Представители «революционной организации» обещание не сдержали. Они размахивали красными флагами, несмотря на протесты идущих рядом рабочих[112], и выкрикивали в лицо вооруженной охране дворца провокационные лозунги[113]. Масса незваных личностей теснила и подгоняла с боков и сзади стройные ряды из тысяч молящихся и поющих членов «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» во главе с несущим икону священником (за которым следовал эсер Рутенберг). Этот сильный, организованный нажим, систематически волнами прокатывавшийся от задних рядов до передних и поневоле бросавший их на дворцовую охрану, по описанию очевидца Максима Горького, сыграл решающую роль в перерастании мирного шествия в массовую демонстрацию с последующим кровопролитием[114]. После неоднократных тщетных предупреждений солдаты в панике открыли огонь по напирающим на них передним рядам. Шествие рассыпалось, оставив на покрасневшем от крови снегу свыше 70 застреленных рабочих[115], – картина, которая привела столицу Российской империи в ужас, а столицы западных стран в негодование. Пока понимающие наблюдатели вроде Горького, глубоко посрамленные, отступали в безопасное место[116], Рутенберг выдернул сопротивляющегося священника из-под града пуль, затащил в какой-то подъезд, предусмотрительно прихваченными ножницами обрезал ему бороду и переодел его в цивильную одежду. Сначала он прятал Гапона на конспиративных квартирах (включая горьковскую), а затем подготовленными маршрутами вывез за границу.
Религиозное шествие, превращенное в политическую демонстрацию агрессивно-наступательного характера, имело некое боевое продолжение[117], доказывавшее, что неожиданный для организаторов демонстрации огонь со стороны дворцовой охраны предотвратил ее переход в вооруженное восстание. На Васильевском острове во второй половине дня 9 января, явно согласно существующему плану, стали взламывать и грабить оружейные магазины, раздавая оружие всем желающим, перерезать электропровода и возводить уличные баррикады. Все это указывало на хорошо подготовленную акцию в поддержку вооруженного восстания в столице. Поскольку большого притока рабочих на остров не произошло, полиция после довольно длительной осады навела там порядок, причем опять не обошлось без жертв.
Спровоцированный большевиками разгром шествия с петицией послужил искрой, которая разожгла первую русскую революцию. Ее зачинщицей, судя по докладу японского разведчика Акаси, выступила партия Ленина, чья «косвенная помощь», с точки зрения японца, «главным образом» «прославила» доверчивого священника-реформатора Гапона как героя этой революции. Упомянутые Акаси социал-демократы во главе с Горьким и «революционная организация» из рассказа Невского в основном совпадали по составу и в равной мере получали указания от Ленина. Среди других большевиков в Москву из Петербурга приехал Л. Б. Красин, ратовавший, как и его партийный шеф, за скорое вооруженное восстание, чтобы вместе с ближайшими товарищами, в том числе корреспондентом Ленина А. А. Богдановым, тайно руководить проникновением в гапоновское движение. Вероятно, не без участия Красина Гапон, потрясенный кровавым исходом своего шествия, некоторое время скрывался сначала в близлежащей квартире Горького, затем либо в доме крупного предпринимателя-старовера С. Т. Морозова, либо в некоем убежище в пригородах столицы (сведения разнятся), а оттуда тайными путями выбрался за границу – причем в Женеву, с рекомендательным письмом к Ленину! Горький, который дружил с писателем и членом ЦК РСДРП Л. Н. Андреевым, издавал свои произведения в Германии с помощью (небескорыстной) Парвуса, способствовавшего постановке в немецких театрах пьесы «На дне», был тогда близок с Лениным и его партией. Красин и Богданов по желанию Ленина добивались от него финансовой помощи большевикам[118]; Савва Морозов, познакомившийся с Красиным через Горького годом ранее, предоставил Красину доходную должность на одном из своих подмосковных предприятий и ежемесячно выделял большевистской партии немалые суммы.
Позже Ленин косвенно взял на себя ответственность за использование священника в своих целях и разжигание первой русской революции. Когда некоторые меньшевики заговорили, что Гапон (тогда уже убитый) и его сторонники «быстро освободились от полицейского привкуса и повели чисто классовую политику»[119], Ленин не смог промолчать. «Освободились благодаря сознательному участию в этом деле организованной с[оциал]-д[емократической] партии, никогда не соглашавшейся передавать руководство политикой пролетариев беспартийным организациям… Мы принимали участие в зубатовском и гапоновском рабочем движении для борьбы за с[оциал]-д[емокра]тию», – признал он[120]. Ленин в то время уже отзывался о покойном исключительно с презрением. Очернение им «рабочего попа» вплоть до 1917 г. приобретало все более гротескные черты. Его товарищи и комментаторы, следуя его примеру, характеризовали «попа-провокатора» как «полное ничтожество» и утверждали, что на роль организатора шествия, которое привело к Кровавому воскресенью и, таким образом, к первой революции, он был «выдвинут» «движением масс»[121].
Ленин в Женеве услышал о кровавом исходе воскресной демонстрации на Неве на следующий день, 10 (23) января, из уст своего товарища А. В. Луначарского «с ликованием»[122]. Он с энтузиазмом приветствовал трагическое происшествие как «величайшие исторические события», «начало революции» с «тысячами убитых и раненых»[123]. Тут же превратив спровоцированный его товарищами местный инцидент в столице в начало ожидаемой революции по всей стране, он путем целенаправленного пропагандистского предвосхищения событий старался преувеличить его смысл, тогда как российская общественность еще видела лишь отдельные локальные вспышки недовольства в очагах революционно-анархистской агитации (царь даже в 1910 г. спорил с премьер-министром П. А. Столыпиным, отрицая, что в 1905 г. в России была «революция»). Только в ходе последующего массового ввоза закупленного на японские средства оружия эти местные беспорядки стали перерастать в общероссийское движение. Процесс, кстати, начался с портовых городов Прибалтики и Закавказья: именно им первым доставалось оружие из японских поставок. Пропаганда, которую вел Ленин по заданию Акаси, существенно способствовала тому, что за границей нарождающемуся движению придавалось гораздо большее значение, чем оно имело в тот период в России.
При этом Ленин обозначил момент «начала революции» и как начало внутренней «войны», тем самым впервые провозглашая общую с неприятельским Генштабом стратегию: углубить внешнюю войну посредством внутренней или гражданской войны и таким образом одержать победу над громадной империей с неисчерпаемыми людскими и материальными резервами. Его пропагандистское предвосхищение всероссийской революции сделало его в 1905 г. ценным союзником японского Генштаба, а на четвертый год Первой мировой войны – незаменимым помощником Людендорфа в России.
Навестив Ленина на женевской квартире в начале февраля 1905 г. (до 4 [17] февраля[124]), Гапон поставил его в неловкое положение: двумя неделями ранее Ленин заклеймил Гапона как «провокатора»[125], который, пусть, может быть, и «бессознательно», завлек неопытных, доверчивых рабочих в ловушку в соответствии с планом бойни[126], якобы составленным генералами и тайной полицией в сговоре с Романовыми, дабы преподать устрашающий урок всему революционному пролетариату. Появление исполненного благих намерений, политически наивного священника, должно быть, открыло Ленину нечто иное и побудило его обратить внимание на возможность использования визитера, поскольку 4 февраля он поспешил в конфиденциальной, предназначенной только для внутрипартийного употребления записке под названием «“Царь-батюшка” и баррикады»[127] снять с Гапона обвинение в провокаторстве. Публично он ничего подобного не сделал и потому с декабря 1905 г. в своей очернительской кампании против «попа-предателя» мог спокойно продолжать настаивать на этом подозрении. Однако 4 февраля в партийном кругу он отметил историческую роль Гапона «в начале русской революции» и объявил недоверие петербургских товарищей к попу понятным, но необоснованным.
Несмотря на предвзятое мнение, Ленин встретил беглеца внешне доброжелательно, расспрашивал о состоянии революционных организаций рабочего класса[128]. Тем не менее он всегда относился к этому народному герою из противоположного политического лагеря сдержанно (не случайно в воспоминаниях Крупской тот предстает «хитрым попом» с «поповской психологией»[129]). Впрочем, Ленин и не мог держать себя с Гапоном свободно. Его опрометчивая попытка разжечь в столице нужное японцам восстание провалилась. Зато он невольно сделал своего соперника в борьбе за руководство пролетарскими массами «героем Кровавого воскресенья». Теперь ему приходилось учитывать большие надежды, которые Акаси возлагал на объединяющее влияние священника, и в соответствии с пожеланиями японской стороны налаживать при его участии боевой союз между эсерами и социал-демократами для подготовки вооруженного восстания в России[130]. Этот тактический замысел определял ленинское отношение к Гапону, пока тот, ничего не подозревая, действовал по заданию и на деньги японского Генштаба. Когда японские субсидии прекратились (в ноябре 1905 г.), Ленин только рад был избавиться от опасного соперника и по поводу его убийства не проронил ни слова[131].
В Женеве Ленин последовал японскому плану создания боевого союза всех революционных сил, воспользовавшись для этой цели громким именем нового народного героя. Каким-то способом (что за игра тут пошла в ход, так и осталось неизвестно) он выудил у своего гостя «Открытое письмо к социалистическим партиям России» за подписью «Георгий Гапон», которое изобиловало его собственной политической фразеологией и потому – в доказательство верности его взглядов – было им включено в статью «О боевом соглашении для восстания»[132]. Это письмо[133], в соответствии с настояниями японцев, призывало «все социалистические партии России немедленно войти в соглашение между собой» ради «вооруженного восстания против царизма», требуя: «Боевой технический план должен быть у всех общий. Бомбы и динамит, террор единичный и массовый, все, что может содействовать народному восстанию». «Ближайшей целью» объявлялись «свержение самодержавия, временное революционное правительство, которое немедленно провозглашает амнистию всем борцам за… свободу – немедленно вооружает народ и немедленно созывает учредительное собрание на основании всеобщего, равного, тайного и прямого избирательного права». Любые колебания «письмо» осуждало как «преступление пред народом», декларируя «бесповоротную» приверженность автора борьбе «против угнетателей и эксплуататоров рабочего класса». Чуть ниже, комментируя «письмо», Ленин подчеркнул свое безоговорочное с ним согласие и посоветовал, на немецком языке, «getrennt marschieren (врозь идти)», но «vereint schlagen (вместе ударять)».
Этот лозунг, призванный навести мосты через глубокую пропасть между маленькой ленинской группой революционных социал-демократических коллаборационистов и компактной боевой организацией эсеров вкупе с их сторонниками, определил всю стратегию Ленина в последующих перипетиях первой русской революции, а также, вероятно, его отношение к убийству Гапона эсером Рутенбергом. Впрочем, Ленин использовал попа не только как вывеску совместной боевой тактики. Он пытался добиться через него влияния на распределение японских средств. Не без оснований опасаясь, что субсидии японцев на закупку оружия пройдут мимо его партии (Циллиакус, «финансовый администратор» Акаси, дружеских чувств к Ленину не питал, а Рутенберг думал отдать средства, предназначенные для Гапона, эсерам), Ленин был заинтересован в тесном контакте с Гапоном как главным адресатом оружейных поставок. Он надеялся завладеть львиной долей этого оружия и, подобрав самых ловких и закаленных товарищей, отправил их на настоящую охоту по всей Европе с приказом вынюхивать следы тайной деловой активности Циллиакуса, Акаси и Гапона и ни в коем случае не упускать ни малейшего шанса перехватить транспорт с оружием для своей партии[134]. Выполняя приказ, его боевики предпринимали «сверхусилия… чтобы получить доступ к смертоносному грузу»[135] судов, зафрахтованных Циллиакусом по поручению Акаси. В результате в руки боевых групп большевиков попала немалая часть оружейных поставок: многие тысячи винтовок швейцарской марки «Веттерли» и револьверов немецкой фирмы «Маузер», сотни английских револьверов «Уэбли», сотни тысяч, если не миллионы винтовочных и револьверных патронов, несчетные тонны взрывчатки, запалов и английского бикфордова шнура – пока «хитрый поп» в конце лета 1905 г. не начал прозревать игру[136] и по возможности отрываться от ленинских ищеек.
Среди отдельных операций, управляемых японцами, определенным приоритетом пользовалось провоцирование бунта на броненосце «Потемкин» (28 июня 1905 г. н. ст.). Мятежный броненосец должен был поддержать бортовой артиллерией вооруженное восстание в Одессе[137]. Это предприятие имело для японского Генерального штаба особое значение, так как могло парализовать русский Черноморский флот и помешать отправке новых эскадр в Тихий океан. Русские революционеры в эмиграции ждали от него прорыва в закрытую для них доселе область – армейские и флотские части, – который им, несмотря на усердную пропаганду, никак не удавался; поэтому Ленин превозносил «громадное значение последних одесских событий», когда «впервые крупная часть военной силы царизма – целый броненосец – перешла открыто на сторону революции»[138].
Большой генштаб внимательно следил за распространением беспорядков на стратегически важный ключевой пункт на юге России. Император разрешил Главному морскому штабу внедрять своих офицеров в качестве разведчиков в германское генеральное консульство в Одессе для более удобного наблюдения за Черноморским флотом уже в 1900 г., задолго до того, как перед войной надежная сеть из немецких офицеров разведки была создана и в русских военных портах Балтийского флота (Свеаборг-Гельсингфорс, Гангут, Або, Кронштадт, Рига, Ревель, Либава). Начальник секции оперативного отдела Эрих Людендорф, возможно, смотрел, как развивается повстанческое движение, охватывая знакомую ему Одессу, с преждевременной эйфорией: он вообще слишком «часто» надеялся «на русскую революцию ради облегчения нашего военного положения», но до 1917 г. надежды неизменно оказывались «воздушными замками»[139]. Ленин лично подключился к любимому проекту своего наставника Парвуса и особенно досадовал, когда восстание в Одессе провалилось[140]. Из воспоминаний его жены известно, что он неоднократно разговаривал с матросом Матюшенко, одним «из самых видных участников восстания на “Потемкине”» – уж конечно не о крестьянском вопросе, как утверждала Крупская! Он познакомил Матюшенко с Гапоном и не раз принимал у себя обоих вместе[141]. Однако мятеж, начавшийся многообещающей канонадой, после подавления восстания в Одессе стал затихать и окончательно сошел на нет, когда экипаж броненосца, спасаясь от неизбежной кары, решил уйти в открытое море. Бегство бесславно закончилось в румынском порту Констанца: команда покинула корабль и сдалась румынским властям.
Акаси порицал эту дорогостоящую акцию как «недостаточно подготовленную»[142]. Ленин, с самого начала сильно переоценивший значение мятежа для общего развития революционных волнений («царское правительство оказалось без флота»[143]), не желавший верить в его конец и до последнего следивший за одиссеей броненосца в надежде, что его команда еще поднимет весь Черноморский флот, нашел другое объяснение: «История с “Потемкиным” показала скорее то, что мы не в силах удержать от преждевременных вспышек подготовляемого восстания [курсив в тексте. – Е. И. Ф.]», – камень в огород в первую очередь соратников-эсеров, а во вторую – меньшевиков-искровцев и бундовцев, которые теперь не без оснований говорили, что русская социал-демократия пока вообще не способна организовать восстание. Ленин возражал им, что матросы «Потемкина» просто были менее подготовлены, чем матросы других судов, и восстание вышло «менее полным», чем могло бы быть. Из этих (неверных) предпосылок он делал вывод, что «в задачу подготовки восстания входит задача удерживать от преждевременных вспышек подготовляемого или почти подготовленного восстания», ибо «стихийно растущее восстание обгоняет нашу сознательную и планомерную работу его подготовки [курсив в тексте. – Е. И. Ф.]»[144].
Кивая на матросов других военных кораблей, Ленин допускал намеренную натяжку, поскольку сам знал, что большевики, при всех усилиях найти сторонников восстания в армии и на флоте, лишь в исчезающе малом количестве случаев добивались недолговечных успехов[145]. Поэтому один из важнейших уроков, вынесенных им из провала одесского восстания, касался необходимости создания революционной армии. Он писал: «Только… отряды революционной армии могут одержать полную победу, послужить опорой революционного правительства. А революционное правительство – такая же насущно необходимая вещь на данной стадии народного восстания, как революционная армия. Революционная армия нужна для военной борьбы и для военного руководства массами народа против остатков [sic] военной силы самодержавия. Революционная армия необходима потому, что только силой могут быть решены великие исторические вопросы, а организация силы в современной борьбе есть военная организация… Революционная армия и революционное правительство, это – две стороны одной медали. Это – два учреждения, одинаково необходимые для успеха восстания и закрепления плодов его [курсив в тексте. – Е. И. Ф.]»[146].
Когда зафрахтованные корабли с оплаченным японскими деньгами оружием были уже в пути, держа курс на российские порты черноморского и балтийского побережья, Гапон по желанию японцев вместе с Рутенбергом вернулся в Россию для организации приема грузов и доставки их по назначению – участникам планируемого всенародного восстания. Ленин при этом делал вид, будто деньги на покупку оружия поступили из частных источников; они с Крупской снабдили Гапона фальшивым паспортом и конспиративными адресами, чтобы тот беспрепятственно мог добраться до Петербурга и заняться там раздачей оружия рабочим и подготовкой восстания: «Владимир Ильич видел во всем предприятии переход от слов к делу. Оружие нужно рабочим во что бы то ни стало»[147].
О проекте
О подписке