Вероятно, по-разному будут оценивать это время историки. Уверен, что по-разному оценивают его и те, кто жил и работал в тот период. У меня сложилось двойственное его восприятие. С одной стороны, энтузиазм новых строек, порыв молодежи к освоению необжитых районов Сибири и Дальнего Востока. Сооружен ВАЗ, без которого и сегодня трудно пришлось бы нашей стране. Активно разрабатывались месторождения нефти и газа в Западной Сибири, прокладывались трубопроводы в Европу, которые обеспечивают поступление валюты и в наше время, строились железная дорога через Сибирь и Дальний Восток, автомобильный завод на Каме. Помню большой зал временного общежития в только что начавшем строиться Тольятти, в котором рядом были и заместители министров, и мастера-строители, и проектировщики, и партийные руководители. Люди разного положения, возраста, образования, они в это время представлялись мне единым сплоченным коллективом с одной идеей – быстрее построить завод. К сожалению, этот порыв в стране стал постепенно угасать, по мере того как рушились надежды людей на лучшую жизнь.
С другой стороны, это был период, главным образом после 1976 года, когда начало процветать взяточничество, воровство, когда страна начала скатываться к алкоголизму и бездуховности.
Маленький штрих, может быть, лучше всего даст представление о нравах, которые царили в конце 70-х годов. Однажды, приехав в управление, перед Новым годом, я узнал от секретаря, что фельдсвязь, которая, как известно, обеспечивает доставку специальной секретной почты, привезла направленные мне от руководства Грузии, как вы понимаете, не секретные, пять ящиков мандаринов. Конечно, по тем временам это мелочь, но существуют принципы, которые, к сожалению, очень многие не только в руководстве, но и в обществе не понимали. Когда я устроил своему секретарю скандал за то, что она это подношение приняла, бедная растерявшаяся Мария Степановна начала звонить руководителю фельдсвязи, чтобы ее не подводили и забрали «чертовы» мандарины обратно. Руководитель долго не мог сообразить, в чем дело, а когда понял, то сказал, что таких сумасшедших, слава богу, мало. Но ящики все же забрал.
Нельзя отождествлять всю страну с рашидовыми, щелоковыми и другими, им подобными. Кто-то же построил ВАЗ, КАМАЗ, БАМ, кто-то же покорял космос, кто-то же сделал нашу страну «сверхдержавой». Было немало честных, преданных делу людей даже в вотчине Рашидова. Знаю, чего стоило моему близкому знакомому Эдуарду Болеславовичу Нордману, которого Ю. В. Андропов назначил председателем КГБ Узбекистана, не только сохранить свою честность и принципиальность, но и сообщать Андропову всю правду о ситуации, складывающейся в республике. Он бы, конечно, мог многое рассказать. Недаром, спасая его, когда ситуация стала критической, Андропов, который верил кристально честному бывшему белорусскому партизану Нордману, срочно направил его из Узбекистана на работу за границу. Когда я слышу заявления о том, что благодаря Гдляну и Иванову удалось разоблачить взяточничество и коррупцию в Узбекистане, я могу только горько улыбаться, вспоминая рассказы Нордмана о его докладах Андропову или заявление самого Андропова о безобразиях, которые там творятся. Да не они это вскрыли. Все было известно и до них.
И сейчас мне трудно сказать, несмотря на близость к Андропову, почему он, в принципе честный человек, не поднял активно голоса против Рашидова или почему при своем колоссальном влиянии на Брежнева не добился его отстранения. Надо сказать, что и Брежнев был не в очень близких отношениях с Рашидовым. В его доме можно было нередко встретить, например, Г. А. Алиева, но за все пятнадцать лет я ни разу не встречал там Рашидова. По крайней мере, Подгорный поддерживал Рашидова не меньше, чем Брежнев. Можно было бы свести «устойчивость и благополучие» Рашидова к выдвинутой Сусловым и поддержанной Брежневым доктрине «стабильности кадров», но активное разоблачение Рашидова, начатое Андроповым сразу после того, как он возглавил руководство страной, говорит о том, что обстановка, сложившаяся в Узбекистане, была известна и искусственно сдерживалась определенными силами. Какими? На этот вопрос должны ответить те, кто входил в те времена в состав политбюро или курировал в ЦК и КГБ деятельность партийной и государственной организаций Узбекистана.
Для меня двадцать лет правления Брежнева, Андропова и Черненко вспоминаются как время тяжелой работы, без выходных и отпусков, как время ночных вызовов к пациентам, неожиданных вылетов за границу, когда на сборы есть только один час и, наоборот, неожиданных вызовов в страну во время зарубежных научных командировок.
Когда произошла трагедия – землетрясение в Армении – и я уже через шесть часов с группой специалистов был в Ереване, это вызвало удивление у представителей прессы. Но не мог же я им тогда сказать, сколько раз мне приходилось вылетать, выезжать срочно как из Москвы, так и в Москву. Мне не надо было времени на сборы – небольшой чемодан с необходимым был всегда со мной. Из каких только мест меня не вывозили. Дважды вертолетами меня снимали с гор Северного Кавказа, куда я любил подниматься, имея несколько свободных дней. Однажды уже через два с половиной часа я был в Крыму у Брежнева, у которого начиналось воспаление легких, а второй раз прямо с гор приехал в Москву к Пельше, у которого случился инфаркт миокарда.
А ведь, кроме работы в управлении, была еще и научная, и лечебная деятельность, которую я не оставлял ни на один день. Я мечтал о времени, когда не будет ночных вызовов и звонков, когда можно будет распоряжаться не только своим временем, но и самим собой. Сегодня я свободен: читаю лекции то в Москве, то в Нью-Йорке, то в Лондоне. Меня не гложет мысль, что через два часа меня могут отозвать или что кто-то недоволен моим долгим отсутствием в стране.
И все же в этой спокойной академической жизни я иногда с грустью вспоминаю и сложные ситуации, которые могли для меня закончиться печально, и своих товарищей по консилиумам, по совместному лечению больных, с которыми провел не одну бессонную ночь, и врачей бывшего 4-го управления, с которыми пришлось работать и которых сегодня превратили, в определенной степени, в изгоев, но равных которым по квалификации и самоотверженности я не знаю.
Но для того, чтобы создать такой коллектив честных, ответственных людей, высококвалифицированных специалистов, единомышленников, чтобы создать необходимую материальную базу, нужны были немалые усилия и, конечно, поддержка правительства. Сегодня, когда система 4-го управления разрушена, я могу сказать, что подобной системы не было и, вероятно, не будет не только в нашей стране, но и в мировой медицинской практике. Она позволяла сохранять не только жизнь, но и работоспособность тысячам пациентов, которые входили в орбиту ее деятельности. Вопрос: кто попадал в эту орбиту? – определялся не нами, а аппаратом ЦК КПСС, Советом министров СССР, политбюро. Незачем было разрушать эту систему. Рациональнее и дальновиднее было бы изменить контингент этого управления.
Мы – профессионалы, и профессионально делали свое дело. И не прекрасной материально-технической базой определялись наши успехи. В США, Англии, Франции я видел больницы и клиники, оснащение которых и условия работы были лучше, чем у нас. Суть в создании коллектива ответственных и квалифицированных специалистов, суть в решении организационных вопросов.
Сочетание института семейных врачей с работой высококвалифицированных профессоров и специально созданных клиник, позволявшее не на бумаге, а на деле внедрить систему диспансеризации, составляло успех нашей работы. В рамках этой системы были впервые в мировой медицинской практике разработаны и внедрены принципы восстановительной терапии и реабилитации, которые лишь позднее начали обсуждаться на международных конгрессах и международных конференциях.
Кстати, на наши данные опирался Ю. В. Андропов, предложивший, будучи генеральным секретарем ЦК КПСС, внесение в партийные документы вопроса о всеобщей диспансеризации, несмотря на наши предостережения о поспешности этого шага для общей системы советского здравоохранения, не готовой к такой деятельности.
Заняв пост министра здравоохранения СССР, я попытался внедрить целый ряд принципов работы управления в систему здравоохранения. Это и институт семейного врача, и создание сети реабилитационных центров, и создание диагностических центров как важного фактора в организации диспансеризации населения. Однако все начинания рушились одно за другим из-за отсутствия финансовой поддержки правительства, слабой материально-технической базы здравоохранения и недостаточной квалификации основной массы врачей.
Можно было бы приводить много примеров, указывающих на эффективность работы системы 4-го управления. Нам удавалось восстанавливать работоспособность даже после тяжелых заболеваний. А. Н. Косыгин много и активно работал после перенесенного кровоизлияния в мозг. Ф. Д. Кулаков[9] и Д. Ф. Устинов перенесли операции по поводу рака, однако после этих операций длительное время активно работали и умерли от других болезней. Известный конструктор ракетной техники М. К. Янгель создавал новые образцы техники, перенеся пять инфарктов миокарда. Г. К. Жуков работал над своими воспоминаниями, перенеся два инфаркта и нарушение мозгового кровообращения.
Да что говорить. Не только многие политические и государственные деятели, но и видные конструкторы, ученые, деятели культуры и искусства были обязаны жизнью и возможностью творить именно в созданной системе.
Но тогда, в 1967–1970 годах, еще только шло формирование этой системы. Формировалась она на ходу, ибо работа шла своим чередом, со своими ежедневно возникающими проблемами. И прежде всего проблемами, связанными с больными, которых мне вместе с моими товарищами-профессорами приходилось ежедневно консультировать.
Один из моментов, позволивших мне избежать трагических ошибок и утвердиться, заключался в том, что рядом со мной были ведущие ученые и клиницисты нашей страны: академики П. Е. Лукомский,[10] Е. М. Тареев, В. Х. Василенко,[11] Е. В. Шмидт,[12] профессора B. C. Маят,[13] А. Я. Абрамян,[14] И. Л. Тагер,[15] М. Л. Краснов,[16] А. Е. Рабухин.[17] В первые годы работы в 4-м управлении мне проще было решать профессиональные, сугубо медицинские проблемы диагностики и врачевания, чем разбираться в хитросплетениях сложных политических и личностных взаимоотношений. Постепенно я набирал необходимый дипломатический опыт. При всем этом с первых дней я поставил себя вне всех подобных ситуаций, утверждая себя как независимый врач, выполняющий свой долг.
На первых порах это вызвало определенное раздражение и недовольство не столько Л. И. Брежнева, сколько его окружения. Вновь назначенный начальник 9-го управления КГБ (охраны правительства) С. Н. Антонов сказал как-то позднее, когда утвердилось мое положение, что после того, как я уделял слишком большое внимание А. Н. Косыгину, его семье и ряду других лиц, ему было поручено еще раз изучить мое окружение и выяснить, нет ли у меня близких связей с этими лицами. Их не оказалось, и это успокоило Л. И. Брежнева, который видел в Косыгине второго (после Шелепина) претендента на роль лидера страны.
А суть была проста и трагична. Речь шла о болезни жены Косыгина, у которой еще до моего прихода в управление был диагностирован рак с метастазами. И она медленно умирала в Кунцевской больнице. А. Н. Косыгин тяжело переживал болезнь жены, раздражаясь из-за бессилия медицины. Вины врачей в данном случае не было. Супруга Косыгина, будучи, мягко говоря, своеобразным, непредсказуемым человеком, категорически отказывалась от принятой нормы ежегодного диспансерного обследования. Вследствие этого рак был выявлен в поздней неоперабельной стадии. Мне по-человечески было жалко дружную семью Косыгиных, и особенно самого Алексея Николаевича. И конечно, я и мои коллеги делали все, что в наших силах, для того чтобы облегчить последние дни Клавдии Андреевны. Она держалась очень стойко. Никогда не забуду прощание Алексея Николаевича с женой. Она специально пригласила его для последнего разговора, причем попросила и меня присутствовать при этом. Трудно было поверить, с какой нежностью и заботой о будущем своего мужа и семьи говорила резкая в выражениях и взглядах не только в обычной жизни, но даже и при самом Сталине К. А. Косыгина. Одним из последних слов, как я помню, были слова, обращенные уже к председателю Совета министров: «Ты знаешь теперь, как им тяжело (имелись в виду врачи. – Е. Ч.), и ты должен им помочь». Умерла она в день Первомая. А. Н. Косыгин срочно покинул трибуну Мавзолея, но так и не успел застать жену в живых.
Когда встал вопрос, на что израсходовать деньги от Ленинского субботника, именно А. Н. Косыгин, видимо помня наказ жены, настоял на строительстве на эти деньги крупнейшего в мире онкологического центра.
Вторая ситуация, из-за которой разгорелись страсти, была связана с совместным переходом через Кавказские горы президента Финляндии У. Кекконена и А. Н. Косыгина. В 1970 году Кекконену исполнялось семьдесят лет. При встречах он всегда подчеркивал свою физическую активность, свою спортивную форму. А. Н. Косыгин тоже, в отличие и на зависть своим товарищам по политбюро – Л. И. Брежневу, Н. В. Подгорному и М. А. Суслову, – отличался большой работоспособностью, постоянно поддерживал, несмотря на свой возраст, хорошую физическую активность. Летом помимо гимнастики и ходьбы он занимался академической греблей; зимой много, как и У. Кекконен, ходил на лыжах. Не могу сказать, где и когда договорились У. Кекконен и А. Н. Косыгин перейти совместно Кавказский хребет. Но как-то летом 1970 года я узнал от личного врача Косыгина, что через неделю У. Кекконен прилетит в Минеральные Воды, чтобы вместе с Косыгиным совершить переход.
А. Н. Косыгин, с легкостью пригласивший У. Кекконена, для которого это было своеобразной рекламой, в конце концов сообразил, что с горами семидесятилетнему человеку, хотя и крепкому физически, шутить нельзя. Осознал он и свою ответственность, так как приглашение исходило от него. Чтобы как-то застраховать себя, он и известил меня о сложившейся ситуации своеобразным образом, как бы между прочим, через своего лечащего врача.
Мое положение было не из простых – официально я ничего не знаю, а неофициально я отвечаю за жизнь президента Финляндии и председателя Совета министров СССР. Советоваться уже было не с кем – была пятница, и первое, что я решил, – это срочно вылететь на Кавказ и пройти по трассе перехода, чтобы на месте разобраться в складывающейся ситуации и постараться обеспечить безопасность перехода. Я не раз поднимался в горы, хорошо их знаю. И знаю, что шутить с ними нельзя, какой бы высоты они ни были. Переход должен был состояться через Клухорский перевал, один из самых доступных. Но нельзя было забывать, что это около 25 километров горных дорог, 5 километров подъема и 7 километров спуска.
Прямо после самолета и автомашины (а от Минеральных Вод до Северного Приюта в Домбае, где начинается трасса перехода через перевал, километров двести) мы с двумя мастерами спорта прошли весь путь без остановки. Вышли около 12 часов дня, и надо было спешить, чтобы до темноты выйти в Абхазию. Самым тяжелым был участок подъема. В конце пути, несмотря на то что все вещи у меня взяли мастера спорта, я шел как в тумане, мечтая лишь об одном – не упасть и скорее добраться до Южного Приюта. А ведь мне было всего сорок, а не семьдесят, как У. Кекконену.
Вернувшись в Москву, я позвонил Косыгину и сказал, что вряд ли они осилят весь переход и что необходимо срочно восстановить старую дорогу до вершины перевала и подъем совершить на машинах. Кроме того, на трассе создать места отдыха и подстраховать переход медицинским персоналом и спасателями.
О проекте
О подписке