С ней мы пили красное вино, хотя оно было дороже белого, и самое лучшее стоило двадцать центов литр. Ординарное красное было гораздо дешевле, и мы брали с собой бочонок в Мадленер-Хаус.
Я вот думал о Достоевском, – сказал я. – Как может человек писать так плохо, невероятно плохо, и вызывать у тебя такие сильные чувства? – Тут вина не перевода, – сказал Эван. – Толстой у нее хорошо пишет. – Я знаю. Помню, сколько раз я пытался прочесть «Войну и мир», пока не достал перевод Констанс Гарнетт.
Когда тебе двадцать пять лет, и по конституции ты тяжеловес, и пропускаешь еду, тебе очень голодно. Зато это обостряет восприятия, и я обнаружил, что многие мои персонажи обладают волчьим аппети
С тех пор как я начал ломать свое письмо, избавляться от гладкописи, стараясь не рассказывать, а показывать, работа стала необычайно увлекательной. Но и очень трудной, и я не представлял себе, что когда-нибудь сумею написать такую длинную вещь, как роман. На абзац иногда уходило целое утро
– Давай пойдем по улице Сены и будем заглядывать во все галереи и витрины магазинов. – Да. Можем пойти куда угодно, зайдем в какое-нибудь новое кафе, где мы никого не знаем и нас никто не знает, и выпьем по одной.– Можем и по две. – А потом где-нибудь поедим.
Фальшивый, паршивый святой мученик, говорил я себе. Ты бросил журналистику по собственному желанию. Тебе верят, и Сильвия одолжила бы тебе денег. Сколько раз одалживала. Разве нет? А теперь еще чем-то должен будешь поступиться.