Сроднился Ермак с Диким Полем, с ратными людьми и со всей станицей. Жил он, однако, на отшибе, в своей нетопленной неуютной хибаре. Был повольник суров и требователен к себе, не видели его ни хмельным, ни сластолюбивым. Одна у него таилась страсть; ненавидел казак атамана Бзыгу. Напрасно к нему, одинокому, забегала сероглазая Клава, бряцала золотыми монистами и вела лукавые речи. Ермак угрюмо слушал ее. Не нравилась ему станичница за легкий нрав и за озорство, неприличное для девушки. «Хватит мне и Уляши, царство ей небесное!» – думал он.

Иногда Клава шаловливо таращила глаза, из которых брызгал смех и, дерзко смеясь, предлагала:

– Возьми меня, казак, в женки! – Хватит шутковать, насмешница, – строго прерывал ее Ермак, – не быть тебе доброй казацкой женкой! – Ан врешь, буду!

Клава смеялась и злилась.

– Хочешь, печку твою истоплю, рубаху постираю. Я все могу! Я коренная станичная девка. Ой, какой рачительной женкой буду!

Кровь бушевала в здоровом теле казака, но он не хотел поддаваться мимолетной страсти:

– Уйди, а то зарежу!

Клава испугано пятилась к двери.

– Ты и впрямь… это сделаешь? – спрашивала она, не сводя с Ермака пристальных глаз. Ноздри ее короткого прямого носа жадно трепетали.

Ермак тяжело дышал. Казачка быстро подбегала к нему, обжигала поцелуем и, смеясь, исчезала.

Казак оставался один, ошеломленный и сбитый с толку. Среди зарослей шиповника мелькали красные шальвары Клавы, и пламя их долго стояло в глазах Ермака. «Огонь девка! – смятенно думал он. – Ох и беда мне! Но нет, не поддамся, не свяжу себя!.. Другое мне на роду написано…» – отгонял он прочь соблазн.

Скоро не только Ермаку, но и всему Дону стало не радостей и не до гульбы – в донские степи пришел страшный голод. В понизовых станицах хлеба не сеяли, а в верховьях, в казачьих городках, нивы пожгло солнце. В ногайских степях нехватало корма и гибли стада. Это еще больше усилило беду. От голода умирало много людей, трупы ногайцев валялись на перепутьях и тропах. Турки из Азова сманивали казаков:

– Служи, казак, султану, будешь сыт, накормим!

Обидно и горько было слышать насмешки вековечного врага. Но приходилось терпеть – помощи неоткуда было ждать. В довершение беды, атаман Бзыга, попрежнему сытый и жирный, ни о чем не беспокоился. На жалобы казачьих женок и ребятишек он выходил на крыльцо станичной избы и успокаивал их:

– Вы потише, женки, потише!.. Чего расшумелись?

– Нам хлебушка, изголодались!

– А я что, нивы для вас сеял? – усмехаясь разводил руками Бзыга.

– Хлеба не сеял, а амбары полны! – закричала истомленная женка.

– Амбары мои, и я им хозяин! – отрезал атаман. Прищуренными глазами он бестыдно обшарил толпу станичниц и закончил с усмешкой: – Нет хлеба у меня для всех, а вон той гладенькой молодушке, может, и найдется кадушечка пшена!

– Подавись ты своим хлебом, кабель толстогубый! – обругалась красивая смуглая казачка. – Женки, идем сами до амбаров!

– Ты только посмей, будешь драна! – пригрозил Бзыга. – Ты гляди, рука у меня злая, спуску не дам!

Ермак все это видел и слышал, и сердце его до краев наполнялось гневом. Станица, как мертвая, лежала безмолвной и печальной. Больно ему было смотреть на исхудалых детей и стариков. Каждый день многих из них относили на погост. Ермак ломал голову, но не знал, как помочь общему горю. Он и сам еле-еле перебивался, – выручало лишь железное, крепко сколоченное тело.

Утром он сидел задумавшись, в своей хибаре. Скрипнула дверь и в горенку, сутулясь, вошел Степанко.

– Здравствуй, побратим, – низко поклонился он Ермаку. – Прости, не хотел тревожить, да наболело тут, – показал он на грудь. – Не гони меня, одной веревочкой мы с тобой связаны, нам вместях и горе избывать!

– Что ты, братец? – обрадовался его приходу Ермак. – Время ли старые обиды вспоминать? Садись, давай думать будем…

Станичник опустился на скамью и долго молчал.

– Тяжело молвить о том, что робится в станице, – медленно, после раздумья, заговорил он. – Конец приходит казачеству, народ умирает, а в той поре атаман на горе-злосчастье наживается. Ты совестливый и добрый казак, скажи мне, доколе злыдней терпеть будем? От веку стоял вольный Дон и так повелось, что наикраше и дороже всего было тут казацкое братство. Добычу делили, – не забывали ни сирот, ни вдов. Где наше лыцарство? Куда подевалось оно? И на Дон, видать, пробралась тугая мошна. Не видели, проглядели, как исподволь поделились казаки. Ныне я голутьбенный, а Бзыга заможний. Идет конец вольному казачеству!

Степанко закашлялся, схватился за грудь. Заметно было: постарел бывалый казак, согнулся, поседел весь.

Слова его задели Ермака за живое. Он и сам думал так, как Степанко. Схватив гостя за руку, Ермак с чувством сказал:

– Спасибо, сосед, золотое слово ты вымолвил! Только не век Бзыге праздновать! Укоротим атамана!..

Станичник покосился на оконце и зашептал:

– Проведал я, что сверху будара с хлебом пришла, а Андрей задержал ее в камышах за красноталами. Темной ночью перетаскают хлес с есаулами по сусекам, а казаку ни зернышка! А потом за горстку хлеба душу в заклад от казака потребует!

– Не быть сему! – побагровев, выкрикнул Ермак. – Хлеб всему вольному казачеству! Поспешим на майдан. Скличем станицу, да Бзыгу за глотку! – Он сорвался со скамьи, снял со стены саблю. – За мной, побратим!

Еле успевал Степанко за проворным казаком. Ермак торопился к площади и на ходу выкрикивал:

– Эй, станичники, эй, женки, на майдан! – Он подбрасывал набегу шапку с алым верхом и взывал: – За хлебом, браты, за пшеничкой, женки!

Словно пороховая искра зажгла станицу, по куреням жгучей молнией полетела весть:

– За хлебушком!

– С вешней воды печеного не вкушали!

– Хлеба-пшенички!

Каждый сейчас выкрикивал самое дорогое, самое желанное. Ермак тем часом добежал до вышки, соколом поднялся на нее и ударил в колокол. Над станицей пошел сполох. На майдан бежали и старый, и малый. Кругом уже шумел народ. Прискакал Полетай, распушив свои золотистые усы. Следом за ним – Брязга в широких шароварах, опоясанный шелковым кушаком. Вокруг Степана началась толчея:

– Где о хлебе слышал?

– Браты, – в ответ кричал Степан. – Казаки-молодцы, хватит с нас тяжкой беды! Нашей мертвечиной волки обожрались! Дону-реке истребление идет!

– Что молвишь такое, казак! – остановил его Полетай и, распалившись гневом, сказал: – Казачий корень не выморишь! Не дает Бзыга хлеба, сами возьмем! Говори, Ермак!

Ермак неторопливо вошел в круг, снял шапку и низко поклонился на четыре стороны. На майдане стало тихо. Среди безмолвия раздались возбужденные голоса:

– Да говори скорей! Сказывай правду, казак!

Ермак повел темными пронзительными глазами, вскинул курчавую бороду.

– От веку непокорим Дон-река, – зычно заговорил он. – Издревле вольными жили казаки и лыцарство блюли. На Руси боярство гневливое похолопствовало простого человека, а на Дону – Бзыга на горе нашем жир нагуливает! Кто сказал, что хлеба нет? Есть у нас и хлеб, и водица!

Щербатый есаул Бычкин повел рачьими глазами и выкрикнул в толпу:

– Что зипунника слухаете? Куда заведет вас?

Полетай гневно перебил есаула:

– Зипуны на мужиках серые, а ум богатый! Аль зипунники не Русь?

– Русь! Русь! – дружно ответили казаки и, оборотясь в сторону есаула, сердито вопрошали: – Уж не ты ли со Бзыгой пашу Касима в степи поморил? Шалишь – мы всем войском отстояли землю родную и Астрахани пособили! Где Бзыга, зови его сюда, пусть скажет, где хлеб припрятал?

По возбужденным лицам, по яростным крикам догадался, что скажи он слово поперек, казаки по кускам его растерзают. Понимая, как опасно тревожить народ, есаул незаметно выбрался из толпы и задами, потный и встревоженный, пробрался в станичную избу.

– Сила взбурлила! – закричал он с порога. – Поберегись, атаман!

Бзыга поднял мрачные глаза на есаула и строго сказал:

– Не пугай! Степной конь куда опасней, а и то стреножить можно.

– Из-за хлеба на все пойдут! – стоял на своем есаул.

С майдана в станичную избу вдруг донесся яростный гул толпы. Бзыга побледнел.

Меж тем на майдане Ермак говорил:

– Не мы ли обливались слезами, жгли свою степь, когда ворог пошел на Астрахань? Сколько муки перенесли, многого лишились, а Бзыга тем часом хлеб свозил с верховых городков да прятал, чтобы с казака снять последнюю рубаху. Из Москвы пришла будара с зерном. Почему не раздают народу хлеб? Упрятал ее атаман в камышах за красноталом. От чужого хлеба жиреет Бзыга!

Ермак говорил страстно, каждое его слово жгло сердца.

Смуглая красивая казачка, на которую не так давно зарился Бзыга, первой закричала:

– Женки, айда до атоманова двора, там в сусеках полно муки!

И пошел дым коромыслом. Люди бросились по куреням, хватали мешки, торбы и бежали к атамановой избе. Там ворота уже были настежь, – от них шел свежий след копыт: Бзыга, почуяв грозу, вскочил на коня и ускакал в степь.

Резвый конь уносил атамана и его дружков все дальше и дальше от народного гнева.

– В Раздоры! В Раздоры! – нещадно стегал плетью атаман скакуна. В Раздорах он думал найти спасение. В верхних городках живет много заможних казаков и они помогут.

На станице в это время распахнули атаманские амбары. Степанко заглядывал в сусеки, полные золотого зерна, и призывал:

– Бери все! Жалуйте, вдовы, милости просим стариков. Эй, матка, подставляй торбу, будешь с хлебом! Наголодалась, небось?

– Стой, донцы! – закричал вдруг набежавший дед-вековик Сопелка. – Где это видано, чтобы атаманское добро растаскивать! – он размахивал палкой, а глаза налились злобой. Было старику под сотню годов, огромная пушистая борода пожелтела от времени, но голос сохранился звонкий и властный. – Прочь, прочь, окаяницы! – гнал он женок от атаманских амбаров.

Ермак вырвал у деда его посох и, слегка подталкивая в плечи, вывел старика из атаманского куреня.

– Иди, иди, Сопелка, не твое тут дело!

– Как не мое! – вскипел старик. Я на Доне старинный корень. Где это писано, чтобы не слушать старших? Чужое добро – святыня!

– Эх, старина, старина, ну как тебе не стыдно! – укоризненно покачал головой Ермак. – Не ты ли ныне трех внуков на погост отвез? Хлебушко для всех людей отпущен, а Бзыга что делает?

Дед внезапно притих, глаза его заслезились. Вспомнил он про внуков, погибших от голода, и губы его задрожали.

– Божья кара, божья кара, – прошептал он и склонил удрученно голову.

– Поди-ка сюда, дед, возьми и ты! – позвали его женки, тронутые его беспомощным видом.

Старик однако отказался:

– Кто знает, что робить? Грех это! – шаркая ногами, он пошел прочь от атаманских амбаров.

Древнее предание на Дону гласит: «Дон начался при устье Донца… там и окончится». И впрямь, первым казачьим городком на прославленной реке были Раздоры, которые возвели новгородские ушкуйники на острове при впадении Донца в Дон. Отважные, предприимчивые новгородцы на своих стругах побывали на многих отеческих русских реках – и на Каме светловодной, и на Вятке-реке, и на Северной Двине; доходили они и до Каменного Пояса, а перевалив его, объясачили Югорскую землю. Не миновали они и Волги, и Дона. На последнем и поставили свой городок, который назвали Раздорами. С далекого Ильмень-озера и Волхова вечевики-новгородцы принесли сюда непокорный дух и свободолюбие. Вольные и смелые, они всегда враждовали с боярами и торговыми гостями, а на вечах дело нередко доходило до кулачной расправы. Свой непокорный и вольнолюбивый дух новгородские посельники проявили и в Раздорах. Как и в древнем Новгороде, тут существовали две партии: заможных и голытьбы. Сюда и устремился атаман Бзыга, надеясь найти поддержку против возмутившихся казаков. Ярость и гнев переполняли атамана. Только одна думка одолевала его: «Спасти, во что бы то ни стало, спасти от дележа свое добро. Не добраться голутвенным казакам до будары с хлебом! Неужели раздорские дружки и атаманы оставят его и не вступятся? А коли вступятся, тогда башку с Ермака долой!»

На коротких привалах беглецы давали коням отдохнуть, а сам Бзыга не находил покоя, шагая возле костра, и думал о своем. Есаул Бычкин успокаивал атамана:

– Ты, батька, не тужи, вернем свое добро! Голытьбу в жменю возьмем и не пикнет больше!

– Жменя-то наша маленькая, всех не сгребешь! – сердито отозвался Бзыга. – Ухх! – скрипнул он зубами.

Бычкин сочувственно смотрел на атамана. Был тот грузный, седой и своей ухваткой напоминал остервенелого волка, попавшего в беду.

«Как бы своей свирепостью и ненасытством дела не испортил! – с опаской подумал бывалый есаул. – В Раздорах одним криком не возьмешь, там лукавство и хитрость нужны!»

По совести говоря, сам Бычкин боялся бывать в Раздорах: народ там неугомонный и драчливый. Чуть что, сейчас засучивают рукава.

Дорога длинная. Много передумал Бзыга, пока, наконец, показалась зеленая луковка церквушки в Раздорах. Издалека донесся благовест – звонили к вечерне. Безмолвно и пустынно было на улицах городка, когда беглецы добрались до него, никто не полюбопытствовал, по обычаю, не выглянул в оконце. Дубовые ворота атаманского куреня оказались закрытыми. Бзыга с волнением подъехал к ним и постучал. Долго никто не отзывался. Теряя терпении и волнуясь от смутного предчувствия чего-то неладного, атаман громко заколотил в тесины. Где-то в глубине двора с хриплым кашлем завозился кто-то.

– Отчиняй, хозяева! – окрикнул Бзыга.

– Хозяев давно нет, – откликнулся глухой голос. – Хозяева утекли от беды.

Сразу перехватило дыхание. Бзыга взмолился:

– Да открой же, ради бога. Что тут случилось?

– Не качалинский атаман гуторит? – спросил голос за воротами.

– Атаман Андрей! Да сказывай, что за оказия?

Загремели запоры, ворота приоткрылись, наружу высунулось рябое лицо атаманского холопа. Он внимательно оглядел гостей, посмотрел вдоль улицы и только тогда шире распахнул ворота.

Конники въехали в обширный двор и расседлали коней. Бзыга присел на приступочку крылечка, устало опустив голову, спросил холопа:

– Так что же попритчилось тут?

– Разодрались наши хозяева с голутвенными из-за хлеба. Приходили амбары шарить, еле оборонились. Дом ноне пуст: атаман семью повез на Валуйки, сказывают.

– Брешешь! Не может быть такого в Раздорах! – сорвался с места и закричал Бзыга.

– Я не пес и брехать не думал! – вызывающе отозвался холоп и дерзко посмотрел на атамана. – Голутвенные сказывали, нового будут ставить атамана. Вот оно как!

«Что стало с тихим Доном? – в озлоблении и тревоге подумал Бзыга: – Помутился разум у казачества!» – и, оборотясь к холопу, спросил:

– Ты что ж, Афонька, небось рад бунтовству?

– Грех, атаман, такое говорить! Разве то бунтовство, коли люди есть захотели?

– Цыц! – прикрикнул на него Бзыга. – Плетей захотел, холоп!

Афонька потемнел:

– Этого и без тебя отведал вволю, только говори да оглядывайся, кругом народ кипит, неровен час, забушует…

Бычкин тронул атамана за локоть, тот присмирел. Холоп продолжал угрюмо:

– Триста заможников ушли из Раздор, а то бы кровь была. Одного попа не тронули, ноне в пустой храмине молится.

– Куда ушли старшины? – скрывая досаду, спросил Бзыга.

– Не сказывали, но чую, стоят табором в Гремячем логу…

Есаул Бычкин осунулся, посерел. Понял он, что попал из огня в полымя, но отступать было поздно. С отчаянием он выкрикнул:

– Коли так – рубаться будем! Веди в дом, отоспимся, коней накормим и в Гремялий лог…

Всю ночь Бзыга ворочался на жарких перинах, прислушивался к шорохам. Холоп не внушал доверия и, чтобы не сбежал он, атаман приставил к нему казака. Ранним утром разбудил сполох. По станичной улице загомонил народ. Бежали казаки, перекликались. И страшное уловил Бзыга в перекличках: в Раздоры прискакал Ермак с конниками.

Кричали станичники:

– Сказывают, у нас укрылся супостат. Своих изгнали, чужой набежал! На майдан! На майдан!

Не стал ждать Бзыга, когда будут ломиться в ворота, быстро разбудил дружков и на коня. Афонька распахнул скрытые воротца и пропустил беглецов в тальники.

– Поберегись, атаман! – предупредил он. – Неровен час, угодишь на раздорских, – не помилуют! – он так выразительно посмотрел на Бзыгу, что тот похолодел под его взглядом.

– Скройся, сатана! – зло выкрикнул атаман и стегнул коня.

Когда Ермак со станицей ворвался в Раздоры, тишина и безмолвие поразили его. Казаки подъехали к церкви и заглянули в нее. Мерцали жиденькие огоньки лампад, сумрачные тени лежали по углам храма. Несколько старушек да древних дедов со строгими лицами стояли, склонив головы, и слушали возгласы священника.

Брязга выманил из церковного притвора столетнего деда:

– Где станичники, куда подевались?

Старик поднял белесые глаза и внимательно оглядел прибылого.

– А сам ты откуда брался, казак? – пытливо спросил дед.

– Из качалинской наехали!

– За каким делом вас принесло? – не унимался дед. – И без вас тут крутая заваруха. Атаман с голытьбой перессорился и с заможниками ускакал. Гляди, казак, неровен час, вернется с подмогой и пойдет крушить башки смутьянщикам!

– Да кто у вас смутьянщики? – обрадовался Богданка.

– Известно кто, это мы сомутители! – сердито ответил дед.

Брязга с удивлением взглянул на ветхого деда и не удержался, залился звонким смехом.

– Да ты сдурел, что ли? – накинулся на него старый казак. – Не видишь – тишина в городке, ровно перед грозой… Еще мой дед сказывал, – так от века повелось в Новгороде, когда на вече лютый бой предстоял!

Ермак слышал эту беседу и приказал Брязге:

– Айда на колокольню, да ударь в большой колокол!

Тревожный гул поплыл над сонным городком, созывая людей на майдан.

Казалось Раздоры только и ждали этого звона. Первым зашумел дед. Выбегая из церковного притвора, он крикнул Ермаку:

– Ой, казаче, торопись на майдан, зараз великая свара будет!

По тому, как у деда по-молоду заблестели глаза и он сразу оживился и воспрянул, видно было, что жива в крови старика старинная новгородская закваска: любил покричать и поспорить дед-вековик.