу, он и потянется за ней, свернет с опасного пути. И то не всегда выходит, сам знаешь. А уж с вашим братом, взрослым, полные кранты, разве уследишь. Будет ли такой дылда, типа тебя, на птичек и бабочек обращать внимание или прислушиваться к неожиданным порывам ветра и шелесту деревцев? Так, иногда мозги вставляешь на место каким-нибудь более примитивным образом – гляди, мол, идиот, куда ты ввязываешься. Но ведь не 24 часа в сутки дежурить с каждым вашим братом, как сиделка. У нас ведь тут тоже свои дела.
– Ну да, понимаю… – согласился я с некоторым оттенком недоверия в голосе.
Впрочем, твое появление здесь может к чертям никакого отношения и не имеет. Но об этом как-нибудь. И вообще черти, бесы – это так, образно. Это я материальный ваш мир имею ввиду и его дурацкие физические законы. Да ты не обижайся, тут ведь тоже жить можно, не так уж все плохо. Забудешь свою прошлую жизнь в развитом социализме, как страшный сон.
– Ну, посмотрим, – все еще недоверчиво соглашаюсь.
– Пошли, покурим, у меня американские, – предложил Толя.
– Пошли, – говорю.
Мы вышли из домика через дверь, которую я поначалу не заметил. Дверь как дверь, обшарпана даже и со скрипом. Ржавый крючок болтается на ней без дела. Выйдя, мы попали сразу на улицу. Никаких коридоров-сеней не было, но зато нас приняло приятное крытое крылечко с двумя лавочками – друг напротив друга. Кстати, то, что я прошел несколько метров босиком, удивило меня хоть и немного знакомыми, но редкими в той жизни приятными ощущениями. Обычно лучшее, что испытываешь, освободившись от постылой обуви, это теплый деревянный пол, на который встают усталые ноги, или мягкий ковер, или нежный песчаный берег моря с омывающими ступни прохладными волнами – что-то из этой оперы. Особенно сильное наслаждение от ходьбы босиком испытываешь после длительного пребывания и хождения в плохой и тесной отечественной обуви. Вот только это приятное, именно это, я и почувствовал сейчас, но ни в коем случае ни холода, ни мозольных или каких-либо суставных болей или давления острых и неровных поверхностей, а также неприятного ощущения от соприкосновения стоп с заплеванным полом и т. п. И так во всем остальном, с чем я соприкасался здесь. Не буду уж каждую приятную мелочь анализировать и сравнивать с чем- то плохим. Будто взял с собой в этот мир все хорошее, а оставил плохое. Ведь и там, на Земле (если сейчас я на небе), когда кто-то меняет страну, континент, уезжает далеко и надолго, навсегда, то берет с собой только самое лучшее, а ненужное или плохое оставляет. Впрочем, все не совсем так. Почему-то здесь в раю я встречаю крючок ржавый, скрипящую дверь, а не какие-то идеальные, новенькие вещи? Нет, и тут все можно объяснить. Да потому что, видимо, это взято сюда откуда-то из счастливого детства Толи, и это дорогие вещи, – догадался я.
Сам домик Толика снаружи тоже оказался симпатичной избушкой, вовсе не дворец, а чудный теремок, беленький, мазаный известкой, с темными дубовыми перекладинами на стенах, и с красной черепичной крышей, как в старых европейских городах, какие я видел на картинках. Вид с этого места был мало сказать потрясающим: он был волшебным и сказочным. Красота эта ударила по пустой моей голове. Какой же это был дивный средневековый сельский пейзаж – рощи, холмы, тропинки, луга с фигурками пасущихся коров и овец, стога сена и прочие картинные украшения. Прямо у дома по обе стороны крыльца вызывал умиление чудный палисадник с георгинами и розами. Виноградной лозой была овита еле заметная ограда. Висящие грозди винограда блестели от солнца, будто стеклянные. Было много и других знакомых и редких, даже тропических растений – непривычное соседство северной и южной домашней флоры. Некая запущенность сада была настолько естественной и уютной, что мысль о садовнике, казалась абсурдной и нелепой. Все вокруг было будто подкрашено и дополнительно освещено необычно ярким и теплым светом, линии каждого предмета словно подкорректированы талантливым художником, а ненужные детали и штрихи отсутствовали Солнце, впрочем, светило, как обычно, а небо было безоблачным, только с необычно яркой синевой. Ни жарко, ни прохладно, а как-то хорошо, чудно, комфортно. Кстати, на солнце можно было смотреть, не мигая – глазам хоть бы что. Мимо домика проходила ровная белая дорога. Она была утрамбована, со следами колес телег и лошадиных подков, но только не покрышек автомобилей. В стороне тихо несла свои темные воды небольшая речушка с песчаными обвислыми берегами. Неподалеку прачка полоскала белье, а на другом берегу рыбачил крестьянин. Чуть дальше срослась с течением реки старая водяная мельница. Спокойно крутилось ее колесо от тихого вечного движения речных вод в сторону какого-нибудь райского моря. Вдали маячили холмы и, по ним бродили олени, паслись овечьи стада и, кажется, вырисовывались развалины какого-то средневекового замка. Все было как на ладони: ветряные мельницы, каменные избы и развалины замков, телеги, лошади, кибитки, жнецы, работающие в поле, пастухи и пастушки. Вид сей очаровывал. Круче, чем старинная голландская живопись.
Наши художники тоже так иногда талантливо искажают обычные, даже скучные советские, пейзажи, чуть изменяя формы, освещая по-утреннему розовым светом или наоборот вечерним загадочным, добавляя еле заметные штрихи, взятые из своей фантазии или украденные у тех же гениальных голландцев, фламандцев и прочих европейцев-живописцев прошлых столетий. Впрочем, и те тоже, видимо, привирали, приукрашивали действительность. Вряд ли все в их природе и окружающем мире было столь совершенно, как на музейных полотнах. Но здесь, в этом пространстве, где я оказался, достигнутый ими венец творения обрел право на подлинность. И ничто не мешало расплываться где-то внутри меня нахлынувшему странному внеземному впечатлению. На такие, цепляющие внутренности, ощущения в том мире способен разве что впечатлительный ребенок, душа которого свободна для восприятия всяческой новизны, и то далеко не каждый. То, что в оставленном по ту сторону мире с помощью таланта и воображения могло бы обрести жизнь лишь на холсте, на страницах книги или в нотах, здесь ожило и стало реальностью. У самых талантливых мастеров искусства наверняка иногда вдруг возникает возможность найти щель в заборе, отделяющем обе реальности, мельком увидеть что-то из того, что представляет этот иной, лучший мир и перенести запечатленную картину в свои творения. Но они не догадываются, что по какому-то закону вселенного круговорота та запредельная часть мира, ими самими и придумана, ибо соткана из всего самого лучшего, что художники и мечтатели сами наворошили в своих фантазиях, а затем описали, напели, нарисовали. Сама же наша материальная действительность как была, так и оставалась карикатурой на эти шедевры. Но зато они, художники, музыканты, поэты и сказочники эти, своим искусством все же подтверждали наши смутные догадки о том, что есть же, черт возьми, где-то эта блаженная первозданная гармония и совершенство. Впрочем, и не только талантом одаренные люди, но и простые смертные, не умея держать кистей и мольбертов, создавали на каком-то подсознательном уровне внутри себя модель рая, в который кто-то откровенно верил, а кто-то не понимал, что верит, просто мечтал и фантазировал.
О проекте
О подписке