К закату Никита Акинфиевич и Селезень прибыли в затерянное в горах сельцо Кыштым. Не отдохнув, не покормив коней, они взобрались на высокую гору Егозу. Весь край лежал как на ладони: кругом шиханы, озера, леса – размахнись, сила! На малом пространстве насчитал Никита свыше сотни озер. Какое разнообразие их: были тут глубокие и холодные, светлые и прозрачные, мелкие и теплые, мутные и тинистые. А вон – зарастающие озера-болота!

Долго любовался очарованный заводчик нетронутым краем. Алчный к богатству, он решил не откладывать дела.

– Вот местечко и для другого завода! – решительно сказал Демидов и повел рукой. – Вот оно где, мое новое царство!

– Но под горой сельцо, хозяин, и хлебопашцы там, – заикнулся было приказчик.

– Это добро! – отозвался Демидов. – На первой поре работные людишки будут. Какие это землепашцы? Кто им дозволил тут землю поганить? То самовольщики, беглые с Руси. Погоди, вот мы их приберем к рукам!..

Косые лучи заходящего солнца ложились на долины и леса. В предвечерней тишине внезапно вздрогнул густой упругий воздух – торжественный благовест огласил крохотные нивы и застывшие леса, понесся над зеркалом вод. Демидов встрепенулся, прислушался.

– Никак и храм божий устроили, ишь ты! – удивился он. – Стало быть, и попик тут есть! То добро, легче с мужиками будет сговориться, да и церковь не надо ставить. Тронулись, Иван!

Они спустились с горы, добрались до сельца. Старая бабка вынесла их из хибары берестяной корец с квасом да горбушку хлеба.

– Ешьте, родные, – предложила она им. – Откуда путь держите, православные?

Демидов промолчал, уминая горбушку.

– Ты, баушка, скажи, как звать-то тебя? – спросил приказчик.

– Звать-то Оленой, милок! – словоохотливо отозвалась старушка. – Восьмой десяток пошел, кормилец. Не работница ныне стала…

– А где людишки? – прожевывая кусок, спросил Демидов.

– В храме божьем, милок. Ноне день субботний.

– Пахоты чьи? – деловито допытывался Демидов.

– Божьи, батюшка, – поклонилась бабка. – Наезжают башкирцы, мужики одаривают их кой-когда, вот и все тут! И какие это пашни – скудость одна. К пресвятому покрову в закромах – ни зернышка…

– Ладно, спасибо на том, баушка, – поклонился Селезень.

Бабка покосилась на его черную бородищу, укрыла ладошкой незлобивую улыбку.

– Из цыган, должно быть? – спросила она. – Не сердись, сынок, и цыгане народ добрый.

Демидов встал с завалинки, потянулся.

– Где поповское жило? – спросил он старуху.

– Вон крайний двор!

Держа на поводу коней, Демидов и Селезень побрели к дому священника. Там у плетня они привязали их и зашли в дом. В опрятной горнице пахло вымытым полом, свежими травами, набросанными на широкую скамью.

– Эй, кто тут есть? – закричал Демидов. На его зов никто не откликнулся.

– Должно быть, все на моленье ушли, – разглядывая избу, сказал Селезень. – Скромненько попик проживает. Ох, как скромненько! – вздохнул он.

Никита улегся на скамью. Приятная усталость сковала члены, ароматом дышали травы; за тусклым оконцем, как красный уголек, погасала вечерняя заря. Демидовым незаметно овладел сон. Селезень распахнул настежь дверь и уселся на порог. Как сыч, неподвижно, неслышно оберегал хозяина…

Заводчик проснулся, когда в избе загудел голос священника. Не выдавая своего пробуждения, он полуоткрыл глаза и незаметно наблюдал за ним. Иерей был высок, жилист, молод лицом и статен. В длинной холщовой рясе, которая болталась на нем, как на колу, он походил на жилистого, костистого бурсака. Русые волосы косицами падали ему на плечи, не шли к его остроносому подвижному лицу. Поп расхаживал по горнице и разминал длинные ручищи.

«Силен человек!» – подумал Демидов и открыл глаза. Молодой священник смутился:

– Умаялись, поди, с дороги. Не обессудьте, сударь, подать к столу нечего. По-вдовьи живу. Сам по дворам хозяйским мытарюсь: ныне день у одного, завтра у другого…

Никита без обиняков спросил у попа:

– Беглый ведь? Что за сельцо, чьи земли?

У священника потемнели глаза, он опустил руки.

– Ставленый, а не беглый я, – тихо отозвался он. – Народом рукоположен. Земли у башкир арендованы.

Несмотря на рослость и могучесть, священник держался тихо. Демидов живо определил, чем можно тут брать. Он по-хозяйски поднял голову и сказал решительно:

– Было так, а ныне земли мои! И леса эти, и озера, и достатки с людишками – все откупил я. Слыхал?

Селезень недоуменно поглядел на хозяина: «Для чего эта ложь?»

Никита, не смущаясь, продолжал:

– Ты, беглый поп, не ерепенься. Почему так худо живешь? Ряса холщовая, лицо постное, среди дворов, как побируха, шатаешься. Негоже так! Служи мне – жизни возрадуешься! – Демидов порылся в кошеле и выложил на стол золотой. – Бери задаток и служи верно!

Священник вскипел от обиды.

– Прочь, проклятое! – решительным движением смахнул он золотой на землю. – Не купишь меня, хоть и беден я!

– Как звать? – настойчиво спросил заводчик.

– Савва, – отозвался священник и взволнованно заходил по избе. – А ты, купец, оставь нас.

– Ты очумел, попик, куда гонишь нас на ночь глядя! – нахмурился Демидов и переглянулся с приказчиком. – Да знаешь ли, кто я? – уставился он в священника.

– Не дано мне знать всех проезжих, – раздраженно отозвался тот.

Заводчик встал и вплотную подошел к священнику. Положив на плечи ему руки, он резко сказал:

– Ты, поп, покорись! Против меня ни тебе, ни сельцу не устоять. Будет на озере завод!

– Так ты Демидов! – изумленно воскликнул поп. – Неужто тебе наши крохи понадобились?

– Ага, признал, кто я такой! – радостно вырвалось у Никиты. – Суди теперь сам, что тут будет!

Священник охнул, тяжело опустился на скамью. Склонив на грудь голову, он глухо, с великой горечью посетовал:

– Трудно будет нам теперь… Горько! Сам Демид пожаловал…

На землю легла лютая зима. К этой поре Демидов объехал башкирских тарханов и глухие улусы. Места лежали богатые, а народ пребывал в бедности: не виднелось на пастбищах конских табунов и овечьих отар. Жаловались башкиры:

– Зимой гололедь одолела, все табуны пали от бескормицы!

Никита весело хмыкал:

– То верно, собак по улусам больше, чем коней. По кобыленке на три башкирские семьи.

Заводчик обещал башкирам:

– Отдайте земли, кои у озер полегли, каждому старику будет ежегодно отпущено по красному кафтану, а молодцу по доброму коню. А в праздник вам, слышь-ко, будет выдано каждому мяса невпроворот. Ешь – не хочу? А ныне какие вы тут жители? Мясо-то у вас в коей поре бывает…

Приказчик Селезень неотлучно находился при хозяине. Он поддакивал Демидову.

– Что за жизнь: тут все рыба да рыба – у нас будет и говядина!..

Два дня Демидов улещивал тархана: угощением и посулами уломал его. Купчую крепость с башкирами заводчик учинил по всей законности российской и обычаям кочевников. Времечко Никите Акинфиевичу выпало для этого удачное.

Башкир согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета – одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти!

Демидов знал, чем допечь кочевников.

– Студено, баешь? – ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. – Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу^[4] да в кош бреди, пока жив.

В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал:

– Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод!

Башкиры клали тамгу и отходили…

Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости несведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей.

– Вот и свершилось, как я желал! – не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры.

– То еще не все, хозяин! – усомнился в простоте сделки Селезень. – Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба!

– Ну ты, оборотень, не каркай! – рассердился Демидов. – Завидуешь, верно, моей силе да проворству.

– Завидую! – чистосердечно признался приказчик.

И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему.

– Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! – пригрозил заводчик.

Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича.

– По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру – возмущение? – не злобясь, спросил священник.

– Не юли предо мною! – разошелся Демидов, весь налился кровью. – Сквозь землю вижу, что мыслишь ты!

– А коли видишь, действуй! – смело сказал Савва.

– Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! – распалился гневом заводчик.

– Попробуй! – угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе.

Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы.

«Колючий поп! – похвалил он про себя священника. – Такого батю не худо и к себе примануть!»

В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: «Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!»

Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. «Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль – проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!» – непримиримо рассуждал он о невьянском владельце.

В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему:

– Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я – будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело.

Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил:

– Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, – будешь главным на Кыштымском заводе.

– Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать?

– Сию минуту! – властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: – На, бери, да торопись!

Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня.

– Пошли-понесли! – весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна.

За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев…

И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату.

– Верши наше дело, батюшка! – поклонился он горному начальнику.

– Что так не терпится твоему владыке? – лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял – будет нажива.

Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал:

– Их благородие Никита Акинфиевич отбывает в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти.

– Уважительно, – кивнул чиновник и склонился над бумагами.

Селезень вышел в переднюю и сунул в руку служивого солдата гривну.

– Стань тут у двери, коли башкирцы припрут – не пуща и! – попросил он.

Меж тем перо чиновника бегло порхало по бумаге. Купчая уже подписывалась, когда до чутких ушей приказчика долетело тихое покашливание, робкое пререкание.

«Доперли, чумазые! Солдата уламывают», – с тревогой подумал Селезень и устремился к горному начальнику:

– Ваша милость, торопись, хошь с огрехами, зачернить бумагу да печать приставь!

Он весь дрожал от нетерпения, юлил у стола, вертел головой, стремясь хоть этим подзадорить и без того быструю руку чиновника. Между тем шум в передней усилился. Башкиры, выйдя из терпения, оттащили сторожа и приотворили дверь. Бойкий ходок, просунув в нее руку с бумагой, закричал:

– Бачка! Бачка, мы тут…

– Ох, идол! – рассвирепел солдат, собрал свои силы и всем телом налег на дверь, прекрепко прижав руку с жалобой. – Ну куда ты прешь, ордынская твоя рожа? Ну чего тебе требуется тут? Уйди!

В эту минуту чиновник размахнулся пером и сделал жирный росчерк. Без передышки он взял печать и приставил к написанной бумаге.

– Ну, сударь, – торжественно провозгласил он, – можно поздравить Никиту Акинфиевича Демидова – купчая завершена!

– Ух! – шумно выдохнул Селезень и присел на стульчик. – Сразу камень с души свалился. Спасли вы меня, ваша милость.

Тут с великим шумом башкиры наконец прорвались в присутствие. Они пали перед чиновником на колени и возопили:

– Обманули нас, бачка, обманули!

Башкирский старшина протянул жалобу:

– Просим не писать за Демидовым земля.

Чиновник оправил парик, сложил на животике пухлые руки и, прихорашиваясь, вкрадчивым, сладким голосом сказал:

– Опоздали, голубчики вы мои, опоздали! Сожалею, но сделка узаконена. И что это вы на колени пали, не икона и не идол я. Вставайте, почтенные…

Башкиры онемели. Нехотя они поднялись с пола, переминались, не знали, что делать. Старшина их подошел к столу; вдруг он резким движением провел ладошкой по своему горлу.

– Что наделал, начальник? – закричал он. – Зарезал нас так! Где закон, начальник?

Чиновник улыбнулся и с невозмутимым видом ответил:

– Закон где? Закон на ясной пуговице в сенате!

Давясь смехом, приказчик прыснул в горсть, но, встретив укоряющий взгляд горного чиновника, сейчас же смолк…

Демидов остался весьма доволен Селезнев.

– Быть тебе главным в Кыштыме! – Глаза хозяина внимательно обшарили своего доверенного. – Все отдал? – спросил он.

– Все, – не моргнув глазом, ответил Селезень.

– Зря! Добрый работяга и стащит и хозяина не обидит! – засмеялся Никита. – А сейчас на радостях в баньку…

Банька на этот раз налажена была необычно. Приказал Демидов полы вымыть шампанским, а пару поддавать коньяком.

– Какой разор! – ахнул тагильский управитель Яшка Широков. – Дед ваш покойный, кто ноги мылом натирал, ругал того: «Разорители!» А вы изволите заморское вино хлестать на каменку.

– Молчать! – загремел Никита. – Дед был прижимало, а я дворянин. Ступай и делай что велят.

Никита наслаждался банным теплом. Нежился на полках под мягким веником, вздыхал и шептал блаженно!

– Дух-то какой, больно хорош!..

Селезень услужливо вертелся подле хозяина, намыливал его да парил. Одевая Никиту в предбаннике, приказчик вдруг захохотал.

– Ну что, как черт в бучиле, загрохотал? – удивленно уставился в него хозяин.

– Да как же! Ловко-то мы башкирцев обтяпали! – с довольным видом ощерился холоп. – А не грех это?

– Ну, вот еще что надумал! – отозвался Никита. – На том свет стоит: обманом да неправдой купец царствует! – цинично закончил он и, взяв жбан холодного квасу, стал жадно пить.