На переднем струге, под парусом, стоит кудрявый детина с густой смоляной бородой. Он протягивает в направлении купецкого судна руку и что-то кричит. Легкий речной ветер доносит глухой рев голосов и свист. Струги полным-полны ватажниками. У Яндрея на лбу выступил холодный, липкий пот.
– Братцы не выдавай! Ермошка, топор мне! – а сам кинулся в мурью. В ней образ Николы мирликийского, перед ним лампадка теплится. Купец бухнулся на колени и стал со слезой просить:
– Сбереги, святитель, добро мое! Ей-ей, не забуду. Во Нижнем Новгороде молебен отстою. Ей-ей, нищую братию семишниками одарю…
Рядом зашумела вода, раздались буйные окрики:
– Эй, бурмакан-аркан, кидай пищали, а то в Волгу пометаем!..
Яндрей зажмурил глаза: вот когда беда подкатилась к порогу. По палубе затопали тяжелые шаги: разбегалась охрана. Приказчик пронзительно завыл:
– Сгибли, ой, сгибли, братушки…
Словно кнутом хлестнул купца выкрик:
– Сарынь на кичку!
Яндрей схватил топор и выбежал наверх. Из стругов уже лезли станичники. Багры крепко вгрызлись в борта. Высокий казак с кистенем подбежал проворно к вопящему приказчику и хлестнул его в темя. И не пикнул Ермошка, – вытянулся насмерть. А казак кричал:
– Батько, одного угомонил!
Ермак перебрался через борт, и вот он, как чугунный, крепко расставив ноги, стоит перед пищальниками:
– Ну, что удумали? За купца биться станете или жизни надо? – озорная усмешка блеснула в курчавой бороде.
Старшой пищальник ответил за всю охрану:
– Жизни нам!
– Коли так, складывай пищали да сходи на берег!
– Разбойники! – завопил купец. – На трудовое позарились! Не дам, непущу! – А мы и спрашивать не станем! – с насмешкой сказал ему Ивашка Кольцо и перехватил топор. – Братцы, кунай его в воду!
Повольники скрутили купцу руки и подвели к Ермаку. Атаман нахмурился, неприязненно глянул на Яндрея.
– Чего вопил?
У купца перехватило дыхание: по глазам Ермака угадал он свою судьбу и сразу опустился на колени.
– Батюшка, половину добра бери, а другую мне оставь, – взмолился Яндрей. Ермак усмехнулся: – Жигули, купец, еще не минул. Там вторую половину возьмут. От хлопот тебя избавим…
– Душегубы! – рванулся купец и бросился на Ермака. Могучий кулак опустился на голову Яндрея.
– Кончай, да грузи тюки! – крикнул повольникам атаман.
Купца схватили и, раскачав барахтающееся цепкое тело, бросили в самую крутоверть.
– Помяни, господи, его душу! – крикнул в догонку Богдашка Брязга и побежал к трюму. Сорвали замок и стали вытаскивать товары и грузить на ладьи.
Бурлаки сидели на сыром песке и, понурив головы, ждали своей участи. – А с нами как, атаман? – спросил Ермака гусак ватаги.
– Выдать им бочку меду, да куль муки, да на рубахи, и пусть уходят подале от беды! – распорядился Ермак и стал поторапливать казаков…
Опустились сумерки. На реке опустело. У берега запылал костер, бурлаки черпаком по кругу распивали мед и поминали купца:
– Скареда был…
– Каждый кус в счет клал.
– Ни отвального, ни отчального, одна брань.
– Ни лаптей, ни щей…
Гусак тяжело вздохнул и обронил:
– Солона ты, жизнь бурлацкая. Выпало счастье, гуляй орава!
Волга покрылась мраком, в котором слышался плеск волн. Шумели темные леса. Бурлаки захмелели и завели веселую:
Ночуй, ночуй, Дунюшка,
Ах, да ночуй, любушка.
Ты ночуешь у меня,
Подарю, дружок, сережки я…
А в эту пору повольники вернулись в стан. Ермак поднялся на крутоярье и вдалеке во тьме увидел пламя: горело подожженное купецкое судно, удалявшееся в низовье…
Василисе снился сладкий сон. Вывезли из набега повольники богатств видимо-невидимо. Ермак сам надел ей на шею жемчужное ожерелье и сказал: «Носи на счастье, радость моя!»
Проснулась и сладко потянулась: в большом крепком теле все ликовало. Вышла из шалаша, предрассветный ветерок рябил волжскую воду, соловушки допевали свои песни, а неугомонные коростели поскрипывали в густых травах. Облака засветились нежным сиянием: за Волгой, на дальнем степном окоеме, блеснула кромочка восходящего солнца. Василиса поднялась на камень, и перед ней как на ладони раскрылась заречная равнина. Серебром сверкал росистый ковыль, и по глухой степной траве уходил все дальше караван верблюдов с покачивающимися на их горбах азиатами. Со своими необозримыми стадами кочевники перебирались на новые места.
Казачьи струги стояли на причалах, за густыми зарослями ракитника, и тут же на лужайке дымился костер, а подле него повольники дуванили добычу. Рядом с огнем сидел Ермак, освещенный восходом, и в утренней тиши до Василисы порою доносился его голос. Повольницу умилили и восход, и Волга, а больше всего густой голос человека, к которому тянулось ее сердце.
– Господи, Господи, как радостно жить…
Она соскочила с камня и упругой походкой поспешила к кринице умываться. Прошло немного времени, и в становище запылали костры, забурлила-закипела вода в чугунах, в которых варилась наваристая стерлядь.
Скоро казаки уселись у больших котлов и принялись жадно хлебать стерляжью уху. Насыщались и хвалили Василису. А она краснела, замирала и подкладывала Ермаку лучшие куски.
Атаман был всем доволен, весело поглядывая на казаков и ладную хозяйку. Не скрывал он, что Василиса нравилась ему, – и лицом, и добрым нравом, и умением хозяйничать.
Яков взглянул на атамана и с хитрецой спросил:
– Для кого же ты выдуванил свой жар-цвет?
Атаман улыбнылся, встал и, развернув холст, вынул оттуда платок. Он распахнул его, и под солнцем вспыхнуло жар-пламя. Оно трепетало, переливалось яркими нежными цветами и тешило глаз.
– Василиса, поди сюда! – поманил повольницу Ермак, и когда она, замирая от сладкого предчувствия, робко подошла, накинул ей на плечи дивный платок:
– Носи на радость всем нам, краса-хозяюшка!
Баба обомлела, прижала к груди дарунок.
– Ахти, радость!
Глаза ее залучились, и в них светилось столько счастья и преданной любви, что брат с удивлением спросил:
– Ты что так, ровно красна девица?
Ермак ласково и чуть с усмешкой следил за Василисой.
Рдея от нахлынувших чувств, повольница все еще стояла и прижимала платок, когда распахнулся полог и из шалаша вышла заспанная Клава. Казачка слышала все от слова до слова, и жгучая ревность жгла ее огнем. Бесстыдно вихляя бедрами, прошла она к огнищу и, через силу улыбаясь, проговорила:
– Ну и станичники, от старой бабы разомлели!
Любовное пламя в глазах Василисы мгновенно сменились гневом. Она готова была вцепится в косы соперницы, но, встретив предупреждающий взгляд Якова, круто повернулась и ушла…
Весь день гуляли-бражничали казаки, распевали раздольные песни, плясали. Богдашка Брязга, выстукивая частую дробь каблуками, ухарски приговаривал:
Никому так не досталось,
Как мне, грешной сироте:
Съела рыбушку сухую —
Защемило в животе…
Выхаживая по кругу, он подмигивал Клаве, а та, словно ей было очень весело, смеялась и дразнила казака, то принимая вызвывающие позы, то призывно щуря глаза. Потом она, гневно взглянув на Ермака, повела Богдашку к обрыву и здесь, хотя сердце ее щемила тоска, шепнула ему:
– Терпи, казак, атаманом будешь…
В полночь все небо над Волгой застлало тучами, начал накрапывать дождик и погромыхивать гром. От особенно сильного удара Ермак проснулся и сейчас же услышал два спорящих голоса за пологом шатра. Атаман прислушался: узнав голос казака Дударька и Василисы.
– Пусти! – настойчиво просила Василиса. – Мне только слово сказать…
– Убьет и меня, и тебя. Уходи, пока не бита! – пригрозил казак.
– Уймись, шалый. Непременно наградит, – уговаривала баба.
– Будет ливень, торопись, чернявая, – не сдавался Дударек.
– Милый мой, да куда ж я укроюсь в такую пору? – жалобно простонала женщина, и не успел казак ухватить ее за руку, как она скользнула в шатер.
– Ну и бес-баба, свяжись только с такой! – с досадой проговорил Дударек. – Ну, да ладно, пусть сами теперь во всем разбираются…
Всю ночь над Волгой и крутыми ярами бушевала гроза; только к утру утих ливень и, как ни в чем не бывало, взошло ликующее солнце. Под его лучами задымилась мокрая земля и засверкали дождевые капли на деревьях, кустах и травах. Проснулись птицы, и чистый свежий воздух огласился пением и свистом. В эту пору Иванко Кольцо отправился к кринице умываться и вдруг услышал негромкий женский плач. Иванко прислушался. Всхлипывала баба, горько-страстно жалуясь на свою судьбу. Кольцо осторожно пошел вперед. Под развесистой березой, на влажном мшистом пне сидела Василиса. По тугим смуглым щекам ее катились слезы.
– Ты что? – спросил Иванко. – Кто обидел?
Повольница сквозь слезы пожаловалась:
– Бат-ть-ко…
– Ишь, ты! – усмехнулся казак. – По виду строг и будто посхимился, а сам в темную ночь добрался-таки до медовой колоды…
Василиса вспыхнула:
– Не мели, Емеля! Постыдись…
– Да я же правду?
– Все вы так, словно борзые кобели, а батько иной… Ох, горько! Оттого и плачу, что прогнал… И не дотронулся…
Иванко смахнул шапку и захохотал:
– Воды-то, воды сколько ноне! Потопнешь… Ух, и нашла о чем плакать! Свято место впусте не бывает. Милая, – прошептал он. – Затосковалась, а? – Он протянул к женщине руки.
– Уйди! – озлилась Василиса. – Не твоя я, не гулящая баба!
Она с силой оттолкнула Кольцо:
– Поищи другую красу-забаву, не по твоим я зубам, ласун…
Сбивая сверкающую росу, она заспешила к стану. Ошеломленный Иванко один остался в лесу. «Ну и батько, – думал он, – пришил к себе бабу. И что за петушиное слово у него, от которого все женки так ластятся?»
Налетевший порыв ветра перебрал листву и сбросил на казака обильную капель, промочив его да последней нитки. Казак поежился и сокрушенно вздохнул.
Дударек рассказал Клаве что было и чего не было. Загорелось сердце у девки! Не дослушав казака, убежала в овраг и здесь, корчась от ярости, без конца повторяла:
– Убью, убью змею…
До захода она бродила в лесу, думая, что сделать. К вечеру выходилась и вернулась в стан тихая, ласковая, и прямо пошла к Василисе. Повольница удивилась и приготовилась к отпору.
– Вот и я… сама к тебе пришла, – кротко заговорила Клава. – Уж и не знаю, простишь ли, а больше не могу… совесть заела…
– Ты об чем это? – спросила Василиса.
– Да все о том же… обижала я тебя… А зачем? Что нам делить? Так… затмило голову и больше ничего… Никого-то мне не надо и никто-то меня не любит… А ты другое… Ты души в нем не чаешь… и он тебя любит… Вот и живите. А со мной дружи! Рада я за вас… Всем сердцем теперь буду…
Василиса обмякла, просветлела. На простодушном лице ее показались слезы.
– Ой, спасибо, ясочка! – растроганно отвечала она. – Добрая я, не люблю свары. И уж вот как подружим! – Она обняла казачку и сейчас же захлопотала угостить ее.
– Милая, ничего не надо! – ответила Клава, – а вот бы рыбки нам наловить, да чтобы ты атамана угостила. Стерляди я сколько сегодня видела… страсть!
Василисе не раз за свою жизнь приходилось ловить рыбу, к тому же хотелось скорее скрепить дружбу с казачкой, и поэтому, не долго думая, она согласилась с предложением Клавы на ловлю стерляди.
В этот вечер женщины долго пробыли вместе, болтая о стане и о своей жизни.
На другой день, чуть свет, Клава уже будила Василису:
– Вставай, вставай, подруга, не то запоздаем!
Волга в утренний час казалась особенно широкой и покойной. От плавного ее течения веяло миром и тишиной. Ближний берег ее, весь заросший дубовым лесом, еще дремал, но уже доносились от него чистые голоса рано проснувшихся птиц. Небо на востоке алело, и вот-вот должно было выглянуть солнце.
– Господи, какая лепость! – радостно вздохнула Василиса и взглянула на Клаву. Глаза казачки были странно неподвижны. Она, казалось, настолько сосредоточилась на одной своей какой-то мысли, что ничего не видела – ни Волги, ни берега, от которого лодка отплыла уже далеко, ни своей напарницы. Брови ее были сведены к переносью, а губы злобно кривились.
Василиса вздрогнула и, забыв про все на свете, со страхом уставилась в лицо казачки.
– Хватит! – вдруг отрывисто сказала Клава и с шумом бросила весла в лодку.
– Что ты? – тихонько вскрикнула повольница.
– Приплыли! – Казачка в первый раз за всю дорогу подняла глаза и откровенно глянула на Василису. Та вгляделась в эти глаза и затряслась в ознобе.
Подхваченная быстрым течением, лодка уносилась вниз.
– Греби! – не помня себя, проговорила Василиса. – Намет на стерлядь буду кидать!
Казачка подалась вперед и хрипло выдавила:
– Молись, баба, убью тебя!
– Что ты! Что ты! Одумайся, Христос с тобой! – заслонилась рукой повольница от страшных глаз соперницы, охваченных безумием.
– Не будет он твой! Поняла? – Клава схватила весло и замахнулась.
Василиса поймала ее руку:
– Господь с тобой, девчонка, нешто так можно?..
– Убью…
– Ратуй-те! Братики, – закричала Василиса, но голос ее оказался слабым – спазмы перехватили горло. Клава наотмашь ударила ее в грудь. Тяжелым телом Василиса навалилась на борт и опрокинула лодку. Задыхаясь, барахтаясь, она тянулась ухватиться за казачку, но девка легко отплыла в сторону и озорно закричала:
– Айда, плыви, бабонька, за мной!
Василиса ушла под воду, нырнула раз-два, прокричала в муке: «Гиб-ну, бра-ти-ки!», и больше не появлялась.
Клава выплыла на берег. Она спокойно разделась, выкрутила мокрое белье, отжала волосы и, одевшись снова, не спеша направилась в стан. На душе у Клавы был мир и тишина, как у человека, совершившего неприятное, но нужное дело. «Ну, девка, ноне мы одни с ним! Заарканю казака…» – покойно думала она.
Прошла она немного… Внезапно кусты распахнулись и на тропинку вышли два казака. Старший из них – бородатый, с серьгой в ухе – схватил Клаву за руку:
– А ну, душегубка, айда с нами в стан!
Клава рванулась, закричала:
– Пусти, охальник!.. Брату Иванке расскажу…
– Молчи, проклятая, пока кровь наша не взыграла! – оборвала бородатый. – По донскому закону будешь держать ответ.
Второй казак – молодой простодушный парень – смотрел на девку изумленно, раскрывши рот.
Клава поняла, что станичники видели все, затихла, смирилась…
С быстротой молнии стан облетела весть о беде на Волге. Клаву привязали к столбу, врытому в землю, и ударили в набат. Из всех землянок, со всех сторон к столбу потянулись люди. Одни смотрели на убийцу и молча отходили прочь, другие вслух соображали, что будет с девкой.
До полудня простояла Клава под палящим солнцем. Голову она уронила на грудь – от усталости, да и стыдно было смотреть на знакомых. Не подняла она ее и тогда, когда приблизился Брязга. Казак долго, с перекошенным от жалости и любви лицом, простоял возле девушки. Ничего не сказал и медленно, как от усопшей, побрел в свою землянку.
В полдень сошлись казаки, показался и батька с атаманами. Клава пересилила себя и, вскинув голову, посмотрела на Ермака. «Казнит иль нет?» – спрашивал ее взгляд и, не получив ответа, перебежал на Якова Михайлова. Здоровенный казак вдруг обмяк, еле передвигал ноги. В глазах его читалось большое горе.
«Этот не простит», – решила Клава, но странно, ей вдруг стало жалка казака, хотелось упасть ему в ноги и молить о прощении.
За плечом батьки она увидела Иванко, бледного и мрачного. Он не поднимал глаз на сестру.
Ермак вошел в круг и поднял руку. На майдане все стихло.
– Отвечай, девка, ты сгубила Василису? – громко спросил атаман Клаву.
– Повинна я, – искренно ответила казачка.
– Пошто ты сробила так? – снова спросил атаман.
– Из ревности. Ополоумела от обиды, – тихо обронила Клава и опустила глаза. – И сама не знаю, как это случилось…
– В куль ее да в воду, распутницу! – закричал Дударек.
Казачка вскинула голову, глаза ее блеснули:
– Врешь, Дударек, не распутница я! – громко ответила она. – Казните меня по закону, а гулящей я не была!
– Повольники! – обратился Ермак к казакам. – Как судить будем?
На круг вышел Иванко и поклонился товарищам:
– По донскому закону. Как сказал Дударек, тому и быть!
– Иванушко, братец! – вскричала Клава. – Покаялась я… прости для Бога! Кольцо отбросил со лба чуб и с угрюмой решимостью сказал: «За погубленую душу!» Казаки загалдели, каждый свое. – В Волгу пометать! – Каменьем побить! – Степным конякой истоптать! Ермак сумрачно молчал. Широко раскрытыми глазами Клава смотрела на атамана. Она не ждала пощады, но так хотелось жить… Под грозными выкриками она вздрагивала каждый раз, словно от ударов кнутом.
– Что молчишь, батько? – спросил побледневший Иванко Кольцо.
Ермак встрепенулся, словно сбросил огромнул тяжесть.
– Браты, казаки, – заговорил он, – не к лицу нам с девками рядиться! Напрасно кровь пролила, горячая головушка! Не мы ей судьи. Пусть уйдет она от нас. Не место ей среди повольников. Это верно, что у нас самих руки в крови. Но бьемся мы в честном бою. Правого и несчастных не трогаем…
На майдане было так тихо, что каждый слышал, как дышал сосед. И вдруг лопнула эта тишина.
– Любо, батько! Ой, любо говорит! Пускай уйдет… – зашумели казаки. – Уйди от нас, убийца, – не браты мы тебе! Отпустить ее! – властно приказал атаман и, протянув руку, закончил: – Вот дорожка и уходи по ней!
Клаву развязали. Толпа повольников расступилась, и она, шатаясь, пошла мимо гневных и жестоких глаз.
– Братец Иванушка, где ты, дай простимся, – вдруг взмолилась она, пройдя немного.
Иван не отозвался. Потрясенный всем случившимся, он один не смотрел на уходившую сестру и впал в забытье. Потом очнулся, подошел к Ермаку и крепко пожал ему руку:
– Во веки веков не забуду…
Атаман ничего не ответил.
А Клава, с душой, наполненной тоской, уже выходила из становища и поднималась на холмик, с которого тропинка убегала вдаль. Ветер шевелил ее пестрое платье, играл растрепанными волосами. До самой последней минуты, пока она не скрылась, все в стане смотрели ей вслед. Еще минута, другая, и она исчезла в жарком полдневном мареве.
2
Есть на Волге уголок, где на правобережье поднимаются ввысь беспрерывной грядой утесы – Жигулевские горы. Они перегораживают грозной стеной могучую реку и, чтобы вырваться на простор, Волга крутой петлей обегает их и снова быстрой стремниной торопится на полдень.
Жигули!
С давних-предавних времен русский народ поет о них, рассказывает сказки и легенды. Место дикое, глухое, – есть где укрыться беглому человеку. До самых небес поднимаются крутые вершины, поросшие дремучим лесом. Не видать в них человеческого жилья, не слыхать и людской речи. На девяносто верст шумит и ропщет зеленое море ельника, сосны и дубняка. В скалах Волга вырыла пещеры, леса пересекают глубокие дикие буераки, а поперек всей луки течет на север малая, но шустрая речка Уса. Своим истоком она подходит на юге почти к самой Волге.
В том месте укромном и диком, – небольшие деревушки, а окрест, по глухоманьям, становища жигулевской вольницы.
Шли-брели сюда обиженные, обездоленные, неспокойные шатай-головушки со всей Руси. Каждую весну, когда обсыхали дороги и тропы, а земля становилась теплой и одевалась в кудрявую зелень, пробиралась на Волгу бродячая Русь. Брели лесами, укрываясь в болотах и глухих местах, тащились на простор разутые, оборваные; пробирались бурлаками под лямкой, терзая плечи и надсаживая грудь, по бечевникам Оки, Камы и Волги.
О проекте
О подписке