Заключение

Возможно, что в теории влечения к смерти Фрейд развил свою модель психических процессов до окончательных теоретических и клинических последствий, до ядерной метафизиологии, аналогичной ядерной физике или таблице элементов в химии. Будучи последним филогенетическим достижением человека, сфера психики является новообразованием, потенциал которого мы еще не до конца освоили. Созданную Фрейдом картину борьбы между хрупкими жизненными процессами и статической неорганической природой следует, собственно говоря, транспонировать, в первую очередь включив в нее упорную битву мира психики. Психическое расширяющее и развивающееся устремление, стремление к психическому освоению собственного тела, неустанно борется против сил, сдерживающих эти усилия, включая засасывание в психическую смерть. Каждое психическое содержание и функция, которые не выполняют каким-то образом своей функции связывать хаотическое, несвязанное либидо, отвергается и аннигилируется, уничтожается и декатектируется. Эти процессы декатектирования могут заходить очень далеко в психозах. Вместо того чтобы переживать психическое содержание пациент-психотик иногда живет в некоем диффузном состоянии возбуждения; он психически почти мертв. С другой стороны, однако, разновидности влечения к смерти способны придать форму энергетическому беспокойству Эроса. Они выстраивают структуры жизни и повышают маневренность либидо. Эрос и влечение к смерти образуют своеобразную бинарную систему, где одно никогда не существует и не может существовать без другого. Они вместе способны создать бесконечные формы как жизни, так и смерти.

Литература

Cohen J. & Kinston W. (1984). Repression theory: a new look at the cornerstone. Int. J. Psycho-Anal., 65: 411–422.

Eissler K. (1972). Death drive, ambivalence and narcissism. Psychoanal. Study Child, 26: 25–78.

Fisher C., Kahn E., Davis D. M. (1973). A psychophysiological study of nightmares and night terrors. J. Nerv. and Mental Disease., 157: 75–98.

Freud S. (1914). On narcissism: an introduction. S. E. 14.

Freud S. (1920). Beyond the pleasure principle. S. E. 18.

Freud S. (1923). The Ego and the Id. S. E. 19.

Freud S. (1925). Negation. S. E. 19.

Friedman J. A. (1992a). Freud’s Todestrieb: an introduction. Part 1. Int. Rev. Psycho-Anal., 19: 189–196.

Friedman J. A. (1992b). Freud’s Todestrieb. Part II. Int. Rev. Psycho-Anal., 19: 309–322.

Gill M. (1963). Topography and systems in psychoanalytical theory. Psychological Issues, vol. Ill, no. 2, New York: Int. Univ. Press.

Grunberger B. (1971). Narcissism. New York: Int. Univ. Press, 1971.

Hartmann H., Kris E. & Loewenstein R. M. (1949). Notes on the theory of aggression. Psychoanal. Study Child., 3–4: 9–36.

Ikonen P. & Rechardt E. (1978). The vicissitudes of Thanatos. On the place of aggression and destructiveness in the psychoanalytic interpretation. Scand. Psychoanal. Rev., 1: 94–114.

Ikonen P. & Rechardt E. (1980a). Binding, narcissistic psychopathology and the psychoanalytic process. Scand. Psychoanal. Rev., 3: 4–28.

Ikonen P. & Rechardt E. (1980b). Aggression, destruction et pulsion de mort dans les ecrits Freud. Les pulsions, ed.: J. Chassegue-Smirgel, pp. 157–166. Paris: Tchou.

Ikonen P. & Rechardt E. (1980c). Les vicissitudes de Thanatos. Les pulsions, ed.: J. Chassegue-Smirgel, pp. 167–186. Paris: Tchou.

Ikonen P. & Rechardt E. (1993). The origin of shame and its vicissitudes. Scand. Psychoanal. Rev., 16: 100–124.

Jacobson E. (1954). The self and the object world. Vicissitudes of their infantile cathexes and their influence on ideational and affective development. Psychoanal. Study Child., 9: 75–127.

Klein M. (1948). A contribution to the theory of anxiety and guilt. Int. J. Psycho-Anal., 29: 114–123.

Laplanche J. (1976). Life and Death in Psychoanalysis. Baltimore: John Hopkins Univ. Press.

Laplanche J. (1981). A metapsychology put to the test of anxiety. Int. J. Psycho-Anal., 62: 81–89.

Lewin K. (1987). Aristotelisesta Galilealaiseen ajattelutapaan biologiassa ja psykologiassa. Psykologia, liite. 3: 2–14 (From Aristotelian to Galilean thinking in biology and psychology. Published in J. Gener. Psychol., 5: 141–177, 1931).

Lind L. (1991). Thanatos: the drive without a name. The development of the concept of the death drive in Freud’s writings. Scand. Psychoanal. Rev., 14: 60–80.

Rechardt E. & Ikonen P. (1986a). Apropos de I’interpretation de la pulsion de mort. La pulsion de mort. pp. 61–74, Paris: Presses Universitaires de France.

Rechardt E. & Ikonen P. (1986b). Die Interpretation des Todestriebs. Psychoanalyse Heute, pp. 45–61. Wien: Orac.

Rechardt E. (1986). Les destins de la pulsion de mort. La pulsion de mort. pp. 39–48. Paris: Presses Universitaires de France.

Schur M. (1955). Comments on the metapsychology of somatization. Psychoanal. Study Child., 10: 119–164.

Segal H. (1993). On the usefulness of the concept of death instinct. Int. J. Psycho-Anal., 74: 55–61.

О психологии деструктивности

Пентти Иконен и Эро Рехардт

О различиях между агрессивностью человека и агрессивностью животных

Проблемы, с которыми сталкиваешься при изучении человеческой агрессии, начинаются с трудностей дефиниции. Как определять агрессивность? Что следует включать в это понятие? Агрессию животных мы обычно способны определить на основе их поведения. Когда животное стремится напасть на объект и либо прогнать, либо уничтожить его, мы называем это агрессивным поведением. Когда лиса приближается к медведю, который ловит рыбу, с намерением получить долю добычи, медведь ведет себя агрессивно: он яростно прогоняет лису прочь за пределы своего поля зрения. Но что если медведь блуждает по лесам, окружающим место, где он обычно ловит рыбу, пытаясь разыскать хитрую лесу, которая жаждет его доли пойманной рыбы? Медведь тогда имеет дурные намерения относительно лисы. У него есть агрессивные чувства, направленные на лису, но теперь нам труднее сделать вывод об этом из прямого наблюдения за блуждающим медведем. Только вот медведь себя таким образом не ведет. Когда лисы не видно, она медведя не интересует. Картина мира медведя не содержит никаких невоспринимаемых, отсутствующих лис, а фиксирует только воспринимаемых, присутствующих лис. В этом отношении человек отличается и от медведя, и от всех прочих животных.

Но представим себе, что у нас в нашем примере вместо медведя человек. Какой вывод мы могли бы теперь сделать о поведении этого человека? Пока он сидит дома и планирует, как победить лису, он занят реализацией своих агрессивных и деструктивных намерений относительно лисы, которая не присутствует ни во времени, ни в пространстве? Простой бихевиоральный подход здесь оказывается недостаточным, и мы вынуждены попытаться ознакомиться с целями и намерениями, которые держит в уме интересующее нас лицо и которые можно провести в жизнь при помощи весьма разнообразных вариантов форм поведения. Дефиниция агрессивного поведения человека затрудняется также широким разнообразием иных обстоятельств. Как можем мы знать, например, что активность, которая не дала никаких результатов, тем не менее, по намерению была деструктивной и агрессивной? По незнанию и по неведению человек может вызвать значительные разрушения совершенно ненамеренно. Завод может взорваться или два поезда могут столкнуться просто в результате невежества. Мы можем ошибочно рассматривать как деструктивную такую активность, за которой стояло совершенно иное намерение. Целью агрессии может быть поиск любви, как часто бывает у детей или у регрессивных взрослых. Таким образом, мы не можем исследовать агрессивность и деструктивность человека, не исследуя его намерений и наличия намеренности в его поведении.

Символическая функция неизбежно придает свою окраску человеческой психологии. То, принимается она в расчет или не принимается, проводит разделительную черту между психологией животного и психологией человека и вообще между естественными и гуманитарными науками. Присутствие в сознании человека символической функции означает, что он способен при помощи знаков, которые он выбрал произвольно, создавать репрезентации и для себя, и для других таких явлений и ситуаций, которые необязательно ощутимы и присутствуют в данный конкретный момент. Эта способность делает возможным для человека вызывать перед мысленным взором явления, которые отдалены в пространстве и неощутимы на данный момент, которые, как ожидается, произойдут в будущем или которые связаны с прошлым. В отличие от животных, чье поведение почти исключительно связано с тем, что ощутимо и присутствует, человеческое поведение связано также с будущим, прошлым и с тем, что отдалено в пространстве. В терминах Лоренца проблема человеческой деструктивности сводится к неспособности выработать в человеке такие биологические защитные механизмы против внутривидовой агрессии, которые препятствовали бы уничтожению индивидуумов одного с ними вида, находящихся на расстоянии. Однако нам кажется более существенным фактором то, что мышление человека не знает ни пространственных, ни временных пределов. Способность человека представлять то, что отсутствует, в то же самое время придает его агрессивности и деструктивности характеристики длительности, беспощадности и фанатизма, никогда не встречающиеся в царстве зверей.

Другое важное следствие символической функции – это креативность человеческой культуры. Использование описательных символов и языковых способностей, основанных на них, позволяют человеку сообщать о своих переживаниях и изобретениях другим человеческим существам. Тем самым он создает новые средства и методы, включая такие новые методы, которые служат его агрессивности и деструктивности, как это показывает ход развития, приведший от каменного топора к атомной бомбе. Благодаря этому может вырабатываться широкое разнообразие культур агрессии и деструкции, которые, похоже, нередко затмевают биологические механизмы агрессии по своей значимости. Стоит только подумать о чудовищных видах оружия, созданных современной западной технологией, которые ушли далеко за пределы естественного агрессивного склада человека. Поэтому в случае человека мощными факторами, наряду с биологическими формами деструктивности, являются ее различные культуральные формы, причем эти формы могут быть изменены и могут способствовать изменению.

Ввиду наличия символической функции центральное место в психологии человека занимают его намерения. Средств реализации того или иного намерения может быть множество, и это множество практически бесконечно. Биологически данное оснащение и механизмы могут, следовательно, быть поставлены на службу самых разнообразных целей. Человек может использовать агрессивность в стремлении добиться любви, а может, напротив, быть дружелюбен и угодлив, когда цели его являются обманными и враждебными. На протяжении веков, когда люди разрушали надежды своих собратьев и препятствовали их устремлениям, это нередко сопровождалось добротой и сочувствием. Поскольку деструктивность может появляться в таком большом количестве различных форм, мы вполне можем задаться вопросом, является ли деструктивность сама по себе базовым стремлением, которое требует реализации в той или иной форме, или же она является всего лишь одной из альтернативных форм еще более первичной тенденции. Или, говоря короче, является ли деструктивность базовым инстинктивным влечением?