Вот почему не стоит удивляться, что представление унифицированных, единообразных отчетов и таблиц с данными о росте количества выбросов парниковых газов, расходе воды и других ресурсов, обезлесении, использовании искусственных удобрений и транспортных средств в дискуссии об антропоцене подверглось решительной критике. Подчеркивается, что даже безобидные таблицы могут создать впечатление, что за ними стоит унифицированный субъект – «антропос» как однородное собирательное действующее лицо. Привычные для нас способы представления информации таят в себе по умолчанию принятые суждения об ответственности. За счет того, что нарратив носит универсальный характер, ответственность за экологический кризис возлагается просто на весь человеческий род.

Критику такого рода признали обоснованной. Сегодня составляются отдельные диаграммы и таблицы данных для государств – членов ОЭСР, для стран БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай, ЮАР) и для остальных развивающихся стран. В 2015 году Стеффен и другие исследователи из МГБП, связанные со Стокгольмским центром по вопросам устойчивого развития, опубликовали такие обновленные отчеты²⁷⁵.

Как подчеркивает американский социолог Джейсон М. Мур, в силу уже упомянутых риторических тенденций к унификации в дискуссии об антропоцене не учитывается роль империалистических и колониальных государств, а также ключевая роль капиталистической системы и частной собственности²⁷⁶. Раз популярной категорией в споре об антропоцене оказалось усредненное понятие «человечество»²⁷⁷, нам лучше говорить об эпохе «капиталоцена»²⁷⁸. По мнению Мура, когда мы, обсуждая начало антропоцена, ищем исключительно эмпирических доказательств и чисто стратиграфических признаков, мы сосредоточены лишь на последствиях процессов, из‐за которых мы сегодня живем в эпоху экологического кризиса планетарного масштаба²⁷⁹. С точки зрения исследователя, это вредное предубеждение. Оно отвлекает наше внимание от реальных причин и условий трудного положения, в котором мы оказались.

Как полагает Мур, на самом деле началом антропоцена следует считать так называемый «долгий XVI век» (1450–1750 годы). Уверенность в исключительной роли промышленной революции автор критикует как англоцентричную. Дело не в использовании угля в промышленности и не в индустриализации, опирающейся на научно-технические новшества, а в произошедших гораздо раньше изменениях, затронувших основы логики рынка. Прежде чем увеличились масштабы производства, имели место важные культурные события. В Европе рухнул феодальный строй, на смену которому пришел принцип наращивания капитала и трудовых ресурсов. Повсеместно укоренилось понятие частной собственности (распространяющееся как на землю, так и на средства производства). Сформировались пролетариат и практика поиска дешевой рабочей силы. Начался капиталоцен. Использование ископаемого топлива – лишь импульс, подстегнувший рост современной экономики, построенной на обороте капитала.

Предложение заменить ярлык «антропоцен» термином «капиталоцен» выглядит необычайно уместным и риторически убедительным. Однако такой риторический ход не лишен некоторых недостатков. «Антропоцен» закрепился в современной экологической мысли как одно из ключевых понятий. Как настаивают авторы, анализирующие дискурс антропоцена, эта категория уже выполняет уникальную функцию – объединяет в одной дискуссии интеллектуалов, между которыми раньше не происходило никакой коммуникации. Рефлексия, связанная с понятием антропоцена, стала отправной точкой для обмена мнениями между учеными, экологами и предпринимателями, специалистами по экологическому праву и поэтами, теоретиками этики и известными активистами²⁸⁰. По словам бельгийского философа Изабель Стенгерс, риторическая сила обозначения «антропоцен» состоит по меньшей мере в том, что оно помогло наладить контакт между геологами и климатологами, а это серьезное достижение²⁸¹. Существует мнение, что никакое другое понятие не привлекло к себе такого внимания и не оказало такого влияния на экологическую мысль²⁸².

Как считает Макнил, альтернативная концепция капиталоцена, предложенная Муром, не убедит геологов. Она подрывает существующее на сегодняшний день согласие между представителями точных и гуманитарных наук относительно проблемы антропоцена, которое может принести любопытные результаты²⁸³. Более того, в спорах об экологической опасности мы уже не сможем опираться на престиж естественных наук. Капиталоцен могут признать новой социально-экономической или исторической, но не геологической эпохой, а именно последнее волнует таких ученых, как тот же Хэмилтон или сам Макнил. Как бы то ни было, спор о названии, безусловно, задает важное направление дискуссии об антропоцене. В конечном счете он касается политической нейтральности терминов, в которых мы описываем современность. Однако маловероятно, что можно оперировать исключительно нейтральными понятиями.

Против идеи капиталоцена и критики термина «антропоцен» выступает и Клайв Хэмилтон. В книге «Своенравная планета. Судьба человечества в антропоцене» (Defiant Earth. The Fate of Humans in the Anthropocene) он подчеркивает, что на долю жителей Китая в настоящее время в среднем приходится столько же выбросов парниковых газов, сколько и на долю среднестатистических европейцев. Вскоре количество парниковых газов, выброшенных в атмосферу Китаем за все время его существования, сравняется с аналогичным показателем Соединенных Штатов. Не говоря уже о том, что, учитывая, как быстро развивается Индия, логично ожидать, что к 2050 году развивающиеся страны Юга будут ответственны за такой же объем выбросов парниковых газов, что и богатые страны Севера. Следует иметь в виду и еще один аспект климатического кризиса, о котором часто умалчивают: проблему роста населения, особенно в Китае и Индии, который в будущем может серьезно навредить окружающей среде²⁸⁴. Вот почему нам придется смягчить или переформулировать связанные с антропоценом обвинения в адрес европейских стран, оговорив, что категория «антропос» подразумевает ответственность Европы, Америки, Китая и Индии²⁸⁵.

Автор «Своенравной планеты» решительно предостерегает против того, чтобы проблема антропоцена оказалась предметом гуманитарных наук или объектом изучения социологов. Дискуссия о новой общественной и исторической эпохе не будет иметь такого риторического веса, как рассуждения в терминах геохронологической шкалы. Мы потеряем из поля зрения сам факт, что речь идет о дестабилизации всех систем нашей планеты, а не о социальных изменениях. Использование традиционных категорий социальных и гуманитарных наук, по мнению Хэмилтона, помешает осознать масштаб проблемы – сбоя в функционировании систем планеты²⁸⁶. Поэтому Хэмилтон возражает против идеи капиталоцена и предложения Мура говорить о «буржуазном» аспекте планетарных проблем.

В свою очередь, Макнил, будучи сдержанным в своих суждениях историком, утверждает, что, хотя, по его мнению, Земля уже вступила в эпоху антропоцена, нельзя сказать того же о человечестве. Еще может случиться нечто, что отсрочит экологический кризис, и тогда окажется, что мы жили в эпоху, которую следует называть иначе. К тому же многие историки, не занимающиеся историей окружающей среды, до сих пор не рассматривают XXI век как эпоху антропоцена.

Я соглашусь с Макнилом и Хэмилтоном. Разумеется, концепция антропоцена небезупречна, но она все же лучше, чем ничего. Приведет ли это понятие к серьезным политическим изменениям, нам еще только предстоит узнать. Многие критики видят в антропоцене в лучшем случае явление культуры, даже поп-культуры, а не термин из области точных наук. В этом плане идея устойчивого развития, сопряженная с конкретными политическими и стратегическими решениями, выглядит куда более привлекательно, даже несмотря на то, что нынешних политических мер недостаточно в условиях такой серьезной экологической угрозы. Идея антропоцена пока не обладает таким авторитетом, а возможно, никогда и не будет им обладать. Но человеку явно требуется пересмотреть свои отношения с различными системами планеты.