Цитаты из книги «Театр отчаяния. Отчаянный театр»

Вспоминая себя образца тех дней, должен признаться, что никаких мук выбора со мной не происходило. Мне не приходилось мужественно отмахиваться и отказываться от многочисленных искушений мутного того времени. Я не пережил суровых страданий, колеблясь между искусством и карьерой, между несметными богатствами, которые многие и многие черпали в мутной воде последних лет уходящей эпохи, и бескомпромиссным, бескорыстным творчеством.

Это потом уже, через многие годы, я узнал, что настоящие педагоги частенько тратят самые большие усилия не на способных, талантливых, хватающих всё на лету и перспективных учеников, а на самых трудных, неспособных и даже убогих, ставя перед собой какие-то свои сугубо педагогические задачи, понимая, что перспективные и без них справятся.

Решив, что виноват не мой беспокойный ум, а Чингиз Айтматов, я попытался почитать Антонена Арто, выданного мне Сергеем. Но с ним получилось ещё хуже. То есть совсем никак. Сергей Везнер был старше меня на полтора года, но мне самому он казался много взрослее. Высокорослые часто кажутся старше. И вёл он себя взрослее… И говорил взрослее своего возраста. Он родился в каком-то небольшом городке Кемеровской области, не помню, в каком именно. Откуда в том городе взялись люди с немецкой фамилией, он не говорил, а может быть, и не знал. В Сибири много людей с немецкими фамилиями и вообще кого только нет.

Да ещё и отец был встревожен. Он, как экономист, видел и понимал, что надвигаются совершенно непонятные и мутные времена. Всего масштаба грядущего он предвидеть не мог, но знал, что то благополучие, которого он многие годы добивался, отлично учась в школе и в студенческие годы, а потом упорно заканчивая аспирантуру без нормального жилья, со мной маленьким и на те денежки, которые получала мама, работая на заводе молодым специалистом, на аспирантскую стипендию и на то, что слали бабушка с дедом… То положение в обществе, большая зарплата, дополнительные заработки, машина, хорошая квартира и дом в деревне… Он чувствовал, что все эти ценности вот-вот обесценятся. А заработанная стабильность и благополучие вот-вот рухнут. А прежняя страна и привычная почва уходят из-под ног.

гаются совершенно непонятные и мутные времена. Всего масштаба грядущего он предвидеть не мог, но знал, что то благополучие, которого он многие годы добивался, отлично учась в школе и в студенческие годы, а потом упорно заканчивая аспирантуру без нормального жилья, со мной маленьким и на те денежки, которые получала мама, работая на заводе молодым специалистом, на аспирантскую стипендию и на то, что слали бабушка с дедом… То положение в обществе, большая зарплата, дополнительные заработки, машина, хорошая квартира и дом в деревне… Он чувствовал, что все эти ценности вот-вот обесценятся. А заработанная стабильность и благополучие вот-вот рухнут. А прежняя страна и привычная почва уходят из-под ног

Видеотехника и импортные телевизоры стоили бешеных денег и были самой вожделенной мечтой миллионов и миллионов. За японский телевизор и видеомагнитофон люди готовы были отдать автомобиль, которых было мало и на которые люди копили деньги чуть ли не всю сознательную жизнь.

Да. Тогда я впервые в жизни заинтересовался не только феноменом искусства, но и непостижимой сутью впечатления, которое искусство производит. До сих пор для меня это так же важно и так же непостижимо… Но теперь я умею жить с непостижимым и с необъяснимым. А тогда мне необходимо было всё конкретно понять и постичь… Однако лгу. Физика, алгебра, геометрия и химия не входили в число тайн и чудес, которые мне хотелось постигать. Конечно, в столь юном возрасте, в шестнадцать лет, я не мог долго мучиться глобальными вопросами. Юность взяла своё. И я, как-то само собой это произошло, стал просто наслаждаться непонятным мне чудом искусства. Тогда впервые со мной случилась поэзия. Я вдруг… Не помню, хоть убейте, как и с какого именно поэта, нырнул в стихи. И понеслось… Блок, Лермонтов, Давид Самойлов, Высоцкий, Фет, Байрон, Вознесенский, Цветаева, Басё, Маяковский, Окуджава и даже Валерий Брюсов. Помню, что я робко пытался рифмовать. Но цельного стихотворения у меня не получалось. Я просто пробовал – каково это, писать стихи. Трудно это или нет. Выяснил, что это непосильно трудно, и ещё более страстно стал восхищаться поэтами и поэзией. Отчётливо понимаю сейчас, что желания и стремления к творчеству, к созданию собственного произведения искусства во мне тогда ещё не было. Искусство было слишком чудесно, и люди, его делавшие, – тоже. Но жить искусством мне уже хотелось. Жить чтением, слушанием, смотрением… Это да! Я, разумеется, хотел себе чудесной жизни.

Книги вдруг стали не просто доставлять удовольствие и упоительное наслаждение… Книги стали производить глубокое впечатление. Они стали будоражить и задевать самые сильные, прежде не затронутые чувства и переживания. Я впервые захотел перечитать какие-то книги из школьной программы, которые были прочитаны поверхностно, не по собственной воле. «Герой нашего времени» был первым перечитанным сознательно произведением. Роман засиял и заискрился. Я был в восторге. Следом я тут же перечитал «Капитанскую дочку». Проглотил просто. И нашёл эту повесть слишком простенькой и скорее забавной, а прежде она мне нравилась очень. «Преступление и наказание» читал по новой так, как в тринадцать лет не читал Стивенсона и Джека Лондона. Не мог оторваться, забывал про еду. А потом случайно, исключительно по причине нежелания отрываться от Достоевского, решил прочитать что-то из его собрания сочинений не очень объёмное и выбрал повесть «Неточка Незванова»… В процессе чтения со мной случилось почти то же, что в томском Доме учёных. Закончив чтение, я был готов идти куда угодно, как тогда после спектакля «Шляпа волшебника». Я был потрясён повестью. Но был к потрясению готов. Я даже ждал его. И вот оно снова случилось. Тогда был апрель. Я это помню. И было воскресенье. Я читал повесть всю ночь с субботы на воскресенье. Закончил под утро. Уснуть не смог. Совсем. Когда родители проснулись, я им сказал, что хочу поехать в библиотеку. Оделся, вышел из дома и побрёл куда-то пешком. Ботинки были мокрыми вдрызг… Голода и жажды я не испытывал. Вернувшись домой, я хотел только одного: срочно взять повесть «Неточка Незванова» и начать её читать сначала, но с особой целью. Прежде я таких целей не знал и перед собой не ставил. Я хотел перечитать повесть, чтобы узнать, как она сделана. Каково её устройство. И как, каким образом, чем конкретно буквы, слова, предложения, абзацы текста производят такое во мне. Помню отчётливо, что был рад тому, что осознал в себе этот интерес и сформулировал цель. А главное, я радовался, что у меня есть возможность эту цель достичь. Книга же была. Её можно было взять и во всём разобраться. Её можно было читать, перечитывать, останавливаться, думать. Со спектаклем этого сделать было нельзя. Его можно было только снова посмотреть. Но остановить было невозможно… Да и посмотреть снова у меня возможности не было. Для этого надо было как минимум ехать в Томск. Теперь я понимаю, что именно тогда меня впервые сознательно

Кстати, надо сказать о том, что из себя представлял театр Тихоокеанского флота. Более странного культурного учреждения, чем этот театр, представить нельзя.

создавались фотоальбомы, которые являли собой весьма сложные и многожанровые произведения прикладного искусства.