Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.
Его узрев среди пустыни той:
«Спаси, – воззвал я голосом унылым, —
Будь призрак ты, будь человек живой!»
Он отвечал: «Не человек; я был им…»
Данте Алигьери, «Божественная комедия»
Я напился и продолжил озираться, обозревая местность вокруг родника.
Повсюду по-прежнему царило безмолвие, если не считать журчания воды, еще ранее обнаружившей странную непокорность, явно диссонирующую с законами леса. Я набрал горсть маленьких камешков и для интереса начал бросать их на землю. Они шлепались в ее податливую мякоть, ни малейшим образом не нарушая тишины. Я развернулся и бросил один в источник. Вода поглотила пронзившего ее пришельца с характерным чавканьем.
Все это меня очень заинтересовало, но мои размышления на этот счет не привели ни к каким выводам, кроме одного, уже порожденного мною ранее: я ничего не понимаю, и это уже серьезно начинает меня раздражать.
А так как мириться с собственной беспомощностью не в моих принципах, я решительно освободил свою ладонь от оставшихся камешков и обратился к своему мохнатому товарищу:
– Ну, вот что, родник пробивает себе путь в земле. Будем следовать этому пути.
Лисенок не ответил, но довольно бодро изобразил полную готовность мне следовать. И мы двинулись. Все той же малочисленной и странной процессией: впереди крошечный звереныш, позади долговязый и худощавый мужчина средних лет в деловом костюме (это я).
Кстати, что касается костюма, я могу с уверенностью сказать, что именно в нем я неделю назад выходил из своего офиса. Правда, в руке у меня тогда был портфель. А вот где этот портфель может быть сейчас, ума не приложу.
И очень жаль, ибо в нем хранится (буду пока относиться к потерянному портфелю в настоящем времени) добрая половина всех моих папок. То есть основная часть моего бизнеса. То есть в переводе на деньги…
Мысль о деньгах показалась сейчас совсем нелепой, ибо невозможно было представить, что за ближайшими деревьями развернулась гостеприимная шашлычная или еще нечто, где бы мне захотелось и удалось за что-нибудь расплатиться.
Лисенок, между тем, уверенно вышагивал вдоль русла нашего ручейка, который каким-то непостижимым образом все больше креп, расширялся и намекал на собственную неиссякаемость.
– Еще пара километров, и он, пожалуй, станет рекой, – сказал я не то самому себе, не то своему спутнику, который по-прежнему никак не реагировал на мои дружественные реплики.
Но пару километров мы так и не прошли, потому что минуты через две комок желтого пуха внезапно остановился как вкопанный.
– Ты чего это? – удивился я. – Пошли дальше.
Но он впал в ступор и впервые меня не послушался, как будто его инстинкт или какое-то особо лисье знание подсказали ему, что достигнута определенная черта, переступать которую категорически воспрещается.
– Ну, если ты пас, то извини: нам придется расстаться. Потому что меня совсем не радует перспектива остаться тут навсегда, и я отправляюсь дальше, – сказал я не без сожаления.
Лисенок, видимо, понял, но не поддался на мою провокацию, а проявил характер и затрусил восвояси.
– Ну что ж, – решился я – тебе назад, мне вперед.
Так я потерял своего единственного на данный момент друга. Причем безо всякой гарантии обрести замену. А она бы мне отнюдь не помешала.
Впрочем, надежда вновь оживила меня, когда я заметил, что по мере усиления течения явно редеют деревья.
– Этот лес заканчивается! – подбодрил я сам себя и ускорил шаг. И тут же впервые осознал, что мой голос является вторым (кроме шума ручья) звуком, который здесь слышен. И это было очень странно, ведь я тем самым как бы распадался на две ипостаси: основная часть моего тела подчинилась закону местной немоты, но голосовые связки остались при своем коронном мастерстве.
– Эге-гей! – крикнул я для проверки.
Эха не возникло, но звук был громкий, а мой голос – узнаваемый.
И больше ничего. Тишина.
Абсолютная тишина, размешанная в воздухе и посему проникающая повсюду и парализующая все, кроме моей гортани и водного потока.
Я закрыл глаза и сосредоточенно впитал в себя отсутствие звуков. А зря. Потому что на какое-то время я тем самым лишился возможности наблюдать. А услышать я никого не мог. Поэтому я не мог знать, что кто-то ко мне крадется, а когда я разлепил свои веки, он стоял уже прямо передо мной.
Я вздрогнул и невольно попятился.
Он сделал приветственный знак рукой.
Я вгляделся в него пристальнее.
Он сделал то же самое.
Мне показалось, что он кто-то из знакомых, но давно забытых.
Он даже не пытался сличить мои черты с чьими-то из банка данных его памяти: было очевидно, что он и так прекрасно знает, кто я такой.
И вот это, кстати, было мне на руку. И я тут же мысленно понадеялся, что незнакомец наконец-то разъяснит мне, что со мной происходит.
– Здравствуйте! – несмотря на абсурдность ситуации я посчитал разумным соблюдать приличия.
– Здравствуйте! – откликнулся он.
– Я тут заблудился, – подыскал я нужную формулу для продолжения беседы, деликатно намекая, что неплохо бы было, чтобы и он объяснил, кто он такой и как оказался рядом.
– Я тут живу, – отзеркалил он мою формулу с одной фактической поправкой.
– Вы тут один живете? – поинтересовался я, готовясь к тому, что сейчас вслед за первым сюда повалят и остальные аборигены.
– Нас тут много, – подтвердил мою догадку он и тут же рассеял мои опасения, – но они там, за рекой, и через нее почти никогда не переходят.
Я догадался, что рекой именуется ручей и что он служит водоразделом между здесь и там.
– А Вы зачем перешли? – тут же продолжил я допрос незнакомца и, глядя на его ноги, обутые в совершенно сухие мокасины, добавил: – И как перешли?
Он проследил за моим взглядом и подробно и поступательно разъяснил:
– Я перешел, чтобы тебя встретить. Перешел вброд. Обувь снял и держал в руках. Штанины закатал.
Я молча кивнул и задумался, что бы такое спросить дальше.
Он выжидал молча.
– Где мы? – наконец решился я, приступая от преамбулы к самой сути.
– О… – растерялся он. – Что, вот так прямо сразу?
– А что, это место засекреченное?
– Да нет, вполне даже доступное массам.
– А массы за рекой?
– Да, они за рекой.
– А как река называется?
– О… – незнакомец снова издал тот же конспиративный звук.
Я слегка разозлился.
– Может быть, мне не положено такими вещами интересоваться? Так Вы прямо так и скажите, чтобы я зря к Вам не приставал.
– Да нет, интересоваться можно. Просто о некоторых явлениях тут у нас принято самостоятельно догадываться.
– И кто Вы такой, мне надо догадаться самому?
– Нет, это я Вам могу сказать. Меня зовут Жан Поль, – незнакомец улыбнулся и протянул мне руку.
Рука была теплая и располагающая к доверию. Впрочем, как и ее хозяин: человек среднего возраста и ниже среднего роста с одновременно приветливым и слегка ироничным взглядом больших глаз.
Я тоже представился.
– Ну, вот и славно – сказал он. – Тогда пойдем.
– Куда?
– К нам.
– За реку?
– За реку.
– А зачем?
– Ну, раз уж Вы здесь, наверное, Вам стоит осмотреться получше и узнать побольше.
– А, кстати, почему я здесь?
– Чтобы увидеть и узнать.
– Логично, – согласился я. – Но совершенно не понятно.
– Пока, – успокоил он.
– Что «пока»?
– Пока не понятно. Но это ненадолго.
– Вы думаете?
– Я уверен.
– А почему именно я?
– Ну, Вы вовсе не первый.
– А где мой портфель?
– Остался там, вместе с остальными вещами.
– И я смогу их забрать?
– Это зависит только от Вас.
– Тогда я заберу.
– Вполне возможно.
– Но не точно?
– Я же сказал: это зависит от Вас. Если Ваше желание получить свои вещи обратно не изменится, то обязательно заберете.
– А почему оно должно измениться?
– Потому что там всякое случается.
– «Там» – это за рекой?
– За рекой.
Дальше мы некоторое время шли молча, и я пытался как следует утрамбовать в сознании все услышанное от Жан-Поля. Утрамбовывалось плохо.
– А почему я ничего не помню? – начал я новую серию расспросов.
– Так всегда бывает, – ответил он, опять более чем уклончиво.
– А почему?
– Так уж оно устроено.
– Кем?
– А вот это из тех вопросов, об ответах на которые догадываются сами.
– А если я не догадаюсь?
– Тогда вернетесь за портфелем и уйдете.
– В таком случае, стоит ли вообще догадываться?
– А разве Вам не интересно попытаться?
Я сразу не нашелся, что ответить.
С одной стороны, мне, пожалуй, действительно, было интересно. Но, с другой стороны, в мире и помимо этого оставалось множество интересных вещей, которыми мне, вероятно, тоже стоило бы заняться, но время и солидность моего растущего бизнеса не позволяли. Так с чего я должен был сейчас рисковать своим положением неизвестно ради чего?
– А мы уже почти пришли. Вот здесь надо пересекать реку.
Я прервал свои размышления и проследил за протянутым в направлении предполагаемого брода пальцем Жан Поля. Указанное место совершенно ничем не выделялось.
– Как Вы определяете точно место? – удивился я. – Тут же нет ничего особо приметного.
– Я ничего не определяю. Я просто вижу, что это здесь.
Я пожал плечами. Жан Поль между тем начал закатывать штанины своих брюк для обратного пути.
Я помедлил чуть-чуть и последовал его примеру. И тут он едва заметно улыбнулся.
– А, собственно говоря, Жан Поль, откуда Вы знали, что я здесь? И почему именно Вы пошли меня встречать?
– Знал и пошел по одной простой причине: потому что работа у меня такая. Я – проводник.
– Через реку?
– Через реку. И через все остальные места, которые за ней, тоже.
– А кто назначил Вас проводником?
– О… так сложились обстоятельства. Это, впрочем, было предопределено уже давно. Как только я отважился написать одну пьесу.
– Вы драматург?
– Да, и писатель, и философ. По крайней мере, так пишут в энциклопедиях. Там, у вас. Но здесь это мало кого интересует. Впрочем, как и меня самого.
– А как называлась Ваша пьеса?
– «За запертой дверью».
– Простите, не знаю, не читал.
– Я совсем не удивлен. Хотя когда-то она была очень популярна. Как и остальные мои произведения.
– Вас забыли, Жан Поль?
– Нет, меня помнят.
– А о чем пьеса?
– Об аде.
– О чем?
– Об аде. О месте расплаты для грешных душ.
– Вы хотите сказать, что из-за того, что Вы описали ад, Вас сделали местным проводником?
– Да, именно так.
– Но тогда… – тут я сам испугался собственной мысли. – Логика может быть только одна: Вас сделали проводником того места, на которое Вы посягнули в своем творчестве. И это значит, что мы сейчас… в аду?
– Вот видите, Вы уже начали догадываться.
– Но, позвольте, этого же просто никак не может быть. Ведь я-то жив. Или… Скажите, я жив?
– Да, Вы еще живы. Ну, по крайней мере, в том смысле, который Вы пока подразумеваете.
– А есть еще какой-то?
– Более чем.
– А Вы?
– В том смысле, который Вы подразумеваете, – нет.
– Тогда как же мы общаемся? И зачем?
– Всему есть объяснение. И Вы его получите.
– Когда мы перейдем через реку?
– Не ранее.
– А эта река… Это что… она?
– Вы имеете в виду реку из царства мертвых?
– Ну да, эту самую, как ее?.. Лету – реку забвения. О, Б-же, я ведь из нее уже пил!
– Ах, оставьте, пожалуйста, Ваши примитивные представления. Ну, пили. И что? Право, ничего страшного. Немного воды (кстати, заметьте, чистейшей!) еще никому не навредило.
– Но это та самая река?
– Когда Вы говорите о «той самой», имейте, пожалуйста, в виду, что народные представления о ней весьма смутны и не соответствуют действительности. Вы начитались когда-то древнегреческих мифов, да попользовались пару раз идиомой «кануть в Лету», и думаете, что уже все знаете. А это, поверьте мне, далеко не так.
То есть, конечно, древние греки действительно верили в реку забвения, из которой души умерших обязаны испить для того, чтобы забыть о своих грехах и чтобы тем самым ничто не омрачало их вечное пребывания в преисподней. Но, видите ли, это все очень поверхностно. Да, и сами посудите, где же логика? Ведь если в аду необходимо страдать за былые ошибки, какой же смысл их забывать?
– Да, пожалуй, – согласился я.
– Вот-вот! Поэтому и сами греки, запутавшись в собственных представлениях об Аиде (об аде, то бишь), ввели в систему его координат еще одну реку. Но то уже была Мнемозина, то есть река памяти. А Данте называет ее Эвноя. И из нее надо было пить для того, чтобы не забыть, а вспомнить. Соответственно, не о грехах, а добрых делах и важных достижениях.
– А из этих рек можно было пить по собственному выбору?
– Некоторые думали, что так. А некоторые полагали, что пить приходится из обоих.
– Но тогда ад автоматически превращается в рай. Ибо чего проще: выпил из Леты – забыл о плохом. Хлебнул из Эвнои – вспомнил о хорошем. И живи себе с полным ощущением своей абсолютной праведности.
– Вы совершенно правы! – обрадовался проводник, и я не без гордости отметил, что он доволен смышленостью своего очередного клиента (меня). – Поэтому мне гораздо больше нравится не греческая, а еврейская легенда о реке забвения.
– Как, и у евреев была Лета? – удивился я.
– Да, была. И есть. И они об этой реке писали еще задолго до греков. Только называется она в этих текстах по-другому.
– Как же?
– Динор.
– И чем Вам больше нравится Динор?
– Тем, что из него пьют вовсе не сразу по прибытии в ад, а только по завершении определенного периода искупления. То есть сначала нужно отстрадать, и только потом выпить и забыть о том, что тем самым оплачено.
– Логично, – согласился я.
– И вот что интересно, – продолжил Жан Поль. – Пройдя через Динор, душа, по мнению еврейских философов, удостаивается большего и более возвышенного понимания истины. И, стало быть, эта река в каком-то смысле объединяет в себе обе греческие реки: и Лету, и Эвною. Ибо с помощью одного и того же Динора ты и забываешь, и обретаешь новое знание.
– Ехал грека через реку… – вспомнил я некстати.
– Вы думаете, это имеет какое-то отношение? Впрочем, почему бы и нет? Язык – штука гораздо более объемная, чем кажется на первый взгляд. Подойди к нему с позиций языковой археологии и чего только не раскопаешь! Напластования эпох и культур, смешение святости и лицедейства. И это здорово!
– Похоже, Вам все-таки не так уж безразлично то, что Вы были писателем, – сыронизировал я.
– Пережитки! – отрезал он.
– А где Харон? – поспешил я переменить тему. – Разве не он проводник?
– Проводники все время меняются., – объяснил Жан Поль. – Если верить Данте, то его водил Вергилий. Сам Данте тоже не избежал этой участи. Потом эту должность наследовали другие. До недавнего времени проводником тут был Гессе. А теперь вот я.
– И все писатели?
– Увы.
– Ну, я-то не писатель, так что мне это не грозит.
– Если только Вы еще не станете писателем.
– А это возможно?
– Не более и не менее, чем возвращение Вашего портфеля.
– Но это, насколько я помню, зависит только от меня самого.
– Именно так.
– В таком случае, я не собираюсь становиться писателем. И тем более писать произведения об аде.
– Ну, что ж, давайте пока что так и порешим.
– Вот что-то не нравится мне Ваше «пока что».
– Но более точно вряд ли можно определить.
Тут Жан-Поль окончательно справился со штанинами и начал стаскивать мокасины.
Я тоже потянул за шнурки своих ботинок. А потом мы пошли к берегу и начали заходить в реку. Она оказалась вполне приятной температуры.
– Видит грека в реке рак… – вспомнилась мне еще одна дурацкая строчка.
Жан Поль промолчал.
– И все-таки не понятно, – опять встрял я. – Почему я в аду?
Жан Поль безмолвствовал. Потерял охоту к беседе? Или, может, того требовал ритуал перехода через реку?
– Да, кстати, – поинтересовался я, как бы мимоходом. – А как Ваша фамилия?
– Сартр.
– Как?! Да разве же Вы не были атеистом?
– Был.
О проекте
О подписке