Они двигались, казалось, пошатываясь, с поцарапанными лицами, продранными рукавами колотёсок – так называют здесь шахтёрские куртки, но не по имени старинного русского города, что на левом берегу реки Оки – Колотёск, принадлежавшего черниговским князьям, о чём записано ещё в Ипатьевской летописи. О такой старине двенадцатого века шахтёрам вряд ли кто рассказывал. И уж, конечно, куртка была так названа не в честь румынского генерала Колотеску, которого назначили губернатором во время Второй мировой войны на оккупированной румынами части территории Украины. Его действия по отношению к украинскому населению было ничуть не лучше фашистов Германии. Плохую память он оставил о себе.

Этимология слова «колотёска» значительно проще. Шахтёрам, работающим в очистном забое, частенько приходится колоть и тесать уголь в тех местах, где не доработает комбайн, так сказать, приглаживать стены и потолки. Потому и назвали куртку, спасающую от угольной пыли, колотёской. Под колотёску обязательно надевали водолазку. Ну, этот термин вполне понятен. Это тёплое нижнее бельё, которое обычно выдают водолазам под специальные гидрокостюмы.

Первого погибшего горноспасатели обнаружили за три километра от эпицентра взрыва. Потом нашли ещё пятнадцать тел, скрюченных и распластавшихся по земле, в масках и без масок с окровавленными лицами. Казалось бы, дальше живых быть не может. И вдруг в районе гезенка номер пять снизу с центрального конвейерного уклона раздался голос, зовущий на помощь.

Степаныч подскочил к краю котлована, посветил вниз – там был живой человек.

– Ты кто? Как твоя фамилия? – закричал он.

– Не знаю, – донеслось снизу.– Вытащите меня.

Это был пришедший в сознание Спешилов. Он явно родился в рубашке. Взрыв пощадил одного человека – отшвырнул в сторону, но не убил, оставив лежать без сознания, пока не послышались чьи-то голоса наверху.

Ему бросили конец верёвки, но он ничего не понимал и только просил о помощи. Пришлось Олегу Чужикову, опытному горноспасателю, как самому худому, спускаться в котлован на верёвке.

Олег, хоть и отличался худобой, но был жилист и с сильными руками, что могло бы показаться странным при заметной романтичности его натуры. Он увлекался живописью. Его часто можно было видеть сидящем на подъёме горы Улав с мольбертом. Любимым делом было писать пейзажи заполярного края, голубые до рези в глазах в летнее время фиорды, изгибающиеся белые языки ледников, остроконечные горы, то напоминающие собой женские груди, за что и получили название «Груди Венеры», то лежащего на вершине спящего рыцаря, покрытого седым снегом. Чужиков дарил свои картины друзьям, не имевшим таланта художника, некоторые продавал заезжим туристам. Выделяла парня и постоянная серьёзность, и какая-то грусть, словно отпечатавшаяся на тонких чертах лица.

Сейчас ему пришлось обвязать Спешилова, которого он тут же узнал, оказавшись с ним лицом к лицу, надеть на него прихваченную с собой маску, и крикнуть Степанычу:

– Тяни-и! Это Петька Спешилов.

И его вытащили, не сознающего ни кто он, ни почему здесь оказался, ни что вообще происходит. Только на больничной койке под наблюдением врачей, да и то далеко не сразу, Спешилов постепенно вернулся в нормальное состояние, если можно его таковым назвать, когда в памяти постоянно всплывает красный туман в глазах и кромешный мрак подземелья. Он-то и рассказал потом, что произошло в забое двадцать восьмого южного конвейерного штрека.

У Юхансона оказалась вывихнута правая нога. Вынеся из шахты, его с сопровождавшей Настенькой сразу отправили на газике, дежурившим у входа в штольню, в госпиталь. Там баренцбургский хирург Покровский, балагур и весельчак, высокого роста, могучего телосложения, с сильными, как и полагается всякому костоправу, руками быстро вправил пострадавшему ногу, удивляясь тому, что, как рассказала Настенька, норвежец смог идти некоторое время на своих двоих. А девушка чуть не потеряла сознание при виде искажённого от боли лица норвежца, когда ему поправляли ногу. Так что, увидев неожиданно побледневшее лицо Настеньки, медсестра быстро подставила ей стул, усадила и поднесла к носу ватку, смоченную нашатырным спиртом. Нелёгкое это дело быть переводчиком во время операции, пусть даже не очень сложной.

Едва успели переложить в палату больного норвежца, как за ним уже приехали его соотечественники из близлежащего норвежского посёлка Лонгиербюен. Они тут же прилетели на вертолёте, как только узнали о трагедии на российской шахте. Прилетели со своими врачами и медикаментами на помощь русским. Правда, врачебная помощь друзей из Норвегии не понадобилась, так как у вышедших шахтёров были небольшие ранения, да у одного оказалась сломана рука. Однако с этим всем справился легко хирург Покровский. Так что норвежским медикам из соседнего посёлка оставалось забрать своего журналиста и поблагодарить за помощь российского коллегу.

РОКОВАЯ ЖЕНЩИНА

1.

Много дней после взрыва Настенька была в напряжённой работе, не позволявшей расслабиться, задуматься о происшедшем с нею самой.

Российская комиссия обходилась без переводчика. Норвежский полицейский Лаксо знал немного русский и тоже обходился в основном без помощи Настеньки. Но представители норвежской комиссии, принимавшие участие в ежедневных совещаниях и в экскурсионных или деловых походах по посёлку Баренцбургу, да и прибывшие с ними вездесущие журналисты, не могли обойтись одним норвежским переводчиком, так что приходилось потеть и Настеньке. Часто бывало, что после совещания, проходившего в кабинете директора рудника или в читальном зале библиотеки, куда помещалось больше народу, гостям предлагалось в порядке отдыха осмотреть музей «Помор» – гордость Баренцбурга и его главная достопримечательность, а потом пообедать в кафе гостиницы.

Настенька и сама уже могла бы вести экскурсию по музею, так как за годы его существования она столько раз переводила речь экскурсовода, роль которого исполнял обычно профессор археолог Строков, что знала почти наизусть всю историю экспонатов. Но, конечно, для таких важных гостей рассказывать должен был сам профессор, основатель этого музея, его вдохновитель. Настенька, правда, тоже принимала участие в создании музея, который формировался на её глазах в помещении бывшей школы. Но её участие ограничивалось переводом надписей под экспонатами на английский язык. Хотя, втайне она гордилась и тем, что однажды подкинула идею Строкову, предложив одну комнату оборудовать под штольню шахты в натуральную величину. Мысль понравилась, и вскоре появилось помещение, входя в которое экскурсант оказывался как в забое, где, согнувшись в три погибели, фигура шахтёра с киркой как бы отбивает кусок угля. То, что идея с шахтой принадлежала Настеньке, нигде в истории музея записано не было, так что ей оставалось гордиться самой про себя.

В обедах в кафе, если в них принимали участие, как россияне, так и норвежцы, тоже требовалась помощь Настеньки. За общим, хорошо накрытым выпивкой и закусками, столом, где возникали помимо официальных тостов, не чокаясь, и тосты за дружбу и взаимопонимание, за процветание шахты и многие другие такого рода, они с Бордом переводили речи выступающих по очереди, то есть Борд начинал работать, когда норвежцы, пользуясь его присутствием, говорили на своём языке, а Настенька переводила на английский, который норвежцы прекрасно понимают, русских выступающих. Работы хватало обоим переводчикам.

После такого напряжённого дня Настенька едва доходила до своего гостиничного номера на четвёртом этаже, принимала скоренько душ и заваливалась спать, стараясь ни о чём не думать, хотя мысли о прошедшем её всё же одолевали всякий раз, когда голова касалась подушки.

2.

В августе 1991 года, когда в великом государстве Советский Союз происходили судьбоносные события, перевернувшие всю историю страны, в этом знаменитом августе государственного путча, как его потом окрестили перестроившиеся политики и журналисты, Настенька тоже круто изменила свою судьбу, решив по окончании вечернего отделения Института иностранных языков прекратить работу в музее Николая Островского и улететь на крайний север, на архипелаг Шпицберген переводчиком. Английским и французским она владела свободно, что понравилось в тресте «Арктикуголь», куда в небольшое старенькое здание на Селезнёвской улице привёл её Евгений Николаевич, которого пригласили работать в Баренцбург редактором многотиражной газеты «Полярная кочегарка».

Пока ещё действовали все советские учреждения, Настенька быстро поменяла паспорт, изменив в нём с детства не нравившееся ей имя Александра на привычное имя Настя, и стала Настасьей Алексеевной Болотиной, по своей девичьей фамилии. В паспортном столе милиции хотели записать её полное имя Анастасия, но Настенька уверенно заявила, что хочет иметь старинное русское имя Настасья. Когда ей возразили тем, что Анастасия тоже старинное русское имя, и начальник паспортного стола вспомнила, что дочь Ярослава Мудрого, ставшая потом королевой Венгрии, называлась Анастасией Ярославной, то девушка в ответ тоже привела примеры, но из литературы, сказав, что героиню романа Ф. Достоевского «Идиот» звали Настасья Филипповна, и припомнила Настасью Золотую Косу из волшебной сказки А. Афанасьева «Три царства – медное, серебряное и золотое», которую она очень любила в детстве. Дискуссия закончилась тем, что Настеньку записали Настасьей, хоть, по мнению паспортистки, это звучит простонародно. Однако именно эта народность имени и нравилась Настеньке больше всего.

Начальник отдела кадров треста, Александр Филиппович, низенький полноватый мужчина, не смотря на серьёзность своей должности, весёлый по характеру, раскрыв паспорт Настеньки и прочитав её имя, улыбаясь, пропел негромко строки популярной песни:

Ах, моя Настасья,

Ты мне даришь счастье.

и тут же извинился за вольность. Всё-таки он был начальник.

Настенька засмеялась и подумала, что впервые ей поют эти слова, но теперь, наверное, надо будет привыкать к этой шуточной песне, исполняемой в её адрес.

Александр Филиппович попросил скоренько пройти медкомиссию и готовиться к отлёту, который намечался на девятнадцатое сентября вместе с очередной партией полярников, направляемых на замену шахтёрам, отлетающим с архипелага. То же самое предстояло и Евгению Николаевичу, поджидавшему Настеньку в соседнем кабинете. И её радовал тот факт, что она летит на край земли не одна, а с давним другом. Всё же неизвестность немного пугала и близость давно знающего и понимающего тебя человека успокаивала.

Волновал Настеньку вопрос и как одеться. Она спросила Александра Наумовича, в чём там ходят на Шпицбергене. Уж очень ей не хотелось выделяться среди других своей одеждой, но кадровик её успокоил:

– Вы особенно не волнуйтесь. На острове мы выдаём специальную одежду каждому сотруднику, так что вы там будете выглядеть вполне как все полярники. Ну, вы увидите в аэропорту возвращающихся из отпуска шахтёров. Их сразу можно узнать по одежде.

И точно. Когда они прибыли в Шереметьево-1 и прошли в отдельный зал для депутатов, где в этот раз собрались полярники, они выделялись своими одинаковыми тёмными полушубками и шапками, все почти друг друга знали, громко весело разговаривали. Можно было заметить, что многие навеселе. Ну, а как же, они возвращались туда, где у них всё есть, где хорошо платят за работу, где почти не о чем беспокоиться.

После таможенной проверки вещи сложили в одну кучу. Чемоданы и сумки Настеньки и Евгения Николаевича попали туда же. Когда и кто их взвешивал перед погрузкой на самолёт, они не знали, да это и не имело значения. Сопровождавший их Александр Филиппович просил о вещах не беспокоиться. Вылет был назначен на полдень. Со своими родными: сыном, бабушкой и сестрой Настенька попрощалась дома, а с друзьями за два дня до путешествия, так что провожатых не было. Отец с матерью опять были в зарубежной командировке.

Самолёт взлетел. Москва со своими площадями и высотными зданиями огромного города осталась далеко внизу, проглоченная постепенно облаками. Утомлённая проводами и расставаниями Настенька скоро уснула в кресле самолёта. Она попросила сидящего рядом Евгения Николаевича не будить её для приёма пищи. Проснулась от лучей заходящего солнца, прорвавшихся в иллюминатор самолёта.

Ряд, на котором они сидели, был впереди крыла самолёта, и перед глазами впервые попавшей в эти края путешественницы открылась восхитительная картина заснеженных гор с множеством вершин напоминавших острия пик. Они летели над Шпицбергеном, и Настенька сразу вспомнила прочитанную, готовясь к поездке, историю архипелага, где рассказывалось о том, как давным-давно голландский мореплаватель Уиллем Баренц, путешествуя по северным морям, наткнулся неожиданно на эту землю, буквально утыканную остроконечными вершинами гор, и потому назвал её Шпицберген, что в переводе означает земля остроконечных горных вершин. Глядя в маленькое круглое окошечко самолёта, Настенька могла убедиться в правильности данного Баренцем наименования.

Острые то ниже, то выше вершины перемежались с узкими тоже заснеженными долинами. А над голубой гладью фиорда проносилась тень самолёта, шедшего на посадку. Эта картина запечатлелась ярче всего.

Взлётно-посадочная полоса шла узкой прямой, как стрела, лентой, начинаясь почти от самого берега фиорда и останавливаясь на широкой площадке, которую и аэродромом трудно назвать в сравнении с гигантскими площадями на материке. Лайнер пробежал полосу, затормозил и подрулил к маленькому зданию аэропорта, напоминающим собой скорее ангар. А это и был ангар, но часть которого была отделена тонкой стенкой, и внутри она казалась похожей на сарай, заполненный толпой полярников, готовых к отправке на материк. Тут происходила смена составов.

Прибывшие отпускники обнимались с отъезжающими. Кто-то втихаря доставал водку и, чтобы не заметило начальство, разливал по рюмочкам или пили из горла за приезд одних и отлёт других, закусывая солёным огурчиком. Проделывалось это быстро, так как худощавый мужчина, одетый почему-то не как все в полушубок, а совсем иначе – в серое пальто и фуражку, озабоченно бегал по помещению и давал уже команду отъезжающим в посёлок Пирамида, садится в вертолёт, который только что приземлился поблизости от ворот аэродрома, разгоняя вокруг себя не выключенным пропеллером снег. Это был большой летательный аппарат МИ-8 тёмно-оранжевого цвета, прославленный надёжностью работы в любых климатических условиях. Его успешно используют как на юге, так и на севере.

Всё, что привезли с собой вновь прибывшие, выгрузили из самолёта прямо на выпавший совсем недавно снег, и те, кому предстояло лететь в посёлок со странным именем «Пирамида», подходили к вещам возле самолёта, выбирали свои чемоданы, коробки, баулы и несли к вертолёту, уже заглушившему двигатель. Можно было, конечно, все вещи сначала перевезти электрокарой в ангар, но это не имело никакого смысла, поскольку вертолёт приземлился совсем рядом с самолётом.

Настенька вышла из здания и с интересом наблюдала, как шахтёры торопливо носят свои вещи к заднему люку вертолёта, затем поднимаются в него по железной лесенке. Когда все оказались на месте, последним поднялся второй пилот – первый уже был за штурвалом, хорошо просматривавшимся сквозь стекло кабины – поднял за собой лесенку и закрыл дверь. Раздался гул взревевшего двигателя, лопасти закружились, опять раздувая остатки снега, и через несколько минут прогрева, когда по звуку пилоты определяют нормальность работы механизма, огромная машина подобно гигантской стрекозе оторвалась от земли, слегка зависла над нею и вдруг, словно сорвалась с цепи, понеслась, описывая широкий круг, в сторону залива, быстро удаляясь и уменьшаясь в размере, пока не превратилась совсем в маленькую точку и, наконец, скрылась за горой.

Чувство восторга охватило Настеньку при виде этой совершенно новой для неё картины, которая должна была стать частью её новой жизни почти на краю земли. Пришли в голову строки из песни любимой певицы Анны Герман:

Опять стою на краешке земли.

Опять плывут куда-то корабли.

Опять несёт по свету лесовоз

Дурман тайги и белый снег берёз.

Только никаких берёз здесь не было видно. Ни одного деревца вокруг. Голые горы. Ну, не совсем голые, а покрытые белой снежной пелериной. Нет, скорее, шубой. Совсем такой же, как та, что надета сейчас на Настеньке. И такая же белая шапка. При мысли об этом, ей припомнилось, как один поэт прошлой московской зимой при виде её одеяния неожиданно продекламировал:

Белая шубка, белая шапка,

На белой шейке кашне.

И только губы алеют ярко,

Смеются, быть может, мне.

Экспромт понравился, но автор его, видимо, влюблённый в Настеньку, был далёк от взаимности с её стороны. Тогда, как и сейчас, её мысли были привязаны к сыну, а из памяти ещё не стёрлись любящие глаза мужа. Поэтому она ни в кого не влюблялась, отталкиваясь от этого чувства всеми силами, понимая в глубине души, что мальчику нужен отец. «Но не отчим», – думала она, и отгоняла мысли о любви в сторону.

Наплывшие мысли о сыне прервал мужской голос, прозвучавший из-за спины:

– Вы тут не простудитесь, Настасья Алексеевна? Вы нам нужны здоровой.

– Ну, что вы? – ответила Настенька, – я тепло одета. А вы, простите, кто?

Перед нею стоял, улыбаясь, грузноватый мужчина средних лет, с гладким широким лицом, одетый в такой же, как у всех полярников, тулуп.

– Позвольте пожать вашу руку и представиться, – сказал он, протягивая раскрытую ладонь. – Меня зовут Василий Александрович. Я уполномоченный треста «Арктикуголь» в Норвегии. Вы будете у меня переводчиком.

– Я поняла, – произнесла Настенька, подавая свою руку для пожатия. – Мне о вас говорили.

– Интересно, что же вам обо мне говорили? – Хитро прищурившись, поинтересовался Василий Александрович.

– Только то, что вы будете моим начальником.

– И это всё? – засмеялся новый начальник Настеньки. – Не много. А я уж думал…

Не успел он договорить, как к ним подошёл Евгений Николаевич и присоединился к разговору:

– Вы уже нашли Настеньку, Василий Александрович? Познакомились?

– Нашёл, но я не могу так фамильярно называть Настасью Алексеевну. Это у вас, у газетчиков, так принято всех по именам звать, а я привык по имени и отчеству величать.