I

В качестве эпиграфа:

– Что? – сказал он. – Амонтильядо? Целый бочонок? Не может быть! И еще в самый разгар карнавала!

– У меня есть сомнения, – ответил я,– и я, конечно, поступил опрометчиво, заплатив за это вино как за Амонтильядо, не посоветовавшись сперва с вами. Вас нигде нельзя было отыскать, а я боялся упустить случай.

– Амонтильядо!

– У меня сомнения.

– Амонтильядо!

– И я должен их рассеять.

– Амонтильядо!

– Вы заняты, поэтому я иду к Лукрези. Если кто может мне дать совет, то только он. Он мне скажет...

– Лукрези не отличит Амонтильядо от хереса.

Эдгар А. По. Бочонок Амонтильядо

1

Мое одиночество имеет аромат коньяку и густой вкус кубинских сигар.

Или наоборот, мягкий аромат дыма, а на вкус – медово-ореховая горечь. Коньяк можно подменять шотландским виски, хересным бренди, черным ромом, фиалковой нежностью арманьяка или терпкостью кашасы, прозрачностью граппы, округлостью кальвадоса – алкоголь должен быть крепким и «вкусовым». Толстые тяжелые сигары – иногда перемежаются с вишневыми или шоколадными сигариллами. Одиночество может быть обманчиво в аромате, но должно быть прямолинейно на вкус.

Все остальное – пресно или кисловато, иногда слащаво. Все, что вокруг одиночества, имеет пыльный привкус, а запаха не имеет вовсе.

Встречаясь с друзьями, я пью чистую водку и курю крепкие французские сигареты – без фильтра.

Встречаемся мы в ресторанах грузинской кухни – но даже эта горячая перечность, чесночная настойчивость и пряная жирность – все это имеет пыльный привкус.

Ужиная с мужчиной – я охлаждаю розовое вино, птицу я заливаю наршарабом, мясо – соевым соусом, фасоль – аджикой, а салат заправляю мацони с чесноком и травами – базилик, тархун, киндза, мята. Мужчина уверяет, что вкусно. Я ему верю на слово. Наверное. Мне безвкусно. Он зажигает ароматические свечи – слишком душно и просто. Иногда мы выбираем к ужину красное вино – но последнее время даже пронзительность сира, даже тяжелая кровь африканского пинотажа – мне пресно.

Я предвкушаю тот момент, когда он уйдет, а я останусь наедине – с прозрачным бокалом и гильотинкой. Сегодня мне составляет компанию коньяк дома Одри и сигара с романтичным названием «Ромео и Джульетта». Она лежит в серебристой тубе и не знает еще, что я собираюсь отрубить ей голову.

Боль и одиночество я чувствую отчетливее, чем счастье. Раннее утро поздней весны – видится как через мутное стекло. Ну солнце, первая зелень, последние лужи. Я помню, знаю, что это должно доставлять удовольствие. Когда-то кому-то доставляло. А меня не трогает. Чтобы меня тронуло – нужно чуть ярче, чуть жестче, чуть сильнее. Больнее и глубже, чем утренний гам перелетных птиц.

Пятнадцать капель коньяку – на дне подогретого бокала, отмеряю как валерьянку и долго дышу тяжелыми ароматными парами, прежде чем глотнуть. С сигарой все в точности до наоборот: я не смакую ее аромат, я полощу этим дымом рот – и только. Коньяк для носа, сигара – для языка.

Когда содержимое бутылки уменьшается на треть, а сигара – на половину, у одиночества исчезает привкус отчаяния, но появляется насыщенность.

Мне становится с ним не страшно, а даже комфортно. Приятнее, чем пить имбирное пиво с видом на закат. Ярче, чем целоваться. Интереснее, чем просыпаться вдвоем.

Мое одиночество имеет вкус и аромат. Острый вкус постоянства. Сладкий аромат верности. Мне удобно знать – что оно всегда со мной.

2

Сколько тебе тогда было – 20-21? Только что закончила училище, руки в боки, пускай вас двое, но мы в тельняшках, и море таким по колено и сам черт не брат, да и вообще он с такими даже не шутит.

Однажды отчаянно, бешено, резко приняла предложение прямо на палубе, куда зашла поглазеть. Не оглядываясь, шагнула с пирса – и ушла в плавание на полгода короткой петербургской навигации. Ушла на деревянном паруснике о две мачты.

Корабельные крысы пришли знакомиться с тобой, как только фрегат отдал концы. Сначала заглянула молодая поросль, то ли разведчики, то ли серые вестники. Поглядели, сделали вид, что испугались твоего глухого крика и топота – ушли, как сбежали.

Потом пришла старуха – седая огромная крысятина.

Сухо-настороженно смотрела, но не боялась, не убегала, давала понять.

Это ты тут – нонсенс, жалкое недоразумение. Баба на корабле, хоть и повариха, кок в колпаке.

А они – корабельные крысы – были всегда.

Почитай «Историю судоходства для чайников».

Ты попыталась их травить. «Трави помалу». Расставляла ловушки, капканы и прочие мышеловки и крысоловки. Мыши и крысы были ловки. Ты щедро подсыпала яду, они равнодушно гадили тебе в крупу. Чувствовали себя хозяевами не только твоей каморки с плитой и припасами, но хозяевами всего корабля.

Внаглую под твоей койкой рожали новых розовопятых крысят.

Ты им объявила войну, но они ее не заметили. Это была твоя война, односторонняя битва, им было наплевать на твои военные хитрости.

Двум корабельным кошкам тоже было наплевать – и на тебя, и на крыс. Ты так и не смогла подбить это позорище кошачьего рода на создание коалиции. Кошки держали строгий нейтралитет. Днем грелись на палубе, ночью спали в гамаке, куда не забирались крысы. Кася и Мотя делали вид, что никаких ночных гостей не существует.

Важные жирные матроны – дневные красавицы. Им наплевать было, что творится в их владениях по ночам.

Сами и поплатились – сожрав отравленную приманку из крысиной ловушки. Сдохли обе.

Команда была сильно расстроена, пользоваться ядами тебе запретили, разрешив только «механическими приманками и ловушками», и вообще, твой ажиотаж и борьба одобрения не вызвали – все твои действия классифицировали исключительно как «крысиную возню» и бабью блажь.

– Ты их боишься, что ли?! Пни шваброй и все дела.

Боялась ты их отчаянно, что уж греха таить, но даже больше крыс тебя пугало равнодушие к ним – со стороны окружающих.

Казалось бы, крысы – дурной тон, мрачное средневековье, болезненный пережиток. Однако оказывалось, что и сейчас они имеют место быть повсеместно. Это не тавтология и не каламбур. Их повсеместность ты вполне оценила, вернувшись из рейса и поселившись в квартире на окраине Васильевского Острова.

Эти дома на Мичманской улице строили на намыве, закидав километр Финского залива песком и камнями. Раньше на этом месте – на самом берегу годами копилась, тухла, росла и полнилась городская свалка. Это было крысиное царство. Потом это стало крысиным кладбищем, крысы шли умирать на бывшее побережье, десятками, сотнями.

Ты жила в мансардном этаже и благодарила бога за то, что крысы не поднимаются так высоко. Но вечерними сумерками ты видела их из окна – они шли, шли и шли – десятками и сотнями, ежедневно. Крыс ты боялась и ненавидела отчаянно.

Но именно тогда – на том корабле в твое первое плавание – у тебя и появился единственный друг, помощник и соратник в твоей безнадежной войне – «крысиной возне».

В этом южном порту стоянка была вынужденной, фрегат требовал мелкого ремонта или кто-то куда-то не выдал нужный пропуск, – ты уже и не помнишь. Помнишь, что у тебя были единственные четыре дня отпуска за то плавание. Выходные. Команда благородно обещала столоваться в городе днем и по вечерам, а завтракать – сухим пайком, и ты уходила ранним утром вместе со всеми, но тут же отбивалась от коллектива и часами наматывала круги по незнакомому дивному, странному, такому чужому южному городу.

Кадис. В его архитектуре переплетались мавританская вычурность с британской сдержанностью. Южное солнце целилось в глаз и сбивало с ног.

Тебе хотелось прохлады, тишины, темноты и устойчивой почвы под ногами. Не корабельной палубы. И на второй день ты отправилась на экскурсию в самый знаменитый городок этой провинции – Херес.

Полное имя – Херес-де-ла-Фронтера. Столица хересных погребов.

Но тишину и прохладу в этом маленьком городке тебе удалось найти не сразу.

Наоборот, попала в самую гущу праздника. Фиеста гудела и гремела всеми музыкальными инструментами сразу. По старинной брусчатке щелкали деревянные каблуки в такт кастаньетам, кружились пестрые яркие юбки, а у тебя кружилась голова. Гордость городка – ароматный янтарный херес – хлестал из дубовых бочонков щедрым потоком прямо на мостовую.

По центральной улице двигалась вереница повозок, запряженных лошадьми. И лошади, и повозки были украшены цветами. Казалось, все жители города облачились в маскарадные костюмы и вышли на праздник. Хохот и веселье, с повозок в толпу летели конфеты и прочие сласти.

Ты замерла в недоумении.

Ощущение, словно ты попала на какую-то средневековую ярмарку или карнавал. Однако часы твои показывали начало сентября, до карнавала еще далеко. А потом ты перестала недоумевать и сама ринулась в гущу праздника.

Белозубо хохотала, сверкала обнаженными плечами, стянув с них тельняшку, пила из деревянного кубка крепкий сладкий напиток, разрешала украшать себя цветами, виноградом и серпантинами, чувствуя себя новогодней елкой или даже пасхальной пальмой.

Какая-то древняя старуха протянула тебе красный платок, и ты повязала его на бедра, поверх обтрепанных серых бриджей. Когда на голову тебе водрузили корону, а саму тебя подхватили крепкие руки и поставили на переднюю повозку, – ты и это восприняла как должное, не очень-то отдавая уже отчет в происходящем.

Солнце пекло, время текло, херес лился тугой струей. Ты фонтанировала и плясала, пела на чужом языке, всецело отдаваясь атмосфере фиесты.

О том, что именно тебя выбрали королевой праздника, уже ночью поведал тебе седой старик. И о том, что это был фестиваль хереса, накануне сбора урожая – ты тоже узнала от него. Праздник для тебя кончился внезапно. Южное солнце не пощадило тебя, а херес усугубил действие солнечного удара.

Ты пела, плясала и пила большими жадными глотками – все одновременно, не забывая раздавать лучезарные улыбки и воздушные поцелуи всем вокруг. И вдруг в глазах у тебя потемнело, в ушах зазвенело, и ты потеряла сознание.

В себя пришла глухой ночью – в каменном погребе, под опекой незнакомого старика. Как вы нашли общий язык, на каком языке вы вообще тогда разговаривали – ты и не задумывалась. Старик пошутил, что вы разговариваете на языке хереса, а он не имеет границ. Ты кивнула, сделала еще глоток – это было другое вино, не то, что щедро наливали на центральной площади. Этот был прохладный, терпкий и совсем не сладкий напиток, только в послевкусии он вдруг начинал делиться медом, лесными орехами и белыми цветами.

Старик устроил тебе ночную экскурсию по своим погребам, показывал тебе пирамиду из дубовых и сосновых бочек – «solera & сriadera». Объяснял, что тут старые вина смешивают с молодыми, чтобы получить уникальный напиток. Дерзость юных и опыт старцев.

– Знаешь, как это называется?

– Воспитание молодых, – ты и сама удивлялась, откуда тебе это известно.

– Правильно. Обычный херес не делается по годам, как другие вина. Молодые отдают легкость и свежесть, старые вина – сложность и плотность, все это переплетается, смешивается и превращается. Но есть особые вина.

Ты кивнула на свой крохотный тюльпановидный бокал, который старик вручил тебе, как только ты очнулась:

– Это особое?

– Правильно, – опять согласился он.– Это вино только из старых, ему двадцать лет.

– Как и мне, – обрадовалась ты.