Евгений Бовкун

Предисловие

Мир постоянно меняется. Изменения радуют или пугают нас, но, пытаясь их осмыслить, актёры спектакля «Жизнь-игра», переживают те же превращения, что и окружающие живые декорации. Потому что приспосабливаться к метаморфозам бесполезно, а плыть по течению опасно. Но даже в неустойчивости общественных порядков при длительных, а временами длящихся при жизни нескольких поколений реформах, даже в периоды утраты идеалов, можно попытаться найти свою точку опоры. Для одних – это внутренняя эмиграция, для других – общественно полезный труд, интерес к познанию нераскрытых тайн истории или природы, поездки и путешествия, изучение архивов или повседневные наблюдения за поведением людей. Такой точкой опоры стала для меня профессия журналиста-международника, пробудившая интерес к пересечению судеб людских в Германии и России, хотя степень и качество интереса тоже менялись.

Записки мои с редкими иллюстрациями в виде отрывков из полученных писем – субъективное отражение творческих поисков переводчика-германиста на зыбком поприще международной журналистики. В моей жизни было три Германии. Первая – далёкая страна поэзии, философии и музыки, почти виртуальная, существовавшая в воображении моего отрочества и юности, но имевшая страшного реального двойника. Вторая – вполне земная, быстро промелькнувшая, словно увиденная из окна вагона вследствие быстротечных транзитов и случайных контактов. Третья – предельно реальная, у которой словно окроплённая живой водой на глазах срасталась с нею и оживала часть её туловища. И эту третью, прошедшую через многие испытания Германию, не пощадило время. Переломные события неделикатно повлияли на представления немцев о самих себе и ввергли их в испытание единством. В стране стали происходить изменения, трудно совместимые с идеалами, которые я рисовал когда-то в своём воображении.

С началом перестройки весной 85-го я уехал в Германию собственным корреспондентом «Известий», а вернулся в Москву 20 лет спустя, в октябре 2005 года свободным журналистом, пережив за рубежом распад СССР, крах перестройки, провал антиалкогольной кампании, необычные мутации друзей по лагерю, мирное германское объединение, начало колонизации Европы бывшим «третьим миром» и многое другое. Если считать прежние короткие поездки в ФРГ и Западный Берлин, учёбу в Институте иностранных языков и годы работы в московских редакциях (журнала «За рубежом», Агентства Печати Новости и «Известий»), то более 40 лет своей сознательной жизни в наиболее продуктивном возрасте я увлечённо изучал эту страну, её историю, язык, обычаи, нравы политической, экономической и культурной жизни и региональные языковые особенности. С неожиданных сторон открывалась мне «Алемания». Были встречи с интересными людьми. Записная книжка заполнилась бесчисленными адресами и телефонами граждан с разными политическими и художественными пристрастиями, темпераментами и характерами. Пожалуй, не осталось интересного уголка, куда не приводили бы меня журналистские обязанности и любознательность германиста. И значительную часть интереса к этой замечательной стране я уделял проблемам, которые связаны были с формированием у русских и немцев представлений друг о друге, включая «образы врага». Я написал немало очерков, репортажей и статей для российских и зарубежных газет и журналов, сотрудничал с русскоязычными изданиями Германии, работал стрингером на «Немецкой волне» и «Радио Свобода», путешествовал по немецким городам и весям и другим странам, но вспоминаются, конечно, отдельные эпизоды и встречи. И не всегда – в хронологической последовательности. На протяжении столетий русские и немцы были носителями ошибочных или искажённых представлений друг о друге и о себе. На примерах русских и немцев я постигал условия, в которых наши народы создавали национальные и мировые духовные ценности, передавая из поколения в поколение объективную потребность бережно хранить зёрна истины. Во многом мы еще продолжаем обманывать себя, держась за догмы и версии, кому-то выгодные. Левые и правые, коммунизм и фашизм, национализм и интернационализм, Сталин и Гитлер, Холокост и геноцид, изгнание и миграция, религиозный фундаментализм и террор, свобода и равенство, созидательная анархия рынка и мёртвый прядок плановой экономики, интеграция и сепаратизм… Аналогии и контрасты субъективны. Но истина познаётся в сравнениях.

Примечание: в официальных письмах и других документах моего личного архива обращения и заключительные слова заменены многоточием (…).

Приближение

Аборигены и чужестранцы. Бывает, услышишь в детстве рождённое обмолвкой смешное слово и будешь помнить его до старости. В пионерском детстве мое воображение поразило обращение «тавчикосы», напоминавшее о приключениях племени индейцев, но я никак не мог понять, какая может быть связь между воинственными тавчикосами и симпатичной девчонкой в исполнявшейся по радио песне Н. Рыленкова. Для меня это звучало так: «Ходит по полю девчонка. Тавчикосы, я влюблён!» На самом деле индейцы были ни при чём. Поэт из-за авторской глухоты (ею эпизодически страдали даже такие мастера слова, как Пушкин и Лермонтов), создал косноязычное словосочетание, которое невозможно было внятно спеть: «та, в чьи косы». Я не раз вспоминал несчастных тавчикосов, читая книги об отношениях туземцев и иноземцев. Суть возникавших между ними конфликтов всегда состояла в том, что они неадекватно воспринимали (видели) одну и ту же страну. У аборигенов и чужестранцев разные точки зрения.

Дальним соседям большое видится на расстоянии. Но порой и прозорливые граждане иного государства отказываются понимать, что происходит в соседнем и даже в их собственном доме. Из-за бурных общественных преобразований в Германии и России немцы и русские неоднократно теряли с таким трудом обретенное доверие к соседям, да и к самим себе. Набеги татар и предательство князей, интриги царедворцев и временщиков, ссылки и тюрьмы, гонения и доносы, войны, революции и капризы вождей побуждали Гоголя, Пушкина, Короленко и Бунина сожалеть: «Боже, как грустна наша Россия!» Гейне в отчаянии не узнавал современную ему Германию, которой никак не удавалось совместить понятия «нация, народ и государство» потому, что подданные её долго не размещались в одном отечестве; носители её культуры жили в Веймаре и Вене, Берлине и Базеле, Франкфурте и Праге. «Германия? Но где её искать? Я не могу найти страну такую!» – с горечью признавался впечатлительный романтик Шиллер. Гёте был уверен, что в немцах живёт мораль двузначности, стремление к размежеванию. На протяжении веков Германию по-разному воспринимали сами немцы и чужестранцы. Соседи решали германский вопрос в соответствии с тем, через какие очки наблюдали они за действиями немцев. Отношение к ним играло всеми оттенками чувств: от восхищения до ненависти. Жермена де Сталь находила их равнодушными к свободе. Британский историк Томас Чарли в 1870 году писал в «Таймс» о благородной, терпеливой, благочестивой и основательной Германии. Проезжавший по немецким городам и весям Салтыков-Щедрин с присущим ему неповторимым сарказмом и склонностью к парадоксальным сравнениям иронически замечал: «здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь убил или замучил». И он же по-детски удивлялся: «Природа, которая открывалась перед нами, мало чем отличалась от только что оставленной мною». Американский адвокат Луис Ницер был убеждён, что немцы в состоянии сделать из войны религию, а из массовых убийств – культ. С тех пор, как в 919 году Генрих I стал кайзером первого германского рейха, страна дала миру выдающихся мыслителей. Но та же земля стала ареной двух мировых войн. Тёмные силы, питаемые эликсирами средневекового мракобесия, пробуждались, чтобы пробудить Европу: католики резали протестантов, феодалы колесовали восставших крестьян, общество изгоняло поэтов, короли казнили мятежников, инквизиция охотилась за ведьмами. Тевтонский меч поднимался на землю Русскую. Города и княжества шли друг на друга. Жгли леса, разрушали замки, грабили ризницы. Ярче, чем сказал в своём замечательном сонете средневековый поэт Андреас Грифиус, подводя итог 30-летней войне, не скажешь: «ограблена душа, украден дух народа». Генриху III, который властвовал над Римом и папством от датской границы до юга Италии, в XI веке, удалось объединить сразу три королевства – Германию, Италию и Бургундию, но, начиная с позднего Средневековья, раскол и междоусобицы определяли ход германской истории. Столетиями искала Германия формулу единства, не будучи в состоянии осознать свою собственную идентичность. Бисмарк, став прусским посланником при бундестаге во Франкфурте, писал жене: «Каждый из нас делает вид, будто знает о другом, что тот полон мыслей и проектов и только ждёт повода, чтобы об этом рассказать. Но мы всё же не знаем, что будет с Германией». Некоторые историки объясняли крах Второго рейха как раз объединительной политикой самого Бисмарка, одержимого паническим страхом перед экспортом революции из соседней Франции и потому с реформами не торопившегося. После покушения на Вильгельма II в июне 1878 года великий реформатор принял карательные меры: распустил Рейхстаг и ввёл патрулирование на улицах. Наведение порядка твёрдой рукой создавало общественные проблемы и в России – опричнина, Гулаг, запреты на инакомыслие, дурдома для диссидентов и … неторопливые реформы.

Среди великих европейцев, сумевших высоко подняться над шаблонами мышления своего времени, одним из наиболее проницательных был «сторонний наблюдатель» – Генрих Гейне. Работая в Париже корреспондентом «Аугсбургер Альгемайне», для которой писал потом и Фёдор Тютчев, он сумел из эмигрантского далека разглядеть нехоженые подступы к объединению Европы и предвосхитил споры о преодолении европейского раскола. «Немцы работают над своей национальностью, только приступили они к этому слишком поздно. Когда они её создадут, идея национального суверенитета прекратит своё существование во всём мире, и они вынуждены будут вновь отказаться от собственной национальности», – писал поэт и журналист. Не происходит ли это уже с Германией, национальность которой в прогрессирующей степени «разжижается» мигрантами из Азии и Африки?

Властители и политики осуществляли свои представления о государственном устройстве, взору просветителей и поэтов представали иные картины. Германии признавались в высоких чувствах наши выдающиеся соотечественники. Своя Германия была у Марины Цветаевой. Книги Гауфа, Гёте, Гейне и Гёльдерлина она называла в числе самых любимых. С началом Первой мировой, в разгар ура-патриотических настроений в России она демонстративно прославляла свою Германию – страну Канта, Гёте и Лорелеи. Первым посвящением в поэме «Крысолов», написанной в Чехии, были строки – «Моей Германии». Своей Германии, той романтической стране, которую она воспевала в юности, находясь под впечатлением увиденного за несколько месяцев, проведенных в 1914 году под Фрайбургом, посвящала Цветаева и другие зрелые стихи. «Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее», – записывал другой мой любимый поэт, Владимир Маяковский. «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам его разрешить, без немцев и без труда», – говорил в «Бесах» Достоевский устами российского либерала-западника. Признательность пробуждала ответные чувства. Рильке, которого глубоко поразили творческая мощь и глубокая религиозность русских, вернувшись в Германию из России, перевёл на немецкий чеховскую «Чайку». Без ярких немецких реалий оскудели бы многие сочинения наших классиков. Глубоко волновала российских интеллектуалов и тема германского единства. Трактат, посвящённый возможностям объединения Германии, опубликовал в немецкой печати в 1844 году наш великий поэт и дипломат Фёдор Тютчев, много лет прослуживший посланником российского императора при баварском дворе. Он воспитывался на лучших образцах немецкой поэзии, переводил на русский Шиллера, Гейне, Ленау и Айхендорфа и был блестящим знатоком европейской культуры, но Германия, пожалуй, даже в большей степени интересовала его как историка и политика. Он первым обосновал для российской монархии необходимость мирного объединения немцев, полагая, что это поможет России осуществить историческую миссию единения славянских народов; славянских, а не арабских, интересы которых заботили советских интернационалистов. При этом панславизм Тютчева не имел агрессивной составляющей. Единомышленники Тютчева из числа панславистов не разделяли его увлечений западной и, в частности, немецкой культурой. Но именно консервативно настроенному поэту довелось стать зачинателем одного из важнейших направлений отечественной дипломатии. Как свидетельствовала впоследствии в мемуарах дочь поэта Анна Тютчева, император видел в российском самодержавии «единственный принцип порядка и прочности, еще не поколебленный революционными идеями Европы». Однако, сожалела она, государи и народы Европы предали Россию. Одни потому, что были унижены покровительством, другие потому, что видели в России врага прогресса. Прогремели две войны, развалилась советская империя, и рукотворное чудо на Западе свершилось – Германия объединилась бескровно. Но не разорвут ли её вновь противоречия интеграции?