Паровоз окутался дымом и паром, завыл тормозами и загремел сцепками; короткий, из нескольких вагонов, эшелон вздрогнул и остановился. На перроне, с винтовками наперевес, стояла плотная шеренга солдат чешского легиона.
– Что это может быть, Михаил Капитонович?
– Точно не знаю, Александр Петрович, но, судя по всему… прикажете выяснить?
– Нет, поручик, я сам. Распорядитесь по составу «В ружьё!».
С подножки вагона с красным крестом на борту соскочил офицер в полковничьих погонах русской императорской армии и, придерживая рукою саблю, быстрым шагом пошёл к группе стоявших у входа в здание заиндевелого деревянного вокзала чешских офицеров.
– Литерный эшелон Верховного! Почему остановили? – закричал он. – Кто старший?
Один из офицеров вышел к нему навстречу и взял под козырек.
– Поручик Ганка! – с лёгким акцентом представился он, потом потупился и тихим голосом добавил: – Приказ начальник 3-й чешский дивизия полковник Прхал, пане полковник! Вам приказ отдать паровоз и эшелон для конфискация под моя охрана и сдать оружие.
– Как приказ? Какой приказ? Я полковник барон фон Адельберг! Повторяю, поручик, это литерный эшелон Верховного! – Он схватился за саблю, но в этот момент чехи загрохотали затворами и стало ясно, что сопротивляться бесполезно. Полковник бросил саблю и револьвер на настил перрона и, сопровождаемый двумя легионерами, вошёл в здание вокзала. Когда он проходил мимо чешских офицеров, то за их спинами с удивлением увидел смуглое, скуластое, раскосое лицо, почти полностью зарытое мехом огромной шапки.
«И эти здесь!»
Утром третьего дня арестованный чехами полковник Адельберг обнаружил, что ему не просунули баланду и замок с внешней стороны двери сбит; он пнул её ногой и вышел. Каталажка оказалась самодеятельной: под неё было приспособлено пустое помещение, примыкавшее к залу ожидания и имевшее свой вход. Полковник вышел на свет и оказался на деревянном перроне. Первые пути, нечётные, как и позавчера, когда чехи остановили его эшелон, были пустыми. На чётных стоял и подпускал под себя струи пара защищенный большими бронированными листами паровоз с двумя платформами. К ним с тяжёлыми мешками шли чешские солдаты и укладывали их вдоль бортов. Между мешками были бойницы, и на ближней к паровозу платформе уже устанавливали пулемёт системы «Максим». Над бортами платформы мелькали головы, а толстый ствол пулемёта водил тупым рылом: правее, левее, вверх, вниз.
«Просматривают зону обстрела, союзнички!» – подумал Адельберг.
– Эй, пане-господине! – услышал он насмешливый голос. – Не надо шевелись, я на тебя буду прицел брать!
С платформы послышался смех; солдаты с мешками остановились и стали искать причину возникшего веселья. В это время тихо и поэтому неожиданно по нечётному пути к перрону приблизился другой паровоз, который тащил ещё две платформы, а за ним стал виден ещё один, за которым тащились теплушки. Паровоз, тащивший платформы, поравнялся с бронированным и дал свисток, тот ответил ему, и паровоз покатил платформы дальше.
«Маневровый! Ещё платформы к бронепоезду!»
После нескольких суток заточения глаза Адельберга начали привыкать к тому, что что-то двигается и есть солнечный свет.
Из первой теплушки подошедшего за маневровым паровозом эшелона выскочил маленький офицер с длинной саблей; поскользнулся на наледи, устоял и на чешском языке заорал вдоль теплушек, насколько Адельберг смог разобрать, чтобы никто не выходил и что через несколько минут «влак» пойдёт дальше.
Крик чешского офицера ударил ему в уши.
«Чёрт возьми! Чего я стою? Или мало общался с чехами? Надо сматывать удочки, пока не поздно; за два дня не расстреляли, так сейчас быстро наверстают! – Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя дверь, которая вела в помещение станции. – Но прежде надо найти телеграф!» В этот момент дверь открылась, и из неё вышел мужчина в фуражке и шинели железнодорожного служащего, Адельберг шагнул к нему, но тот оглянулся, свернул за угол и исчез, как будто бы убегал от него или от приехавших в теплушках чехов. Адельберг удивился, но окликнуть его не успел и вошёл в маленькую залу. Слева располагалась конторка кассы: через довольно чистое стекло было видно, что конторка пуста и в ней на столе у окна стоит телеграфный аппарат с большими бобинами, с которых ленивыми гирляндами свисала узкая бумажная лента: бобины не вращались, аппарат не издавал привычного стука, и бумажная лента не вздрагивала.
«Не работает! Выключен! Оборвана связь!» – пробежало в голове, и он понял, что с этой станции он не сможет связаться со ставкой Верховного.
«Железнодорожник, – подумал он, – тот, что сейчас вышел, наверное, и есть и кассир, и начальник, и телеграфист!»
Он обвёл залу взглядом и увидел в углу справа рядом с высокой, от пола до потолка, чёрной чугунной печкой, обогревавшей зал и его недавнюю тюрьму, большой железный бак, на котором на цепи болтался блестевший водой резной деревянный черпак. От бака, из темноты угла, к нему шагнул высокий плотный мужик в чёрном и, как показалось Адельбергу, странном тулупе – коротком и без рукавов; мужик утёр раскрытой ладонью губы и спросил:
– Своих шукаешь?
«Ничего себе?» – подумал Адельберг, шагнул назад и невольно потянулся рукой к кобуре.
– Не хапай, ваше благородие, – мужик махнул рукой, – пустая она! Твою пистолю чехи прихватили и сабельку выкинули, так я её подобрал.
Мужик появился из темноты как чёрт из табакерки, всё произошло в несколько секунд: пустой зал ожидания и конторка кассира, неработающий телеграфный аппарат и этот…
– Своих шукаешь, ваше благородие? – снова спросил мужик.
– Что? – Адельберг прокашлялся, голос ему изменил: почти двое суток в каталажке он молчал и сейчас почувствовал, что его голос как будто бы и не его.
– Ты, ваше благородие, пытай, чего пожелаешь, я на энтой станции уже три дни! – Мужик остановился и приосанился. – А можа, есть чем на чё поменяться? А я хлебушком ссужу али рыбкой сушёной! С Байкала я! – Его предложение прозвучало неожиданно. – Сюды прибег мануфактурой разжиться али ишо чем, городским, дык вот, застрял…
– Чем же ты можешь у меня разжиться, мил-человек? – прокашлявшись, спросил Александр Петрович. – У меня и есть только то, что на мне!
– А и то хорошо, что на тебе! – Мужик сдвинул шапку на затылок и погладил смоляную, без единого седого волоса бороду. – Эвон кака шинелишка – добрая, царского сукнеца. Вот тольки совет тебе дам, ты погоны-то да кокарду сыми, чехи тебе уже не тронут, а красные не сёдни к вечеру, так завтре к утру будут туточа. Как ты вышел из каталажки, так снова туды и угодишь, а то и того дале!
Мужик говорил просто и уверенно.
– А ты знаешь, что я был в каталажке?
– Так об том на станции все знают! Ты ж казну перевозил, даром что чехи её забрали, нужда у них была в паровозе, ихний-то красные повзорвали, а получили и паровоз, и казну…
«Однако быстро тут новости распространяются!» – подумал Адельберг.
– …А как власти здеся окажутся, особливо ежели красные, так сразу к тебе с расспросами, уж точно, что про казну! Придётся ответ держать!
Это было похоже на правду: здесь, между Нижнеудинском и Иркутском, никакой власти, судя по всему, пока не было, но уже не загадка, какая будет. Стало понятно, почему от него убежал железнодорожник, который наверняка и был и телеграфистом, и начальником станции.
«Да, значит, здесь я телеграфом не воспользуюсь! А вот я спрошу…»
– Если ты про меня знаешь, так, может быть, и про моих людей знаешь?
– Как не знать? Подалися все на восход, на Иркутск, а можа, и дале, энтого знать не могу!
– С ними офицер был!
– Усатенький такой! Был! Сорокиным, по-моему, кличут, иль не Сорокиным, птичья кака-то хвамилия, точно не упомнил, белобрысый, как не быть? И росту моего. Он было по первости за сабельку-т схватился и даже замахнулся на кого-то, когда тебе руки-то заломали, дак его хотели в расход пустить, а посля отпустили… и солдат твоих, а чего отпустили, не знаю, я ихних разговоров не слыхал.
«Правильно – Сорокин, и «росту» действительно твоего!»
– Отпустили Сорокина?
– Отпустили!.. – Мужик хотел добавить что-то ещё, но Адельберг неожиданно перебил его:
– А кожушок на тебе странного фасона или не по размеру пришёлся?
– Да нет! – Мужик, сбившись, хмыкнул, опустил голову и стал переминаться с ноги на ногу.
«Украл, наверное, и сейчас будет оправдываться!» – подумал Адельберг, ему почему-то захотелось именно сбить этого странного мужика с того уверенного тона, который тот задал с первого своего слова.
– Ночью ещо был и по размеру, и по хвасону… Дак вот, пока ты спал, ночью-то, обоз тут шёл, с вашими, городскими, антелигенцией, а он и щас идёт, так шибко помороженные были, и робятишки меж имя. Такая жаль! Вот рукава-то и полы и пообрезал да на завертки отдал, чтоб на руки да на ноги робятишкам намотали…
Александр Петрович понял, что был не прав, и пришедшая ему в голову мысль была несправедлива; он даже захотел извиниться, но вовремя спохватился, потому что это была только мысль, и вслух он ничего не сказал.
– …А нам не привыкать, и дома у меня этих кожушков хватит. И на твою бы стать нашлося.
Адельберг удивился.
– Дома? Ты местный? – спросил он.
– Никак нет, ваше благородие. – Мужик поднял глаза и стал смотреть уверенно, как прежде. – Я ж гуторю, я байкальский, отседа до моей деревни через Байкал надоть… Это никак не меньше как три дни… Но энто ладно, энто не ваша чугунка, нету угля или там дров, или, к примеру, чехи всё позабирали, так и стой! Мы по энтому тракту уж скока бегаем; нам ваша железка, тольки одне хлопоты.
После этих несколько сбивчивых слов Александр Петрович снова подумал, что его случайная мысль «об украденном кожушке» была несправедлива.
– А как зовут тебя, мил-человек?
– Крестили Мишкой, кличут Лопыгой али гураном, кому как способнее! А ты?.. Ты из каковских?
Адельберг не понял.
– Из каковских ты? – повторил мужик.
– Как «из каковских»?
– Я пытаю – антилерия, или кавалерия, али пехота какая?
– Ах вот ты о чём, я из егерей!
– А-а-а, из егерей, знаем мы егерей! – протянул мужик, он стал топтаться и обшаривать себя по поясу. – А табачку-т у тебе, случаем, нет?
– Нет, Михаил, табачку у меня нет, весь выкурил в каталажке.
– Ну, тады слухай меня, ваше благородие! – Он перестал перетаптываться, глянул на конторку и тряхнул мешком, удобно устраивая на плечах верёвочные лямки. – Дело оно, конечно, хозяйское, однако ж, как я кумекаю, оставаться тебе туточа резону нету! Всё одно порешат! Поэтому я о чём гутарю… ежели хочешь жить, да с пользой дела, айда со мной!
Предложение мужика было неожиданным.
– Мне нечего тебе дать и нечем заплатить, какая же тебе от меня польза?
– А никакой! С мёртвого с тебя шинель снять да погоны с кокардой внучкам на чечи отдать, пущай играют… дак ведь не дадут. Тебя разденут до исподнего, а потом уж порешат, потому предлагаю, ваше благородие, езжай со мной. Оставаться тебе тута всё одно резону нету, – повторил он, – потому как по тайге кругом партизаны. Вывезу тебя на тракт, ваши там ешшо телепаются, к ним и пристанешь, а тама, глядишь… – Мишка не договорил.
Адельберг глянул мужику в глаза, и, если бы в этот момент он уловил хотя бы тень подвоха, он бы знал, что делать, но Мишка смотрел на него просто и открыто.
«И сабля моя у него!..» – почему-то вспомнил его слова Адельберг.
– А что, если тебя партизаны арестуют, со мной, офицером? Не боишься?
– А мне чё бояться? Ежли схватят, покуда до тракта не добежим, тебя опять же стукнут, твою саблю у меня отымут, а шинель так и снять не дадут, а потом ещо агитировать станут… а в обозе ты уже свой! – резонно сказал Мишка. – И мне по пути!
В это время открылась дверь, с улицы донеслись гулкие шаги солдатских башмаков по деревянному перрону, и в клубах пара в зал вошёл человек в форме железнодорожника, тот самый, которого Александр Петрович уже видел.
Мишка примолк и подождал, пока железнодорожник, который пристально посмотрел на них, скроется в дверях конторки.
– Тикать тебе надобно, ваше благородие, энтот вот, самый у них красный, даром что чехи уже всё позабирали!..
«Это правда, а до обоза ещё надо дойти!» – подумал Адельберг, и вдруг ему показалось, что мужик по имени Мишка не зря появился у него на пути.
– Ну как, ваше благородие, полезай в кошёвку, туто-ка она, за углом! Али здеся останешься, судьбину пытать?
Кривыми окраинными улицами они выбрались на Сибирский тракт. Стоя на коленях и постукивая кнутовищем по оглобле, Мишка погонял лошадь и по дороге рассказывал, что «незадолго до Крещения сам Верховный и ашалоны с золотой казной были взяты под охрану чехами и двинулись в сторону Иркутска; а перед Рождеством в Нижнеудинске стоял больной и обмороженный Каплин-инерал, и там же соединились две армии…»
«Каплин! Каппель! Обмороженный! Это плохо!»
– …А всего-то несколько дён, как ваши отогнали отседа красных, и сейчас, надо думать, – уже под Иркутском.
Александр Петрович вздохнул: «Значит, это здесь был бой, за день до моего ареста. Опять я не успел!»
Они отъехали от станции и уже несколько вёрст как втянулись в обоз, а на выезде из деревни, на околице, перед самым трактом им показалось, что из-за заборов и плетней за ними кто-то следит или крадется. Мишка занукал и «заревел» на лошадь во весь голос, правда, потом оказалось, что «ревел» он совсем не на лошадь:
– А нешто им, красным! Оне тожа пужливые, чисто медведи, – ему ревёшь, а он тикает…
По тракту шли бесконечные конные упряжки. Александр Петрович обустроился в кошёвке, подоткнул под себя мешки, набитые чем-то мягким, и огляделся. От Омска до станции Тайга он ехал по железной дороге в хвосте штаба Верховного. На станции Тайга полтора месяца назад по приказу Колчака вместе с полуротой охраны и несколькими офицерами принял и сопровождал, до того как его арестовали чехи, небольшой эшелон с отцепившимся и отставшим вагоном с несколькими ящиками с золотом и ещё какими-то ценностями. По всей дороге запасные пути на станциях и отводные нитки были забиты холодными паровозами, теплушками и классными вагонами, пустыми и полными трупов замерзших раненых и тифозных. Недалеко от железной дороги, иногда пересекаясь, иногда расходясь, тянулся Сибирский тракт, по которому двигались две белые армии, остатки отбившихся воинских частей и бесконечный обоз с беженцами.
О проекте
О подписке